Ван Юань тяжело вздохнул: исполнить священный долг, добраться до Иерусалима, пройдя насквозь все эти враждебные миры, уже не казалось ему такой легкой задачей – светлой и манящей мечтой. Может, действительно, бегающие возле юрты на излучине Керулена маленькие дети, его и Наргиз, – это все, что нужно душе. Но как загнать Наргиз в ту самую юрту? Похоже, единственная возможность усадить девушку на белую кошму²⁶ – это вернуться обратно, славно завершив еще не начатый поход. Ван Юань стоял, удивляясь себе: как быстро он из степного орла превратился в токующего глухаря или ворона, зазывающего по весне в чащобу недоверчивую птаху. Но что мешает ему отбросить сомнения? Неужели любовь?

– Тот, кто противостоит водам, подвергает себя опасности. Монголы не зря избегают дождя: промокшие быстро получают горячку и потом долго кашляют кровью. Воды священны – не следует испытывать Небеса.

– Ты разве не крещенная? – спросил Ван Юань в темноту. – Или у тебя своя вера, не разрешающая окунаться в крещенскую купель? Может, тогда и в поход тебе не стоит идти? В моем курене найдется новая юрта из белоснежного войлока и большой казан, никогда не бывающий пустым, – о чем еще мечтать женщине?

Говоря это, Ван Юань довольно едко шутил, но все же в своих словах чувствовал железную логику и правоту и даже неизвестно на что надеялся. Но слишком ничтожными были сети, чтобы ими уловить ветер.

– Дорогой, я твоя женщина… Ты можешь мной располагать, можешь меня побить, если пожелаешь, – кротко произнесла Наргиз. – Но я не твоя жена.

– И что, ничего нельзя изменить? Давай умчим в степь… Степь, она большая. Говорят, на севере есть города, где крыши домов из чистого золота. А на юге – родина моих предков, и там никогда не видели снега.

– А еще есть город Бога – Христа, а в нем врата в Царство Небесное, – продолжила Наргиз. – Мы войдем в них… И там будем вместе навсегда!

Если бы по холму ударила молния, Ван Юань не испытал бы подобного потрясения. Наргиз не шутила, у нее была своя ясная цель, почти недоступная для понимания; молния таки ударила, освещая на миг край иной реальности – неземные Райские сады…

От удара у него чуть не треснула голова. По лицу стучали крупные капли и текли слезы. Мир померк и стал ничем.

– Не понимаю, почему мы не можем быть вместе, – сказал Ван Юань, когда темнота в глазах прошла. – Здесь тоже бывает весна, и душа способна чувствовать и любить, а сердце верить и ждать, и видеть великое в малом. Гроза пройдет, наступит рассвет и птицы запоют.

– Когда человеку дано слишком много, и он видит, из чего состоит мир, у него не остается выбора. Ему необходимо быть воином до конца. Ты спрашивал, крещенная ли я? Сейчас в степи, почитай, все крещенные и верят в Царство Небесное, предпочитая при этом ежечасно царство земное. И почти не найдется среди них тех, кто сумел бы сделать решительный выбор, раз и навсегда – переступить черту и не возвращаться обратно.

– Разве Бог требует от человека каких-то непосильных жертв? – возразил Ван Юань. – В степь не раз приходили лжепророки, пытаясь увести монголов в горы, – их кости давно изгрызли собаки. Имея степь и Небо над головой, монголы не доверяют пустым обещаньям: все, что необходимо, у них есть, а их вера во Христа – это благодарность Небу за его щедрость. Раньше они смотрели в Небо и видели бесконечность, теперь они знают Отца Небесного и Сына-Христа, и им этого достаточно. Отец и Сын на Небе, и каган на земле – вся власть. Монголы приняли Дух и стали непобедимыми. Это уже нераздельно, а любое дробление – откровенная порча целого. Не бывает двух вер, в этом сила монголов. Поиски внутреннего смысла и докапывание до сути приводят к раздорам, уж лучше иметь то, что есть, пускай и без вычурности, но не отвергающее жизнь.

– Может, оно и к лучшему… – согласилась Наргиз, – Но нельзя сварить две головы в одном казане. Я не монголка, вернее, лишь наполовину… Вторая часть меня – это бездна, раскрыв ее однажды, уже не могу стать прежней. Впрочем, как и ты… Пока храбришься, но обязательно, рано или поздно, столкнешься со своей бездной и поймешь, что нет дороги назад.

– Вера во Христа преодолевает все преграды, – с уверенностью произнес Ван Юань.

– Ну, а я о чем… Хотя люди несовершенны и в повседневности стараются жить своей жизнью. Кому-то это удается, а кому-то нет… Узнаешь себя получше, не будешь задавать глупых вопросов. Или тебе неизвестно, что излишнее любопытство привело людей к падению. Степь удерживает монголов в относительном неведении – тем самым они постигают мудрость жизни. Но в других странах они сталкиваются с настоящими безумствами, там открывается бездна преисподней, и трудно выдержать меру… Мои предки по материнской линии испокон веков занимались магией и были настоящими исчадиями ада. Неужели ты желаешь получить за мной такое приданое?

В один момент Ван Юань почувствовал, что ему не хватает воздуха, вернее, его слишком много чтобы сделать просто вдох. Дыхание перехватило.

– Но какое ты имеешь ко всему этому отношение? – он с трудом проглотил очередную порцию воздуха. – Ты ведь крещеная?

– Меня крестили, и бездна открылась во всей красе. Я, конечно, летаю над ней… Но странные способности видеть будущее и чувствовать, как твою руку направляет неведомая сила, не оставляют мне выбора. Я должна оставаться воином, в моем положении – воином Света. А тебе нужна добрая надежная монгольская жена, ведь ты тоже висишь над бездной, хотя и обучался искусными учителями выдерживать равновесие.

– А монголы, они как?

– У них есть степь, она изначально, из рода в род, формировала твердую почву под ногами, и они стоят на ней очень крепко. Простота, с которой они смотрят в степь, – гарантия их безопасности.

– Но теперь пришлый мир вторгся в эти заповедные места.

– Да, это катастрофа, – согласилась Наргиз. – Поэтому мы идем в Иерусалим искать убежища на Небесах.

После курултая в степи неизбежно началось «переселение народов». Те, кто поддерживал крестовый поход, стали группироваться вокруг христианских ханов, потихоньку перебираясь в их улусы, передвижения объяснялись приготовлением к походу, что, в принципе, таковым и являлось. Но христиан в степи было почти две трети от общего количества монголов, и многие уходили из своих улусов тайно, под покровом ночи, их преследовали, они огрызались внезапными ударами. И хотя днем в куренях царили мир и спокойствие, ведь все монголы – братья, ночью с легкостью можно было нарваться на острые клинки. А крест на щите стал в степи своеобразным пропуском.

Тысяча Ван Юаня, авангард кэшиктенов, обязана была охранять ставку верховного правителя, но сейчас у них добавилось забот: хан Хулагу, назначенный командовать крестовым походом, медлил, оттягивая на себя силы, и кэшиктены великого кагана стояли в качестве заслонов в степи, где то и дело происходили стычки.

Наряду с крестовым походом начиналась грандиозная кампания по завоеванию всего Китая: степь шла покорять династию Южная Сун²⁷. Эту задачу взял на себя верховный каган, разделив войско на четыре армии, одной из которых командовал он сам, а другой – его брат Хубилай. Этот хан тоже предпочитал брать в поход христиан, так как они всегда хранили ему верность и, находясь среди других народов, он мог не опасаться их сговора с иноплеменниками. К слову, хан Хубилай был крещенным своей матерью-кереиткой и покровительствовал христианам, тогда как хан Хулагу являлся почитателем Будды Майтреи²⁸. Само собой разумеется, Хулагу желал отправиться в Китай, но верховный каган опасался, как бы все христиане не ушли с Хубилаем в Иерусалим, и тогда Хулагу ничего не стоит заключить союз с буддийским населением Поднебесной. Поэтому он послал Хулагу под присмотром его жены-христианки завоевывать Царство Небесное, а Хубилая взял с собой в Китай: хитрый тактический ход позволил верховному кагану стабилизировать ситуацию, и перебежчиков стало значительно меньше. Но многие понимали, что доверие между братьями потеряно, и армии, как и народы, расходятся из родной степи навсегда.

– Смотри, снова отряд перебежчиков, – указала Наргиз в сторону прохода между горами, когда очередная молния вырвала из мрака долину.

– Это тень от горы, монголы не будут мокнуть понапрасну, – возразил Ван Юань.

– Непогода лучшее время, чтобы сняться и уйти незаметно. Тут уже не до предрассудков. Ты видел, как они смотрели на нас днем, когда мы проезжали мимо их куреней.

– Да, уже нет прежней дисциплины, той, что была при Чингисхане, – согласился Ван Юань. – Мой отец ни за что бы не посмел ослушаться приказа.

– Времена изменились… Когда в других странах наши командиры на добровольных началах набирают себе целые армии, люди в степи сами хотят выбирать себе ханов. Одни желают достичь Райских садов, другие – поселиться у теплой реки, где совсем не бывает снега.

– Степь уже не та. Может, и нам… лучше отправиться в Китай?

– Ты ничего не понял из того, что я говорила, или просто пошутил? – переспросила Наргиз.

В этот момент снова ударила молния – далеко, за горами; гроза ушла на восток, а «тень» заметно приблизилась, двигаясь на запад. И снова было трудно понять – люди это или игра воображения.

– Пора поднимать воинов, – сказала Наргиз.

– Кто-то у нас видит будущее?

– Оно уже стало настоящим! – воскликнула девушка и сильно толкнула Ван Юаня.

Тот кубарем полетел с холма, а над ним просвистело несколько стрел.

Бой был неожиданным и недолгим: натолкнувшись на заградотряд, разведка кочевников быстро ушла обратно в степь, и к следующему удару молнии тени у горы уже не оказалось.

– Будем преследовать или оставим все, как есть? – спросил тысячник Ван Юань у своей помощницы.

– Люди шли на запад, нам стоило их пропустить, – произнесла Наргиз, блеснув крестом на щите в еще неясных бликах зари.

– Меня все больше тянет на Юго-восток, – признался Ван Юань.

– Это лишь подтверждает мои слова – связь с прошлым слишком крепка. Ты еще только начинаешь познавать свою суть; в конечном счете может оказаться, что Райские сады тебе в тягость… Но не беспокойся, лучшее лекарство от этого – долгий путь по знойной пустыне; она иссушит желания, и змии, живущие в сердце, подохнут.

– Разве Бог требует от человека таких непосильных жертв? – снова спросил Ван Юань и понял, что это уже было.

Наргиз ничего не ответила, только стеганула своего коня и унеслась в степь.

Глава 6

Вскоре Ван Юаня вызвали в ставку. Степь поднялась и опустела, он гнал коня и не узнавал знакомых мест.

Верховный каган со своим братом Хубилаем сидели на белой кошме и пили чай, привезенный из Поднебесной. Монголы изначально никогда не питались травой, но теперь многое поменялось: ханы, подражая императорам, пили «напиток Сынов Неба», кривились, закатывали глаза в поисках этих самых небес и все никак не могли добрать вкуса. В конечном счете, каган выплюнул терпкие листья и швырнул чашку в дальний угол. Он щелкнул в воздухе пальцами, и слуга-китаец тут же налил ему кумыса; этот кисловатый бодрящий напиток сразу вернул его в родную степь.

– Как можно питаться такой пустой пищей? – спросил он Ван Юаня, стоящего тут же и ждущего приказаний.

– Не могу знать, я вырос в степи, – ответил наследник традиций славных императоров.

– Твои родственники служили нам верой и правдой, отец и братья – настоящие багатуры, разгромившие Хорезмшаха. Если бы они пили эту пустую воду, разве смогли бы совершить сколько подвигов?

– Они и сейчас славно воюют, – добавил Хубилай. – Я послал их устроить мне ставку в Дайду, рядом с бывшей столицей чжурчжэней. В прошлом походе Ван Бей отличился тем, что умел находить воду под землей; надеюсь, к моему приходу они накопают достаточно колодцев. К тому же, я распорядился согнать пастухов с пастбищ.

Хубилай, в отличие от брата, красноречиво продолжал смаковать заваренный чай.

– Лошадям нужна трава и вода, но монгол не лошадь, – рассмеялся каган. – Он этого зелья у меня только разыгрался аппетит.

Он кивнул боорчу, и тот стал подавать мясные блюда на стол.

– Садись, тысячник, у нас к тебе долгий разговор… – предложил каган, но Ван Юань замер от неожиданности и не смог сдвинуться с места.

– И это тот герой, за которого просила племянница Наргиз, дочь нашего родственника Боржгон Мэргэна, – снова рассмеялся верховный хан.

– Монгол без коня не воин, – произнес Хубилай, – а у него отобрали даже меч, лук и стрелы. Не то бы он показал тебе, брат, как оскорблять священный напиток настоящих Сынов Неба.

Ханы громко рассмеялись, и Ван Юаню ничего не оставалось как принять приглашение.

– Налей ему архи, – приказал Хубилай повару.

Подумать только, вчерашний мальчишка, пришелец в степи, сидел за одним столом с великими вождями монголов. И все благодаря Наргиз. Как он сразу не догадался, что она их племянница… Ну и дела.

– Это правда, что ваш род Ванов принадлежит к императорским в Поднебесной? – спросил каган, когда Ван Юань немного осмелел после выпитой чашки архи.

– Род Ванов – выходцы из дома Чжоу; император У-ван свергнул дом Шан-Инь²⁹ и основал свою династию, – начал объяснять Ван Юань то, чему его научили учителя из Поднебесной.

– Послушай, я в этом не сильно разбираюсь, но уверен, Наргиз не выберет себе что попало, – заверил брата Хубилай.

– Вот это я и хотел услышать, – согласился каган. – Ты со своей тысячей пойдешь в поход с Хулагу. Боржгон Мэргэн просил отпустить тебя в Иерусалим, да и нам нужен рядом с Хулагу свой верный человек. Будешь следить, чтобы возле хана не терлись случайные люди, и заодно извещать нас обо всем, что там происходит. Для этого используй самых надежных посыльных из сотни Налгара, а если возникнет необходимость, то и его самого. Смотри, мы доверяем тебе, иноземцу, больше чем своим братьям, и все это благодаря честной службе твоего отца. Если справишься с задачей, мы вернем твоему роду Ванов ваш улус.

Хан довольно улыбнулся, вытерев жирные руки о полы дорогого халата. Он переглянулся с братом.

– Ну, по крайней мере, будет не последним человеком в империи. А что – вот тебе новый император. Осталось только завоевать китаев.

Ханы снова рассмеялись, а с ними и Ван Юань. И сразу отлегло от сердца – встреча с великими людьми восстановила потерянное было равновесие и духовную непоколебимость, сомнения исчезли. У него вдруг возникло желание вернуться на родину в качестве победителя; ведь нет большей радости для искренне верующего сердца, чем видеть, как торжествуют истина и справедливость.

Правда у каждого своя, маленькая или большая. И хотя все утверждают, что истина одна, в своих проявлениях она многолика; иначе как объяснить, что жаворонок с рассветом взмывает в небо, порхает и переворачивается, радуясь заре, словно дитя, а сова ненавидит солнце. И как понять то, что, всей душой стремясь к небу, он воспаряет в надежде и, возвращаясь обратно, не находит гнезда, не находит нежной любви своего сердца – только жалкий отчаянный писк, раздавленный копытами монгольских коней. И стоит ли ему после этого снова и снова взмывать в небеса?

А с востока, подобно року, надвигается буря – трубит в боевой рог Ангел Смерти. Он несется по степи, словно вихрь, облегчая ее от страданий, и меч в его руке обагрен кровью – в ней невежество и надежда смешались в приступе безумия – отчаянном вопле к Небесам.

Алая заря опаляет степь, будет еще рассвет, он впитает в себя во всей полноте прекрасную жестокость. Но только тот способен приблизиться к рассвету, почувствовать сладость победы и горький вкус настоящей жизни, кто с мечом в руке пройдет степь до конца. Кровь стекает с клинка, и степь с жадностью поглощает эту соленую влагу, ведь невозможно росой утолить истинную жажду. Если только ты не привык ко лжи и способен еще чувствовать истину.

Без сомнений, будет новый день, чистый, как лепесток лотоса, сбудутся надежды, и степь освободит тебя от всех сомнений. Дети уйдут – алая заря накроет полмира и очистит от скверны… Но мало найдется людей, способных понять, понести откровенность всей Истины и взглянуть без страха в глаза Ангелу Смерти.

Люди в детстве видели Свет. Ван Юань помнит Свет, Он словно огромный куст белого жасмина, посаженого его родственниками в бочку и кочующего по степи вместе с юртой. Гроза пронеслась, и утро – свежее, чистое, как цветы жасмина, всё в солнечных бликах, отраженных в капельках росы, – благоухающий Свет. Он проникал в юрту по утрам и плясал сотнями отражений на белом войлоке – свежесть и чистота. А утренняя прохлада только способствовала беспрепятственному Его попаданию в доверчивую душу.

Ван Юань готов пройти степь до конца, чтобы вернуть Свет обратно – себя в то самое утро, куст цветущего жасмина в росе, жизнь в красках, глубоких и четких до невыносимой сердечной боли. Решительность – это только начало… Но он, глядя в простирающуюся перед ним степь, крепко сжимает в кулаке монету с крестом и рукоять кривого монгольского меча.

В тот же день хан Хулагу поднял степь, и монголы двинулись на запад. В этом движении изначально присутствовал фатализм: целый день при ясной погоде под голубыми, почти летними небесами слышались раскаты грома; монголы понимали, что преступают какую-то роковую черту и на них ложится большая ответственность. И не было еще такой силы в степи, которая смогла бы понести это бремя. С другой стороны, кресты на щитах и крест в небесах помогали им сделать выбор, взвалить на себя Небо и провернуть землю на пол-оборота.

Новый тысячник кэшиктенов Ван Юань сразу бросился в глаза хану Хулагу – сторонник буддизма, именно того мистического течения, которое со дня на день ожидало приход в мир Будды Майтреи и начала вечного Небесного Царства на земле, хан верил в приход Мессии-Христа, как в приход Небесного Будды, устанавливающего для всех один единственный закон любви. Имея жену-христианку, он интуитивно понимал, о чем идет речь. Но его монголы, воины-христиане, были довольно простоваты и грубы, с ними можно было толковать разве что о лошадях, а хану Хулагу импонировала эстетическая утонченность и возможность глубокого проникновения в предмет беседы.

Он, конечно, мог изъясняться с женой, она всегда рассуждала точно и правильно, порой слишком правильно, опуская глаза и краснея, словно девица, а хан желал понять сущность человека, сущность любви как явления в этом человеке, достичь глубин и раскрыть весь потенциал, через любовь постигнуть вечность. Именно буддизм, как он полагал, обладает этой глубиной – запасом метафизического объема, способного дать его душе все ответы, мирно, спокойно, без спешки, без строгости и излишней требовательности. Ведь любовь – это дар Небес, а не расчет с человеком за выполненную работу. Так считал хан Хулагу.

Из рассказов пленных китаев он знал, что Будда Майтрея уже однажды являлся в мир в образе женщины – императрицы; где-то далеко на юге существовало даже ее изваяние, высеченное из камня. Хан Хулагу, конечно, желал увидеть все своими глазами, а судьба распорядилась иначе. Но ведь не исключено, что, войдя в Рай, он таки познает эту женщину – Небесную императрицу, равную его ханскому достоинству, соответствующую утонченности его чувств и мировосприятия, в полной мере отвечающую запросам его избирательного ума.

Сидя с чашкой чая, этого чудесного напитка, сообщающего уму тончайшую усладу, хан Хулагу уже не раз мысленно беседовал с ней… И содрогался от прикосновения к Тайне – вечной и непостижимой, дарящий любовь и постоянство в иссиня-зеленых, глубоких тонах, уводящей сознание из пыльной степи в прохладные небесные дворцы. Мир замирал, рука грациозно держала чашку, время мерно струилось без начала и конца, и на любой вопрос существовал готовый ответ, слетающий, словно голубь, с прекрасных уст Небесной императрицы.

– Говорят, земля круглая, как надутый бычий пузырь, хотя в ваших книгах написано, что она похожа на стол или скатерть, – обратился хан к тысячнику, подозвав его к себе.

– То, что земля круглая, утверждала одна из императриц Поднебесной – единственная женщина-хуанди. Точнее, у нее служил алхимик, который и пришел к подобному заключению.

– Тебе известны такие подробности? – удивился хан.

Похоже, он не ошибся. Этот тысячник с лицом и прической киданя разбирается не только в лошадях. Да и конь у него какой-то особенный – невероятной утонченности и красоты, не такой, как у остальных монголов.

– У меня были учителя из Поднебесной, их привезли в степь мои братья на диковинной коляске, умеющей измерять землю, доверху набитой древними свитками. По этим свиткам они меня и учили.