И уж во всяком случае, его и близко никак не интересовала, вся та более чем непрерывная, и сколь нескончаемая и неравная битва сознательного пролетариата за его, куда всецело поболее достойную, светлую жизнь.

Ему-то были нужны наиболее конкретные и на редкость прозаические вещи, как скажем короткий восьмичасовый рабочий день, уважение мастера, и снова бы хотелось то подчеркнуть не унижающая его достоинства зарплата, ну а политика его всегда затрагивала не как кота сметана, а куда поточнее, словно цепного пса так и снедающие его блохи.

31

Да только для всех тех господ самим себе дорогих товарищей – коммунистов именно та явно уж до чего еще немыслимо неравная борьба между противостоящими классами за их личные (читай шкурные) интересы и была во всем, куда явно поважнее всех тех других безмерно тяжких и сколь донельзя непосильных противостояний…

Поскольку как раз в этакой неравной битве им и предстояло некогда победить, а тем и впрямь весьма яростно и упорно со всем боевым задором сходу и отвоевать себе наиболее достойнейшее место под солнцем.

А своя отчизна была ведь для них никак не единственной, пусть и пропахшей клопами бесправия и крепостничества родиной.

Нет, уж теперь ей явно лишь далее вот предстояло быть именно тем самым пустым местом, где живут, жируют и правят бал те самые вовсе-то совсем до чего еще несносно бессовестные угнетатели простого рабочего люда.

И ясное дело, на шее всего народа вольготно рассевшись, они-то его разом и толкают в огонь и смерть за одни лишь те более чем откровенно собственнические капиталистические чисто свои интересы…

Ну а в иных заморских странах, явно так сыто и пьяно обитают и заедают рабочих те самые разве что одним только ликом другие жуткие эксплуататоры, однако все они в точности те проклятые поработители народных масс.

Они себе, понимаешь ли, ваньку валяют, а это и впрямь сколь неизбежно разом затем отдает сердечною болью в широкой пролетарской груди из-за всех тех гулко зудящих в чьем-либо ухе рассказов об нисколько никак более чем до чего вовсе же неправедно кем-либо нажитой роскоши.

32

И вот по всему тому сколь необъятно широкому миру все эти злостные злодеи буржуи вполне толково и делят промеж собой владения, земли и угодья.

Ну а тем совсем так обездоленным и обиженным народам, что истинно так бесправно угнетены если чего от всего того и прибавляется, то ведь как есть разве что только и отображается нечто подобное лишь в том самом весьма незатейливом смысле до чего явственного вреда, увечий и безвременной смерти.

А потому и сама жизнь как раз того сколь еще обессилено требует, да и вообще неизбежно она разом мобилизует всех тех, кто этаких жутких вурдалаков охочих до рабоче-крестьянской крови попросту и сведет совсем на нет, чтобы далее пролетарии различных стран и зажили бы себе мирно, беззаботно и счастливо.

Потому как вся уж беда разве что в тех донельзя подлых эксплуататорах трудового народа, а вовсе не в общих недостатках считай всех в этом мире живущих людей.

33

Ну а исходя из того сколь еще многозначительно и веско доселе вышеизложенного, самым прагматичным, а оттого и на веки вечные полностью верным и окончательным решением данной проблемы, было бы разве что полностью и навсегда сходу лишить их всех, тех долгими веками нахапанных у народа вовсе несметных благ.

И кого это именно?

Да тех ведь так и заедающих народ господ, коие их себе донельзя вот самочинно присвоили разве что тем чисто паразитическим путем беспардонного хищничества и до чего откровенно зловредного барского варварства.

Их жизненной конвой всегда как есть, видите ли, была именно та до самых еще костей и впрямь исключительно уж весьма отягощенная многовековым обманом – сущая эксплуатация трудового народа…

По словам большевиков, давить бы их надо всех этих аспидов – аристократов и помещиков, то есть всех тех, кто, говоря «пролетарским слогом», буквально высасывал все соки из крепостных крестьян и фабричных рабочих, собственно, и производивших материальные ценности, как и всевозможные предметы культуры.

И надо бы и про то, как есть вполне сходу до чего еще разом сходу заметить, что весьма тяжко при всем том, обливаясь именно своим, а никак не чужим потом и кровью.

Да только ведь, однако, именно этакого рода взгляды на всю ту, какова она вообще ныне есть, необычайно широкую общественную жизнь должны были прийти откуда-то сверху и до чего явственно не из некой далекой страны.

34

Лев Толстой, написал великую книгу «Анна Каренина» и через все пятьсот лет ее точно также будут читать, причем с точно тем же самым превеликим удовольствием, да и через пару другую тысячелетий тоже непременно уж еще явно найдутся большие любители древней литературы.

Однако вот оно в чем тут беда так беда промеж великих строк совсем невольно затесалась безумно отчаянная дурь, от которой чуть было весь белый свет разом трещинами тогда не пошел.

И ясное дело, что кто-либо весьма ведь сходу разом и возразит, что, мол, всего этого было бы и близко вовсе никак еще недостаточно для того самого чудовищно же тотального сокрушения государства российского?!

Что правда то правда и впрямь вполне еще, закономерным будет признать, что как раз именно этак оно и есть, да и вообще когда-либо только лишь когда-либо далее будет.

Да вот уж, однако, автору при всем том на редкость сколь невесело думается, что коли победил бы злосчастный коммунизм по всему белу свету, а именно на тех еще пяти заселенных людьми континентах и читать Льва Толстого (в подлиннике), дозволялось бы далеко ведь отныне попросту вовсе не всем.

Ну а может, и поручили бы большевики своим верным борзописцам его-то и впрямь до чего деятельно, как следует пропесочить и всячески переиначить, в том самом единственно верном и нужном для них духе.

Ибо как раз для чего-либо подобного – тот другой Толстой – Алексей и впрямь запросто мог бы по всему своему формату разом сгодиться, раз он полностью променял свои прежние антибольшевистские убеждения, спешно вернулся из города Парижа в краснознаменную Россию, да и стал при той громогласно антинародной власти столь однородно красным, пролетарским графом.

35

Однако же пока явно ведь еще находясь в той донельзя так далекой эмиграции, он, выпустив в свет то самое наиболее раннее издание первого тома «Хождения по мукам» сколь четко и ясно именно то там и написал:

«Я сказал: если вы товарищи, таким манером будете все разворачивать, то заводы станут, потому что заводы работать в убыток не могут, кто бы ни считался их хозяином, предприниматель, или вы – рабочие.

Значит, правительству придется кормить безработных, и, так как вы все хотите быть в правительстве, – в советах, – то, значит, вам надо кормить самих себя, и, так как вы ничего не производите, то деньги и хлеб вам надо будет доставать на стороне, то есть у мужиков. И, так вы мужикам ничего дать не можете за деньги и хлеб, то надо будет их отнимать силой, то есть воевать. Но мужиков в пятнадцать раз больше, чем вас, у них есть хлеб, у вас хлеба нет…

Кончиться эта история тем, что мужики вас одолеют, и вам Христа ради придется вымаливать за корочку работенки, а давать работу уже будет некому… Понимаешь, Даша, расписал им невероятную картину, самому даже стало смешно… Слышала б ты, какой поднялся свист и вой… Эти черти горластые большевики, – наемник! – кричат, – товарищи, не поддавайтесь на провокацию! Миллионы трудящихся всего мира с трепетом ждут вашей победы над ненавистным строем…

Но, подумай, Даша, не могу я и осудить наших рабочих, – если им кричат: – долой личные интересы, долой благоразумие, долой рабский труд, ваше отечество – вселенная, ваше цель – завоевать счастье всем трудящимся, вы не рабочие Обуховских мастерских, вы – передовой авангард мировой революции…»

36

Как говориться «на воре шапка горит» сами те большевистские агитаторы, как правило, были сущими наемниками и совсем не за дешево их, тогда покупали, раз за жалкую мзду они бы вываливать в дикой грязи все то прежнее прошлое уж и близко вовсе-то и близко бы явно так никак не стали…

Несомненно, так и ведя преступную агитацию, они денно и нощно рисковали своей головой, а не только жалкую жизнью…

Как говорится, тюкнули тебя разок по черепу вот ты, и представился почти без мучений…

Ну а умирать мучительно и долго да еще при этом отвечать на вопросы – «ты кто вообще таков и где твоя семья живет»…?

Люди, польстившиеся на деньги – были ни живы, ни мертвы…

И каждый раз все зависело от одного лишь одинокого окрика с чьей-либо стороны…

Ну а, в особенности, этак оно было никак не в тылу, а на германском фронте, где вовсю не щадя при этом живота своего воевали, а не в окопах, как французы отсиживались лучшие сыны России.

37

Однако давно бы пора вернуться к тому, что некогда было и впрямь до чего отчетливо и никак не без весьма долгого раздумья вовсе-то не вскользь начертано пером на бумаге тем еще, как есть пока явно контрреволюционным Алексеем Толстым…

Поскольку именно сказанные им слова и могут вполне конкретно же послужить сущим апологетом исключительно же здравого противостояния всему тому, что некогда вышло из-под того самого так и шелестящего по бумаге пера общемирового классика Льва Толстого…

Да только вот ведь оно как – в тылу непонятно с кем и вообще за чьи это кровные интересы воюющей армии любые доводы рассудка были попросту совершенно именно что никак вовсе так сколь еще явственно неуместны.

Раз каждый слушал, да себе на ус при этом мотал, что коли будет он, сгорая при всем том от стыда и вправду поддерживать тот абсолютно так ныне навек отживший свое – былой порядок, то совсем не иначе, а именно завтра его самого тоже уж могут отправить воевать в действующую армию.

И вовсе не то чтобы все они были подлыми трусами, а просто сам дух антипатриотизма буквально витал тогда в воздухе.

Еще душка Лев Толстой по той армии, в которой он некогда вполне достойно служил поручиком очень-то даже эффектно плугом полумистического пацифизма вдоль и поперек сколь еще раздольно и совсем нерадушно весьма ведь славно до чего разом, затем уж прошелся.

Ну а точно также этот общемировой классик в своих пространных книгах до чего печально постарался всячески отобразить как раз ту донельзя же насущную необходимость той самой фактически повсеместной близости к ЕГО ВЕЛИЧЕСТВУ народу, а еще и сущую неправоту всякой той или иной барской собственности.

А между тем вся сила слов Толстого была именно что чисто этак явно необъятна и даже он сам со всей очевидностью ни сном ни духом вовсе не ведал к чему приведут в той еще царской России до чего витиеватые и мудреные его разглагольствования об отнюдь, как оказывается, не так чтобы исключительно так вовсе вот начисто неоспоримых правах барина на движимое и недвижимое его имущество.

Вот они его слова.

«– Нисколько, – Левин слышал, что Облонский улыбался, говоря это, – я просто не считаю его более бесчестным, чем кого бы то ни было из богатых купцов и дворян. И те и эти нажили одинаково трудом и умом.

– Да, но каким трудом? Разве это труд, чтобы добыть концессию и перепродать?

– Разумеется, труд. Труд в том смысле, что если бы не было его или других ему подобных, то и дорог бы не было.

– Но труд не такой, как труд мужика или ученого.

– Положим, но труд в том смысле, что деятельность его дает результат – дорогу. Но ведь ты находишь, что дороги бесполезны.

– Нет, это другой вопрос; я готов признать, что они полезны. Но всякое приобретение, не соответственное положенному труду, нечестно.

– Да кто ж определит соответствие?

– Приобретение нечестным путем, хитростью, – сказал Левин, чувствуя, что он не умеет ясно определить черту между честным и бесчестным, – так, как приобретение банкирских контор, – продолжал он. – Это зло, приобретение громадных состояний без труда, как это было при откупах, только переменило форму. Le roi est mort, vive le roi!

(Король мертв, да здравствует король).

Только что успели уничтожить откупа, как явились железные дороги, банки: тоже нажива без труда.

– Да, это все, может быть, верно и остроумно… Лежать, Крак! – крикнул Степан Аркадьич на чесавшуюся и ворочавшую все сено собаку, очевидно уверенный в справедливости своей темы и потому спокойно и неторопливо. – Но ты не определил черты между честным и бесчестным трудом. То, что я получаю жалованья больше, чем мой столоначальник, хотя он лучше меня знает дело, – это бесчестно?

– Я не знаю.

– Ну, так я тебе скажу: то, что ты получаешь за свой труд в хозяйстве лишних, положим, пять тысяч, а наш хозяин мужик, как бы он ни трудился, не получит больше пятидесяти рублей, точно так же бесчестно, как то, что я получаю больше столоначальника и что Мальтус получает больше дорожного мастера. Напротив, я вижу какое-то враждебное, ни на чем не основанное отношение общества к этим людям, и мне кажется, что тут зависть…

– Нет, это несправедливо, – сказал Веселовский, – зависти не может быть, а что-то есть нечистое в этом деле.

– Нет, позволь, – продолжал Левин. – Ты говоришь, что несправедливо, что я получу пять тысяч, а мужик пятьдесят рублей: это правда.

Это несправедливо, и я чувствую это, но…

– Оно в самом деле. За что мы едим, пьем, охотимся, ничего не делаем, а он вечно, вечно в труде? – сказал Васенька Весловский, очевидно в первый раз в жизни ясно подумав об этом и потому вполне искренно.

– Да, ты чувствуешь, но ты не отдаешь ему своего именья, – сказал Степан Аркадьич, как будто нарочно задиравший Левина.

В последнее время между двумя свояками установилось как бы тайное враждебное отношение: как будто с тех пор, как они были женаты на сестрах, между ними возникло соперничество в том,

кто лучше устроил свою жизнь, и теперь эта враждебность выражалась в начавшем принимать личный оттенок разговоре.

– Я не отдаю потому, что никто этого от меня не требует, и если бы я хотел, то мне нельзя отдать, – отвечал Левин, – и некому.

– Отдай этому мужику; он не откажется.

– Да, но как же я отдам ему? Поеду с ним и совершу купчую?

– Я не знаю; но если ты убежден, что ты не имеешь права…

– Я вовсе не убежден. Я, напротив, чувствую, что не имею права отдать, что у меня есть обязанности и к земле и к семье.

– Нет, позволь; но если ты считаешь, что это неравенство

несправедливо, то почему же ты не действуешь так.

– Я и действую, только отрицательно, в том смысле, что я не буду стараться увеличить ту разницу положения, которая существует между мною и им.

– Нет, уж извини меня; это парадокс.

– Да, это что-то софистическое объяснение, – подтвердил Весловский

И далее

…продолжая думать о предмете только что бывшего разговора. Ему казалось, что он, насколько умел, ясно высказал свои мысли и чувства, а между тем оба они, люди неглупые и искренние, в один голос сказали, что он утешается софизмами. Это смущало его.

– Так так-то, мой друг. Надо одно из двух: или признавать, что настоящее устройство общества справедливо, и тогда отстаивать свои права; или признаваться, что пользуешься несправедливыми преимуществами, как я и делаю, и пользоваться ими с удовольствием.

– Нет, если бы это было несправедливо, ты бы не мог пользоваться этими благами с удовольствием, по крайней мере я не мог бы. Мне, главное, надо чувствовать, что я не виноват.

– А что, в самом деле, не пойти ли? – сказал Степан Аркадьич, очевидно устав от напряжения мысли. – Ведь не заснем. Право, пойдем!

Левин не отвечал. Сказанное ими в разговоре слово о том, что он действует справедливо только в отрицательном смысле, занимало его.

"Неужели только отрицательно можно быть справедливым?" – спрашивал он себя».

38

И уж, какой все-таки Лев Толстой был донельзя вот подчас и впрямь недалекий (в качестве истинно великого мыслителя) довольно-то мелкотравчатый и ограниченный человек!

И совсем недаром о нем вовсе ведь прочувственно и без тени почтения до чего еще явно же уничижительно отзывается Марк Алданов в его последней книге «Самоубийство»:

«…Впрочем, я и к Толстому, которого ты боготворишь, отношусь довольно равнодушно. Читал недавно его письма. До того, как он "просветлел", кое-что было интересно, но с тех пор, как он стал ангелом добродетели, адская скука. А что он несет о науке! Уши вянут!»

Или вот он еще один до чего только яркий пример жесткой критики социальных позиций Льва Толстого «Дневники» Михаила Пришвина.

«Так, оказывается, не прав Толстой, и я вижу ошибку его: он справедливость, которая расцвела в личности и происходит не от мира сего, переносит на массу чрева неоплодотворенного, на самую глину, из которой, по легенде, был сотворен человек, на ту материю, в которой нет сознания ни красоты, ни добра как вне мира сего существующих ценностей».

И тут ведь как-никак, а явно чувствуется восприятие некоторого рода мыслей великого прозаика, именно как мышления человека полностью так совсем именно что попросту не от мира сего.

А все потому, что Лев Толстой был и близко не в состоянии понять, что даже и полностью двужильно впрягшись в плуг, дабы сделать буквально все, чтобы расстояние между помещиком и отсталым крестьянином вовсе не увеличивалось, он суровой силой протискивает в средневековую тьму явные элементы чисто будто бы завтрашнего обыденного счастья.

А между тем чему-либо подобному в самое ближайшее время никак попросту уж не может быть предано того еще истинно как есть ни малейшего так весьма конкретного облика.

Да и вообще и близко как есть, оно считай вот никак не иначе, а все найденное новоявленной духовной сутью, разве что лишь отдельные абстрактные составляющие некоего вовсе уж иного мира человеческих стандартов.

А заодно, кстати, сколь же яростно отрекался Лев Николаевич совсем не от хищнической, а прежде-то всего именно от той еще строго чисто ведь как есть общественно разумной психологии.

Вот еще один яркий отрывок из «Дневников» Михаила Пришвина.

«Спасения души в земледельческом труде, как проповедует Толстой, я не вижу: нельзя спасать дух посредством обработки капусты, как нельзя сделаться православным, переменив скоромную пищу на соленые огурцы. Но в это переходное время хорошо сделать орудием борьбы труд земледельческий, такой видимый для этих первобытных людей».

39

Однако на сей момент, все это были одни те абсолютно никак недостижимые на практике мелодраматические мечтания, вполне могущие в себе содержать, куда большую, чем она ныне сегодня есть высокодуховную, но разве хоть сколько-то донельзя как есть самую конкретную, практическую правильность?

А сие весьма явственно под собою подразумевает, что все это обязательно будет иметь всецело ведь крайне невзрачную, и чисто утопическую суть.

Ничего не поделаешь…

К величайшему на то сожалению довольно многие абстрактного рода идеи, яростно сосредоточившиеся всею своей ослепительно яркой мыслью именно на том отчаянно доблестном преображении всего человеческого рода в нашем суровом сегодняшнем настоящем, как правило, носят совсем отвлеченный и сколь безнадежно разве что этак вовсе до конца надуманный характер.

То есть, в том самом чисто практическом смысле, они при всей своей чисто внешней величавости явно имеют, пусть и на редкость манящую развитые умы, однако нисколько не более, нежели чем всецело так чисто иллюзорную, туманную и разве что вовсе вот явно надуманную сущность.

40

Ну что же вполне бы пора нам вновь как есть до чего разом вернуться к достопочтимому Льву Толстому.

Он был велик и славен чудодейственным умением «отобразить обыденную жизнь яркою акварелью своей фантастической памяти» да только его личные взгляды, как человека ею живущего, неизменно были воззрениями задавленного муштрой, уставшего от войны, артиллеристского офицера, отошедшего на мирный покой после тяжелой и однообразной службы буквально-то вконец ему успевшей совсем опостылеть.