В этом месте ширина Рейна меньше километра, но люди воевали здесь две тысячи лет. Можно сказать, во всем виноват Цезарь. Когда в 58 году до нашей эры он вторгся со своими четырьмя легионами в Восточную Галлию, у последней не было ни четких границ, ни какой-то единой идентичности. Населяли ее разные языческие племена – секваны, треверы, левки, свевы. Одни по культуре и языку были ближе к кельтам, другие – к германцам. Разница не всегда была очевидна. Люди по обе стороны реки занимались охотой и земледелием, ковали железо и бронзу, боготворили природу и будто бы совершали человеческие жертвоприношения. Кельты, по словам Цезаря, верили в переселение душ, и имущество их вслед за душами часто переходило из рук в руки. Если река замерзала и ее форсировали какие-нибудь вояки, их быстро выгоняли обратно.

Римляне положили всему этому конец. Чтобы править успешно, им нужны были колонии с четко очерченными границами. Вместо того чтобы разбираться в различиях между дюжиной кельтских и германских племен, Цезарь рассовал их всех по нескольким «мешкам» с четкой маркировкой. «Галлия по всей своей совокупности разделяется на три части», – писал он потом в «Записках о Галльской войне», в которых подвел итог своим походам в регион с 58 по 50 годы до нашей эры. «Все они отличаются друг от друга особым языком, учреждениями и законами. Галлов отделяет от аквитанов река Гарумна, а от бельгов – Матрона и Секвана. <…> [О]ни живут в ближайшем соседстве с зарейнскими германцами, с которыми ведут непрерывные войны».

Germanis, qui trans Rhenum incolunt: зарейнские германцы^[35]. Одной этой брошенной вскользь фразой Цезарь навечно прочертил воображаемую линию по реке и заложил основу устойчивых стереотипов. Галлы были «крупного телосложения с рельефными мускулами» – писал позднее греческий историк Диодор Сицилийский^[36]. У них была белая кожа и светлые волосы, которые они отбеливали в известковой воде. Германцы, по свидетельству Тацита^[37], были коренасты и грубы, «со свирепыми голубыми глазами, рыжими волосами и огромных размеров туловищами, пригодными только для больших нагрузок»^[38]. Галлы – мягковаты, но восприимчивы к цивилизации. Германцы – забияки, грозные в бою. Лучше держать их на расстоянии, на том берегу реки^[39].

Германию придумал Цезарь: так говорят некоторые историки^[40]. Однако и римляне меняли свое отношение к границам: Цезарь провел ее по Рейну, но на более поздних картах оба берега реки обозначали одним названием – Germania Superior^[41]. Через Рейн было несложно переправляться, и в культурном отношении долина реки не изолировала ее обитателей так, как Вогезские горы на западе и горный массив Юрá на юге. И даже если Галлия действительно заканчивалась у Рейна, как утверждал Цезарь, и большинство галлов происходило от кельтского, а не германского племени, кельты сами пришли из-за Рейна за несколько сотен лет до этого. Их прародина находилась на территории современной Австрии и юго-восточной Германии.

Где же тогда заканчивалась Германия и начиналась Франция?

Топонимика здесь никак не помогает. Франки завоевали Галлию в V веке, а Карл Великий был провозглашен императором Франкии в 786 году. Но франки были германским племенем, а Карл Великий, по-видимому, говорил на архаичной форме верхненемецкого языка. (Немцы называют его Karl der Grosse и считают своим.) Когда империю Карла Великого поделили трое его внуков, западная треть стала основой для современной Франции, а восточная – для современной Германии. Самым вожделенным куском бывшей империи оказалось, однако, Средне-Франкское королевство, лежавшее между ними. Оно простиралось от нынешних Нидерландов до Италии и включало Рим и Ахен – резиденции Папы Римского и императора Священной Римской империи. Если Франция и Германия имели собственные языки и естественные границы – Альпы, Пиренеи, Атлантический океан, Балтийское море, – то Средне-Франкское королевство представляло собой лоскутное одеяло из земель и наречий. В самом центре одеяла находился Эльзас. Момент, когда соседи занялись перетягиванием этого одеяла, не заставил себя долго ждать.

И пошло-поехало: франки против германцев, франки против готов, галлы против алеманнов. Важно было понимать, на чьей ты стороне. Эльзас стал великой линией разлома Западной Европы; эта полоса земли шириной всего около пятидесяти километров за двенадцать веков шесть раз меняла государственную принадлежность. Немцы присоединили ее в 870 году, уступили Людовику XIV в 1648‐м, забрали обратно в 1871‐м – после Франко-прусской войны. Французы отбили в 1918‐м, уступили немцам в 1940‐м и вернули 23 ноября 1944 года, когда союзные войска вошли в Страсбург.

На момент встречи с Жоржем Чиллем мама почти все это прекрасно знала. Особо не афишируя, она много лет изучала Эльзас и прошлое своего отца. Как только младший ребенок пошел в первый класс, отправилась за парту и она – решила изучать историю. Начала с малого – прослушала пару курсов в муниципальном колледже. Потом – летом 1978‐го – отнесла в приемную комиссию Оклахомского университета потрепанную копию своего немецкого аттестата зрелости – Abitur – и сертификат учителя. В комиссии не знали, что делать с этими документами, но испытывали смутное уважение к немецкому школьному образованию. В итоге, пожав плечами, ее зачислили в магистратуру.

Ей на тот момент уже было за сорок, то есть она была лет на двадцать старше большинства студентов на ее программе. В ее ведении находился дом и пятеро детей, а теперь прибавились еще и занятия, которые она посещала сама и вела как магистрантка. По-английски она говорила бегло и внятно, но до собственного немецкого красноречия ей было далеко, поэтому тексты давались с трудом. Она постоянно будто сражалась со словами, не могла сказать, что хотела, чувствовала, что отстает, подводит своих детей, упускает последние годы их юности. «Не люблю вспоминать о том времени», – сказала она мне однажды. «Es war a bizli von a Alptraum»^[42]. Но тогда ею двигали не просто амбиции.

Мне было четырнадцать, когда она вернулась в школу на полный рабочий день, и я помню, как упало качество наших семейных ужинов. Мама всегда прекрасно готовила, до замужества она училась в швейцарской кулинарной школе в Базеле. Но ее Spätzli и Kohlrouladen^[43] вскоре уступили место рецептам из кулинарного конкурса Pillsbury Bake-Off. Их в свою очередь сменили звонки: сидя в своем кабинете на историческом факультете, уставшим голосом она давала нам инструкции. Можно уже ставить жаркое в духовку? Она повесила на холодильник график дежурств по дому и оставила детские комнаты на произвол подростковой энтропии. Времени все равно не хватало, и в будни она засиживалась за полночь над французскими историческими документами или складывала белье, когда мы уже спали.

Когда-то она очень любила литературу и даже свою выпускную речь посвятила длинному и заумному роману Германа Гессе «Игра в бисер». Теперь же ее интересовала только история и две мировых войны. К этой теме она начала подбираться издалека, как следователь, который, расследуя поджог, первым делом решает собрать обугленные балки и битое стекло. Вместо того чтобы писать о битвах в Европе, она изучала влияние войн на жизнь таких, как она, – эмигрантов, уехавших за восемь тысяч километров от дома. Темой ее магистерской работы стало положение немецких переселенческих сообществ в Оклахоме в годы Первой мировой войны. Когда война началась, в штате выходило семь немецкоязычных еженедельных изданий^[44]. К 1920 году их осталось только два. Антигерманские настроения настолько накалились, что власти штата запретили публичное использование немецкого языка. Несколько городов сменили названия: Киль превратился в Лойал, Бисмарк – в Райт. Школьники сжигали немецкие книги на кострах, сочувствующих избивали, пороли плетьми, вешали, мазали дегтем и перьями.

К концу Великой войны^[45] новая страна потеряла для эмигрантов былой блеск. Мама писала в своей диссертации: «Возврат к уединенным, отрезанным от мира немецким общинам, какими они были до войны, оказался невозможен»^[46]. Когда я прочитал этот пассаж, у меня захватило дыхание от скрытой в нем тоски: она совершенно точно имела в виду себя и свою семью. «Дети из нового поколения [немецких эмигрантов] говорили по-английски в школе, во дворе и даже иногда дома, – продолжала она^[47]. – Они росли уже как полностью ассимилировавшиеся американцы. Если родители еще сохраняли в себе маленький кусочек Европы, с которым не хотели расставаться, то для детей отъезд с родины стал окончательным и бесповоротным».

Ее настоящей темой был патриотизм, точнее патриотизм и предрассудки: как они усиливают и искажают друг друга. Когда Соединенные Штаты вступили в войну против Германии в 1917 году, писала она, конфликта лояльности не возникло, возник конфликт любви. Независимо от стороны, которую эмигрантам приходилось занимать, они предавали сами себя. Четверть века спустя жители Бартенхайма столкнутся с той же дилеммой. Сохранять верность своей стране – единственное незыблемое правило войны. Но что делать, если территория, на которой вы живете, дважды за время вашей жизни переходила из рук в руки? Что делать, когда, как мой дед, вы должны выполнять приказы преступного режима? Что тогда значат предательство, нелояльность?

Мама не была готова ответить на эти вопросы, а тем более писать об отце, но ее научные изыскания неумолимо приближали ее к этим темам, как бы уменьшая площадь запретной зоны, огороженной полицейской лентой. Передо мной лежит ее докторская диссертация в черном переплете: края страниц от времени пожелтели. Читая ее сейчас, я на каждой странице вижу, как она пыталась разобраться с историческим грузом своей семьи. Однако отца своего в диссертации мама не упоминает, а пишет о человеке, который, возможно, напоминал ей о нем, пусть и отдаленно, – об Анри Филиппе Петене, главе французского Вишистского режима в годы Второй мировой войны. Как и Карл, Петен был католиком, сыном крестьянина и ветераном Первой мировой. Он был идеалистом, который ратовал за правовое государство, и элитистом, отстаивавшим интересы рабочего класса. Он был готов отдать жизнь за свои убеждения, хоть они с самого начала оказались ошибочны.