Я принялась искать свой номер на листке с результатами. Если он был в списке – тебя взяли. Если не было – все пропало. Я танцевала под номером 62, поэтому впилась глазами в колонку шестого десятка: 59, 61, 64, 65. Я перепроверила. Меня в списке не было. Я прожигала взглядом проклятую доску, но от этого мой номер, увы, в списке не появился. Тут Крис завопила от радости и принялась прыгать. Ее отец выскочил из машины, подбежал, поднял ее и закружил, как в кино. Позже я подслушала на переменке, что танцевала-то я хорошо, но для чирлидера мне кое-чего не хватало. Бантика. Лоска. Подруг. Костюма и макияжа. Причастности к группе.

Меня снова отвергли. Едва ли я когда-нибудь чувствовала себя более скверно.

Я вышла из школы и села в машину. Родители не задали ни одного вопроса и не произнесли ни слова. Это молчание – как нож в сердце. Мало того, что я не смогла влиться в группу чирлидеров – я не вписывалась даже в собственную семью! Отец в школе был капитаном футбольной команды, мама – капитаном чирлидеров. А я была никем. Они стыдились меня и стыдились за меня. Мои родители высоко ценили умение выглядеть круто и быть своим в тусовке. Я не была крутой. Тусовка меня отвергла.

А теперь и семья тоже.

Многие тут пожмут плечами: к чему вспоминать ерундовую детскую неудачу, с которой уже давно пора бы справиться и забыть (так и вижу хэштег #проблемыпервогомира). Но позвольте рассказать, что эта история значила лично для меня. Было ли так на самом деле или мне только показалось, но в тот момент я почувствовала, что перестала быть частью семьи – первичной и важнейшей социальной группы. Если бы родители утешили меня, сказали, что гордятся моей смелостью (ведь я попробовала) или встали бы на мою сторону и подтвердили, что это ужасно несправедливо и я больше всех заслуживаю места в команде (чего я на самом деле хотела), эта история не повлияла бы так сильно на мою жизнь и не определила бы мою профессию!

Писать об этом оказалось труднее, чем я ожидала. Пришлось найти в iTunes песню, под которую я танцевала в тот день. Когда она заиграла, я разревелась. Я не горюю из-за того, что не стала чирлидером. Я плачу о девочке, которую не смогли утешить в день отказа, которая не понимала, что с ней происходит и почему все складывается именно так. О родителях, не сумевших помочь мне пережить боль и уязвимость, потому что они и сами не умели их переживать. О родителях, не умевших стоять на стороне собеседника, утешать или хотя бы говорить о случившемся, предлагать другой выход – создавать другую историю взамен той, в которой социально значимые группы раз за разом отвергают меня. К счастью, мои папа и мама не привили нам уверенность в том, что родительская забота прекращается, когда дети покидают отчий дом, – мы вместе учились говорить о смелости, уязвимости и истинной причастности. Это настоящее чудо!

Отвержение семьей жалит больнее всего, с этим не сравнятся даже крайняя бедность или жестокое обращение. Оно разбивает сердце, ранит душу, лишает чувства самоценности. Когда наше сердце разбито, душа стонет от боли, а чувство самоценности растоптано, есть только три варианта развития событий. Я их постоянно наблюдаю как в собственной жизни, так и в ответах участников моих исследований.

Первый: продолжать жить в боли, глушить ее на время разнообразными зависимостями и вовлекать в свои страдания окружающих.

Второй: отрицать боль, украдкой подсовывать ее окружающим, передавать детям по наследству.

Третий: найти смелость признать свою боль и выйти на новый уровень сострадания и эмпатии, позволяющий сопереживать себе и другим, замечать, когда кому-то тоже плохо.

Много лет я была адептом первых двух эмоциональных реакций – к счастью, у меня хватило сил встать на третий путь.

После той истории в моей семье все стало только хуже. Родители часто сцеплялись не на жизнь, а на смерть. Говорить по-другому они разучились. У меня складывалось впечатление, что все семьи нормальные, и только мои мама и папа находится на грани развода – я очень стыдилась их проблем. Брат и сестры приводили домой друзей, и те звали наших родителей мистер и миссис Би, как будто между ними царила полная идиллия. Но я-то знала, как они ругались, и понимала: мы совсем не похожи на благополучные семьи, которые показывают по телевизору.

Конечно, когда ты видишь только проблемы своей семьи, тебе кажется, что у всех других все не так плохо. Мне неоткуда было узнать, что многие семьи неидеальны, а родители – просто люди, которые пытаются справиться с жизненными трудностями, не наломав слишком много дров. Я не могла правильно оценить ситуацию, а родители не объяснили, что семейные неурядицы – вполне обыденная история. В то время я в полной уверенности считала себя единственным человек в городе, а может, и во всем мире, попавшем в такую передрягу (и это несмотря на то, что наша школа была одной из первых по количеству самоубийств среди учеников, о ней даже говорили в новостях). Только много лет спустя, когда мир изменился и люди начали говорить на сложные темы, я осознала, как часто внешне идеальные родители расставались, разводились, попадали в больницы или вообще умирали.

Возможно, тишина – самое страшное испытание для ребенка. Если в это время никто не поделится опытом переживания чего-то похожего, его верными спутниками становятся лишь придумывание одиноких историй и ощущение никчемности. Так получилось у меня. Вместо того чтобы синхронно танцевать в перерыве футбольного матча, я прятала травку в кресле и дружила с хулиганами, пытаясь стать частью хоть какой-нибудь тусовки. Я больше никогда не пробовала проходить отбор. Вместо этого я упорно старалась вписаться, как бы трудно мне это ни давалось. Мне было необходимо перестать чувствовать себя чужой и уметь становиться своей где угодно.

Когда родители ругались, брат и сестры приходили ко мне в комнату, и мы вместе ждали окончания ссоры. Как старшая сестра, в попытке защитить себя и младших, я решила использовать новоприобретенные навыки «своего человека». Если я научусь понимать, что послужило причиной очередного скандала, я смогу совершить чудо: починить родительский брак и спасти нашу семью. Когда мне удавалось погасить ссору, пользуясь своими наблюдениями и выводами, я чувствовала себя супергероем. Если ничего не выходило – винила себя в невнимательности и принималась изучать факты еще более тщательно. Именно тогда я стала увлеченно собирать и анализировать данные, прячась от уязвимости в этом кропотливом занятии. Я словно решила не жить, а наблюдать за жизнью глазами равнодушного исследователя.

Моя карьера строилась на навыках, которыми в детстве я отгородилась от боли. Наверное, если бы меня взяли в чирлидеры и родители жили мирно, все бы сложилось иначе. Но все пошло так, как пошло. Я настолько привыкла наблюдать, записывать, сверять и анализировать, что с готовностью занялась исследованиями профессионально. Я была уверена, что наблюдение за паттернами поведения приведут меня к глубокому осмыслению человеческих чувств и отношений и к пониманию того, как следует поступать мне, чтобы вписаться в очередную группу. Я увлеченно вычисляла, чего хотят другие, о чем они думают, почему они что-то делают – и ликовала, когда мои выводы работали. Я стала экспертом в подстройке под других, настоящим хамелеоном… и утратила контакт с собой.

Благодаря исследовательским навыкам я познакомилась с кучей замечательных людей – можно сказать, что в процессе глубинных интервью я узнала их лучше, чем они знали себя. Но сфокусировавшись на окружающих, я совершенно потеряла себя. К двадцати одному году я поступила в колледж, ушла из него, пережила развод родителей, полгода автостопила по Европе и вовлекалась во все опасные и дурацкие затеи, кроме, разве что, тяжелых наркотиков. Я стала уставать. Энн Ламотт в своей заметке^[4] упоминает фразу, брошенную одним из ее друзей-трезвенников. Эти слова точно описывают и мою попытку побега: «В конце концов, я деградировала быстрее, чем снижались мои притязания».

В 1987 году я познакомилась со Стивом. Неизвестно почему, но рядом с ним я могла чувствовать себя собой – я помнила это ощущение из детства, когда дружила с Элеонор. Стив меня разглядел. И хотя в то время я все еще занималась саморазрушением, он увидел и принял настоящую, живую меня. У него тоже была семейная травма, наша боль оказалась похожей – впервые каждый из нас нашел того, с кем можно было об этом поговорить. Мы раскрывались друг другу, висели на телефоне по десять часов. Вспоминали родительские ссоры, говорили об одиночестве, с которым сражались, делились горечью от непринадлежности к «своей стае».

Все началось с дружбы, но она быстро уступила место романтике, и мы начали встречаться. Меня сшибало с ног понимание, что меня видят. Иногда любовь Стива казалась дорогим подарком. Иногда я его ненавидела. Он открывал мне меня, и смотреть на это было невыносимо больно. Я горевала по девочке, которая не вписывалась ни в одну компанию. Я с горечью понимала: пора разобраться в том, кто я такая, что мне нравится, во что я верю и куда хочу идти. Стив очень меня поддерживал.

Так что нет, Майя Энджелоу, нет ничего хорошего в том, чтобы ничему не принадлежать! Я все еще не понимала, о чем она говорила.

Через семь лет мы поженились. Стив закончил медицинский и устроился на работу, а я занялась написанием диссертации. В 1996 году, сразу после защиты, я решила расквитаться со своими зависимостями. Я бросила и пить, и курить. Любопытно, что мой первый куратор из общества анонимных алкоголиков сомневался, не лучше ли мне сходить на собрание созависимых. Куратор общества созависимых отправил меня обратно к анонимным алкоголикам. Как вариант, предложил сходить на встречу людей, страдающих от компульсивного переедания, поскольку я «не совсем похожа на алкоголика». Представляете? Даже анонимные алкоголики не приняли меня в группу!