Отец, подслушавший этот разговор, выхватил трубку из моей руки, и начался хаос, который будет твориться в душе Мирая Тойоты еще много-много лет. Отец начал плакать и кричать, умолял маму вернуться, давил ей на жалость, манипулировал чувством вины. В конце концов, у нее кончились деньги на международный звонок и она больше никогда не звонила. Отец ушел в спальню и начал шумно сбрасывать в кучу вещи, оставшиеся от нее. Когда он затих, я подумал, что заговорить с ним сейчас будет достаточно безопасно, заглянул в родительскую спальню и увидел его плачущим в платье моей матери.

– Мама что, больше не вернется? – спросил я.

И тогда он выпалил то, что держал в себе целых тринадцать лет:

– Убирайся! Паскудный ребенок! Ты растешь такой же сумасбродной шлюхой, как твоя мать! Убирайся к ней! Не хочу тебя больше видеть!

Он снова зарыдал в ее платье, а я молча ушел в свою комнату. Не волнуйтесь, это было самое страшное, что мой папаша когда-либо мне сделал. Даже когда его вызывали в школу из-за моего раздолбайства, он ни слова мне не говорил, не говоря уже о том, чтобы наказывать. Отец безумно любил мою мать, и его можно было понять. Она была очень красивой женщиной, а еще у нее был легкий жизнерадостный характер, который так привлекает мужчин, уставших от покорных стыдливых девиц, принимающих всерьез каждое слово. Увы, мой отец не учел тот факт, что любовь таких женщин тоже легка и недолговечна. И уходят они так же легко и неожиданно. В тот момент, когда мы понимаем, что любим другого человека, мы уже, как правило, имеем представление, какой он и подходит ли это нам. С ребенком же все наоборот – ты обязан любить его с самого начала без каких-либо условностей, и только потом, когда он тебя разочарует и разобьет тебе сердце, ты, наконец, увидишь, какой он ублюдок и ничтожество. Я считаю, что это нечестно, поэтому папашу нисколько не виню.

Вот так прошел мой тринадцатый День рождения. Полный отстой, ничего не скажешь. Мне было наплевать и на торт, и на наклейки – или чем я там занимался до того проклятого звонка. Я забился в своей комнате и плакал. Не потому, что меня бросила мать. Не потому, что отец был разбит из-за ее предательства. Я плакал от злости на то, что у меня был День рождения, черт возьми, мои близкие должны были делать меня счастливым и дать мне почувствовать, что в этот день я самый важный человек на планете, но нет – они тупо зациклились на своих нуждах и проблемах! Это было так обидно!

На мой четырнадцатый День рождения наш город накрыло цунами, было не до праздника. На пятнадцатый скончалась какая-то большая шишка из городского совета, и в городе объявили траур. На шестнадцатый у нас с друзьями случилась небольшая потасовка со старшеклассниками, где меня впервые назвали педиком и грозились оттрахать так, что я буду визжать от удовольствия, как свинья. Сей подарок дошел до меня только много лет спустя, но тогда – услышать такое нормальному шестнадцатилетнему парню было крайне неприятно. Короче, год за годом мои Дни рождения стали ассоциироваться у меня с какими-то противными происшествиями, а поскольку круг людей, знавших об этом знаменательном событии, довольно быстро сократился до одного меня, я вообще начал помалкивать в тряпочку и двадцатого февраля вел себя тише воды, ниже травы.

Последняя попытка отпраздновать мой День рождения случилась на третьем курсе универа. Мы с компанией уже были порядком пьяные и обдолбанные, и кто-то вдруг спросил:

– Мирай-кун, ты чего такой грустный?

– У меня сегодня День рождения, – чистосердечно признался я, потому что был так пьян и обдолбан, что мой мозг просто утратил способность врать.

– Так это надо отпраздновать!

И мы еще сильнее напились и обдолбались. Я проснулся от яростных рвотных позывов и обнаружил себя на полу в обнимку с отключившейся девахой с поплывшим макияжем и задранной юбкой. Ширинка у меня была расстегнута, но я не мог сказать наверняка, было ли у нас с ней что-нибудь и был ли я вообще на что-то способен в таком состоянии. Еле как поднявшись на ноги, я наступил в чью-то блевоту. Может быть, даже мою. Вокруг валялись пустые бутылки, алюминиевые банки, окурки от самокруток, пьяные обдолбанные тела и девки с голыми жопами. Запинаясь обо все это, я еле как добрался до толчка. Никто даже не проснулся.

Подняв крышку унитаза, я увидел, что он доверху забит окурками, туалетной бумагой и дерьмом. От этого вида, сопровождавшегося отвратительным зловонием, меня бурно и безудержно вырвало на все: на унитаз, на его крышку, на пол и на стены. Я ухватился за раковину, до упора открыл кран и начал с остервенением полоскать лицо, потому что мне казалось, что в него впитался запах дерьма из унитаза. А потом я поднял голову и увидел себя в зеркало. На третьем курсе универа я был просто женственным красавчиком, а не женоподобным педерастом, как сейчас. У меня была короткая стильная стрижка и обесцвеченные волосы. Я был дико худым, потому что кроме бухла и наркоты ничем не питался. Меня собирались отчислить за неуспеваемость. Мои девушки были шлюхами, которым было наплевать, с кем трахаться, а мои друзья – наркоманами, которым было наплевать, в чьей блевоте спать. Всем было наплевать на мой День рождения, им нужен был просто повод, чтобы еще больше выпить и нажраться наркотиков. Не будь это мой День рождения, они бы нашли какой-нибудь другой. И всем им было наплевать на меня. Тогда я окончательно понял, что людям свойственно думать только о себе. И я был не лучше, чем они. Меня никто не любил, но и я тоже никого не любил. На меня всем было наплевать, но и я тоже плевать хотел на всех и вся.

И вот, глядя на себя в зеркало после грандиозной попойки якобы в честь моего Дня рождения, весь такой красивый, обдолбанный и пропитанный запахом дерьма, я осознал, что тошнит меня не от бухла и наркоты, а от самого себя и своей никчемной жизни. Один из знакомых, у которых мы квасили в тот вечер, учился на архитектора. Я зашел в его комнату и отыскал на рабочем столе канцелярский нож. Там я и вскрылся, не отходя от кассы. Залил ему все чертежи своей поганой японско-французской кровью, воняющей дерьмом.

Я смутно помню пронзительный девчачий визг. Потом проснулся в больнице в «удовлетворительном состоянии, жизни пациента ничего не угрожает». Через день я узнáю, что на тот момент, когда меня обнаружили, я потерял уже порядком крови и меня буквально пришлось вытаскивать с того света. Я расплакался, счастливый от того, что врачам удалось это сделать, и не мог поверить, что я мог сотворить с собой такое и решился лишить себя моей никчемной, но все же драгоценной жизни.

Дирекция универа была вынуждена сообщить моему отцу о попытке самоубийства. Он прислал немного денег на лечение – я ведь все-таки был его сперматозоидом. Я позвонил ему лишь две недели спустя, когда достаточно окреп и пришел в себя настолько, что воспоминания о моей дебильной выходке больше не заставляли меня хотеть провалиться сквозь землю от стыда и злости на себя самое. Я поблагодарил его за деньги, извинился за то, что заставил волноваться, заверил, что со мной все в порядке, поклялся, что это было не более чем пьяное недоразумение и больше ему не придется за меня беспокоиться. Он ответил: «Ну и хорошо». Мирай Тойота не мог знать, что это был последний раз, когда он разговаривает с отцом, поэтому он сосредоточился на собственных ощущениях и, слизывая с сухих обескровленных губ соленые слезы, решил смириться. Смириться с тем, что он никому не нужен и его никто не любит. Смириться с тем, что ему самому никто не нужен и он сам никого не любит. В конце концов, Мирай Тойота любил жизнь, а жизнь любила его. Если бы жизнь его не любила, его обдолбанным друзьям никогда бы не пришло в голову заглянуть в комнату студента-архитектора и вызвать скорую до того, как Мирай Тойота до смерти истек кровью. Поэтому Мирай Тойота выбрал наслаждаться своей никчемной, но драгоценной жизнью и брать от нее все самое лучшее. С беспорядочными разгулами, сулящими полный снос башни, было покончено, долги по учебе сданы, друзья-наркоманы и подружки-шлюшки посланы подальше, наркота полностью исключена из рациона и заменена рисом с овощами. Мирай Тойота стал ценить себя и больше не допускал, чтобы что-то причиняло ему вред.

– Бедный ребенок, – смеялись сквозь слезы начальники Мирая, обнимая и успокаивая его, уже двадцатисемилетнего. – Сколько же у тебя проблем от самого себя.

Мирай сам смеялся, утирая рукавом щегольского пиджака свои слезы и сопли, и все прошедшие Дни рождения теперь казались ему каким-то призрачным туманом. Торт, который подарили ему Кирияма-сан и Харетересу-сан, был самым вкусным из всех, что ему когда-либо доводилось пробовать. В нем было много взбитых сливок, тонкий ванильный бисквит, пропитанный сиропом, густая прослойка из фруктового джема, щедрые слои нежного персика, сочной клубники и мясистого киви. Каждый кусочек был слаще предыдущего и просто таял во рту. Вот уж чего Мирай Тойота меньше всего ожидал от своих жестокосердых начальников!

– Что ж, в таком случае, чтобы с тобой ничего не приключилось, я разрешаю тебе весь день просидеть за компьютером, рассматривая фотки крутых тачек, и ничего полезного не делать, – сказал Юки, облизывая ложку. – Хотя ты и так, в основном, только этим и занимаешься.

– Боюсь, самое страшное со мной сегодня уже случилось, – огрызнулся Мирай, с удовольствием поедая свой кусок торта. – Я увидел Вас, Кирияма-сан. Уверен, что хуже уже не будет.

Юки указал пальцем на остатки торта.

– Сейчас это будет у тебя на голове!

– Это его день, Кирияма, ему сегодня можно все, – засмеялся Мартин и очень элегантно отправил в рот взбитый крем на кончике десертной ложки.

Мирай снова прослезился – наконец-то он почувствовал себя самым важным человеком на планете!

А потом случилось ЭТО. Ближе к обеду позвонили из Киото…

– Ну блин, так и знал! – захныкал Мирай, спускаясь с небес на землю, где до него и его Дня рождения никому не было дела.

Мартин и Юки были в нешуточной панике и наспех отдавали последние распоряжения, прежде чем отправиться в Киото оценивать масштабы катастрофы и устранять ее последствия.

– А Сахарка на кого оставим?! – вдруг схватился за голову Юки. – Рейджи же по субботам родителей навещает! Неловко будет просить ее отменять личные дела из-за нас!

– Мирая?.. – предложил осунувшийся и растерянный Мартин после короткого раздумья.

– Ты уверен? – нахмурился Юки. – Сахарок у нас мальчик впечатлительный. Как бы Мирай не наболтал ему того, что может его шокировать…

– А мы его проинструктируем. Если честно, Мирай меня беспокоит гораздо меньше, чем Заяц. Он же спустит бедного парня с лестницы быстрее, чем Мирай успеет представиться.

Таким образом, Мираю не дали спокойно просидеть за компьютером весь день, чтобы с ним ничего не приключилось, и снова вызвали к начальству.

– У тебя есть планы на вечер, Мирай? – спросил Юки.

– Мой ответ зависит от того, что Вы собираетесь мне предложить, Кирияма-сан.

И тогда на арену вышел Мартин, который предложил ему щедрое вознаграждение за то, чтобы он побыл нянькой для его племянника до понедельника.

– У меня распланирована каждая секунда! – тут же запротестовал Мирай, склонившись в извиняющемся сайкейрее. – Я плохо лажу с детьми и настоятельно рекомендую Вам не доверять ребенка индивидам вроде меня! Нижайше прошу прощения!

– Ребенку девятнадцать лет, – осторожно уточнил Мартин.

– Э?! – охренел Мирай, вскинув голову. – Так он уже здоровый взрослый конь, зачем за ним присматривать? Или это такой подарок на День рождения? Заплатить мне за то, что я с ним пересплю?

Юки тут же вспыхнул и бросился через стол, целясь схватить Мирая за волосы.

– Только попробуй тронуть нашего нежного невинного Сахарка, похотливое животное! Он чист, как роза, и если ты этим воспользуешься, я просто не знаю, что с тобой сделаю!

– Чист, как роза?.. В девятнадцать лет-то?! – обалдел Мирай.

– Скажем так, у него небольшие проблемы с психикой, – терпеливо пояснил Мартин.

– А, ну теперь понятно, почему он до сих пор чист, как роза…

– В четырнадцать лет он стал свидетелем убийства собственных родителей и прикончил одного из нападавших хоккейным коньком. Его самого чуть не убили, и он утверждает, что нападавшие были японцами. Мне некогда было разбираться с их национальной принадлежностью, но на всякий случай ты должен это знать…

– Марти, ты уверен?.. – побледнел Юки, уставившись на товарища.

Мартин, не переставая глядеть на ошалевшего Мирая, еле заметно кивнул и продолжил:

– Я устроил его в манчестерский детдом, но через год он попытался оттуда удрать и по дороге грабанул некоего джентльмена, из-за чего его упекли в борстал. Это что-то среднее между интернатом и колонией для малолетних преступников. Там тоже что-то произошло, и он кого-то грохнул. Когда ему исполнилось восемнадцать, я забрал его в Токио и устроил в аэрокосмическую академию. Через две недели он чуть не убил отверткой своего одногруппника. Его мозг как-то там блокируется в стрессовой ситуации, и он конкретно звереет, когда перенервничает, а потом не помнит, что делал, поэтому его не следует оставлять одного надолго.

Мирай, чувствуя, как по позвонкам пробежал холодок, с трудом протолкнул застрявший в горле комок.