Цитаты из книги «В списках не значился»

– Я же никогда, никогда в жизни и помечтать-то не смела, что могу полюбить! Мне же с детства, с самого детства все-все только одно и твердили, что я – калека, что я несчастная, что я не такая, как остальные девочки. Даже мама об этом говорила, потому что жалела меня и хотела, чтобы я привыкла к тому, что я – такая, привыкла и не страдала бы больше. И я уже привыкла, совсем привыкла и поэтому с девочками не дружила, а только с мальчишками. Девочки ведь про любовь всегда говорят и планы всякие строят, а я что могла построить, о чем помечтать? Я, может быть, глупости сейчас говорю и даже наверное глупости, но ты ведь все понимаешь, правда? Я просто не могу молчать, я боюсь замолчать, потому что тогда, когда я замолчу, начнешь говорить ты и скажешь, что я – дура набитая, что нашла время влюбиться. А разве мы виноваты, что время такое, разве мы виноваты? Я боюсь замолчать, Коля, а у меня уже нет сил говорить. Сил нет, а я боюсь, боюсь в тишине остаться, боюсь того, что ты скажешь сейчас…

– Я не могу стать на колени, – дрожащим, словно натянутым голосом вдруг сказала она. – Я не могу стать на колени, потому что у меня протез. Но я стану, когда сниму его. Я стану на колени, я…

Он не думал, что Климков и Небогатов, зарядив в подземелье оружие, ворвутся в каземат, но на душе его было тяжело. Недавняя и такая яркая радость от неожиданной встречи сменилась тупым отчаянием, и переход этот был столь внезапен, что Плужников вдруг словно обессилел. Словно эти двое украли, вырвали из него и унесли с собой часть его веры, и эта потеря была ощутима до ноющей физической боли. Гнев его прошел, осталась смутная, гнетущая пустота и эта ноющая боль в сердце.

– Красная армия?.. – Ефрейтор громко, зло рассмеялся. – Ты еще комсомол вспомни, лейтенант! – А я его не забывал! – крикнул Плужников. – Вот он, билет, здесь, на сердце! Я его вместе с жизнью отдам, только вместе с жизнью! – Нету больше Красной армии! – заорал Климков, и непрочное пламя коптилок забилось, заметалось над столом. – Нету Красной армии, нету никакого комсомола! Нет! – Молчать!

– А бросать можно? Я тебя спрашиваю, сержант: бросать можно? В гулком, пустом подвале далеко разносились звуки, и Мирра слышала каждое слово. Тем более что теперь они уже не сдерживались, забыли о ней, словно решали сейчас не ее судьбу, а что-то куда более важное для них. Но для Мирры самым важным была сейчас не ее судьба, хотя сердце ее замирало от ужаса при одной мысли, что они могут уйти, оставив ее тут. И, несмотря на весь этот ужас, самым важным для нее было, что ответит Плужников на все их аргументы. Съежившись в самом дальнем и темном углу каземата, где крысы давно уже не боялись ни шумов, ни людей, Мирра слушала теперь только его, воспринимала только его слова, потому что то предательство, на которое его толкали, было для нее куда страшнее собственной судьбы.

не было бы ни дезертирством, ни изменой приказу: он не значился ни в каких списках, он был свободным человеком, но именно эта свобода и заставляла его самостоятельно принимать то решение, которое было наиболее целесообразным с военной точки зрения. А с военной точки зрения самым разумным было оставаться в крепости, где были боеприпасы, еда и убежище. Здесь он мог воевать, а не бегать по лесам, которых не знал.

– Не трогай меня! – Мирра резко встала, сбросив его руку. – Я не виновата, что оказалась здесь, не виновата, что осталась жива, не виновата, что у меня хромая нога. Я ни в чем не виновата, и не смей меня жалеть!

– А ведь это правда, что человека нельзя победить, – медленно повторил Плужников. – Разве они победили Степана Матвеевича? Или Володьку Денищика? Или того фельдшера в подвале: помнишь, я рассказывал тебе? Нет, они их только убили. Они их только убили, понимаешь? Всего-навсего убили. – Этого достаточно. – Нет, я не о том. Вот Прижнюка они действительно убили, навсегда убили, хоть он и живой. А человека победить невозможно, даже убив. Человек выше смерти. Выше. Плужников замолчал, и Мирра тоже молчала, понимая, что говорил он не для нее, а – для себя, и гордясь им. Гордясь и пугаясь одновременно, потому что единственным выходом, который он себе оставлял, была гибель. Он сам сейчас убеждался в этом, он приговаривал себя к ней искренне и взволнованно, и, подчиняясь непонятному ей самой приказу, Мирра встала, подошла к нему и обняла за плечи. Она хотела быть рядом в эту минуту, хотела разделить его судьбу, хотела быть вместе и инстинктивно чувствовала, что быть вместе – это просто прикоснуться к нему.

– А сам? – А сам вернусь. Здесь – оружие, патроны. Есть чем воевать. – Воевать… – Она опять вздохнула. – Один против всех? Ну и что ты можешь сделать один? – Победить. Плужников сказал это вдруг, не раздумывая, и сам удивился, что сказал именно так. И повторил упрямо: – Победить. Потому что человека нельзя победить, если он этого не хочет. Убить можно, а победить нельзя. А фашисты – не люди, значит, я должен победить.

– Вылезай. Она замешкалась. Плужников оглянулся, чтобы поторопить ее, увидел вдруг худенькое, очень бледное лицо и два огромных глаза, которые смотрели на него испуганно и напряженно. И молчал: он впервые видел ее при свете дня. – Вот ты какая, оказывается. Мирра потупила глаза, вылезла и села на кирпичи, заботливо обтянув платьем колени. Она поглядывала на него, потому что тоже впервые видела его не в чадном пламени коптилок, но поглядывала украдкой, искоса, каждый раз, как заслонки, приподнимая длинные ресницы. Вероятно, в мирные дни среди других девушек он бы просто не заметил ее. Она вообще была незаметной – заметными были только большие печальные глаза да ресницы, – но здесь сейчас не было никого прекраснее ее. – Так вот ты какая, оказывается. – Ну такая, – сердито сказала она. – Не смотри на меня, пожалуйста. Не смотри, а то я опять залезу в дырку. – Ладно. – Он улыбнулся. – Я не буду, только ты слушайся.