Он громко зааплодировал и предоставил слово директору. Директор достал из кармана бумагу, расправил ее и начал читать строгим, ровным голосом. Шум сразу стих.

– «…В ознаменование трудового подвига, совершенного экипажем, с сего числа присвоить буксирному катеру номер семнадцать личное наименование «Волгарь» и впредь именовать так во всех видах судовых документов…»

Люди захлопали, а молодой голос спросил:

– А зачем так, товарищ Федоров?

Кричал белобрысый капитан топлякоподъемника.

– А как предлагаете? – спросил директор.

– Предлагаю просто: «Иванов катер». Все равно его так везде зовут. Даже в Юрьевце.

– Точно! – весело крикнул еще кто-то.

– Минуточку, товарищи, минуточку! – Пахомов шагнул к перилам.

Возникшее было оживление потухло. Пахомов продолжал:

– Мы знаем, как называют «Семнадцатый» и у нас, на затоне, и на гензапани, и даже на Волге. Только это ведь прозвище, товарищи. Прозвище катера, а не имя. А судно должно иметь имя. Это – высокая честь, товарищи! И лучшего имени, чем «Волгарь», мы не придумаем: специально под капитана подгоняли!

Кто-то неуверенно хохотнул, а Пахомов спросил:

– Как считаешь, Иван Трофимыч?

Вопрос застал Ивана врасплох. Он невольно шагнул вперед, словно из строя, поднял зачем-то руку, опустил и хрипло сказал:

– Вообще-то конечно. Имя хорошее.

– Вот как отвечает настоящий водник, – сказал Пахомов. – Скажи пару слов народу, Иван Трофимыч.

– Я? – растерялся Иван. – Зачем? Да что ты, Павел Петрович.

Пахомов знал: когда Иван говорил вот так тихо и просто – никакая сила не могла его сломить. Поэтому он только вздохнул и повернулся было к Володьке, чтобы тот закрывал митинг, как Сергей неожиданно предложил:

– Разрешите, я скажу. Как, Иван Трофимыч?

– Давай! – почему-то обрадовался Иван. – Пусти его, Петрович. Он – скажет, он все, что надо, скажет.

– От имени экипажа слово предоставляется новому помощнику капитана катера «Волгарь» Сергею Прасолову!

Народ помаленьку уже расходился, но это объявление вызвало интерес: остановились.

– Я работаю, – Сергей посмотрел на часы, – ровно смену. Конечно, от имени экипажа выступать мне, прямо скажем, рановато: кое-кто решит, что к чужой славе примазываюсь. Поэтому я чуть поправлю товарища парторга и честно скажу, что выступаю от своего собственного имени.

Сергей говорил без бумажки, весело и напористо. Шумок сразу стих, улегся.

– Мне выпала большая честь: работать на «Волгаре». Получается, вроде я в лотерею «Москвич» выиграл, только как бы в рассрочку: теперь платить придется.

– Точно, парень! – крикнули из толпы и дружелюбно засмеялись.

– Тогда разрешите сразу же первый взнос сделать! – Сергей помолчал, спрятал улыбку. – Мотались мы сегодня на «Волгаре» с четырех утра, горючего сожгли что положено, а рабочих ездок, прямо скажем, хорошо, если половина была. Почему? Да потому, что за каждым нарядом, за каждым приказом назад надо идти, к диспетчерской…

– Верно! – крикнули из толпы.

– Сказали мне, что в начале навигации все катера были укомплектованы радиопередатчиками. Так?

– Правильно!

– А мы сдаем их! На склад!

– Морока с ними, парень.

– Морока потому, что специалистов нет. Так вот, я – специалист. Я действительную на Северном флоте служил, там и курсы кончил. И теперь предлагаю без отрыва от производства подготовить в каждом экипаже радиста. Дело это нехитрое, много времени не займет…

Первым захлопал Федоров. Толпа подхватила, но Сергей поднял руку.

– Погодите хлопать. Хлопать тогда будем, когда диспетчер нас по радио вызывать начнет!..

Но ему хлопали долго и упорно. Сергей засмеялся, махнул рукой, отошел от перил.

Иван толкнул в бок начальника отдела кадров, шепнул:

– А ты говорил!..

– Дай бог, чтоб ошибся, – осторожно сказал Николай Николаевич.

– Спасибо, товарищ Прасолов. – Директор с чувством жал Сергею руку. – Очень, очень ценное предложение.

Пронин закрыл митинг. Толпа повалила к катерам, запрудив пристань. Взревели моторы.

– Вам выписаны премии в размере половины оклада, – сказал директор, прощаясь, – можете получить в бухгалтерии.

– Спасибо. – Иван вздохнул. – Это, конечно, хорошо, и Никифорову очень нужно…

До конца смены они ходили в именинниках. Каждый встречный катер непременно подваливал к борту, команда поздравляла, шутила: Иванов катер был популярен. А белобрысый Вася – капитан топлякоподъемника – привез восемь отборных лещей.

– От нас в подарок. Принимай, Еленка.

В пять стали на прикол, пообедали, и Иван, послав Еленку за червями на такелажку, сел готовить снасти к вечерней рыбалке. Сергей в этом участия не принимал: достал из чемодана книгу по радиотехнике, завалился на диван. Через полчаса он уже похрапывал, уронив учебник на пол.

Иван наладил кольцовки, сшил из куска старой марли мешочки под приваду, разыскал грузы к ним. К тому времени вернулась Еленка, принесла червей, села рядом, долго смотрела, как Иван привязывает к каждому мешочку по массивному звену от якорной цепи.

В семь пришел Вовка с отцовским ватником под мышкой. Перебрался на катер, молча, как взрослый, подал Ивану руку.

– Был у отца-то, Вова?

– Был. – Вовка шмыгнул носом, отвернулся. – Лежит…

Губы его подозрительно дрожали, и Иван сразу же бодро и неискренне заговорил о другом:

– Кольцовки сделал, Вова. Вот, гляди: в кольцо жилку от привады опустишь, а на крючки, значит, червей…

– Без поплавка? – солидно спросил Вовка.

– А зачем он? На кольцовку крупная рыба идет. Станет брать – заметишь: пружинка задергается.

Из кубрика вылез Сергей. Зевнул, потянувшись:

– Сморила меня радиотехника…

– Сейчас к Никольским островам пойдем, – сказал Иван. – Там рыбачить будем, вернемся утром. Приходи к семи.

– Почему это? – Сергей непонимающе моргал.

– Ты вроде к Шуре обещался.

– Ах, к Шуре! – Сергей расхохотался. – Да на кой она мне.

– А она – ждет, – не глядя, сказал Иван. – Не знаю, конечно.

– Подождет да перестанет, – равнодушно сказал Сергей. – Это, капитан, все равно что с керосиновой бочкой обниматься.

– Не надо, – тихо сказал Иван.

– Чудак ты, Трофимыч! Ну, не буду, не буду, не хмурься.

Они отогнали катер к Никольским островам, зачалили за плот. Еленка осталась в кубрике, а мужчины и Вовка перебрались на мерно колыхающиеся пучки бревен. Иван выбрал место, показал мальчику, как ловить на кольцовку, забросил ему снасть…

Утром, отправив Вовку с уловом домой, Иван сходил в диспетчерскую, но там велели ждать: должен был прийти художник. Иван вернулся на катер, надел праздничный костюм и пошел к директору.

– У Юрия Ивановича оперативка, – сказала секретарша.

Иван потоптался, хотел было уйти, но тут из кабинета выглянул директор, отдал секретарше какие-то бумажки, спросил:

– Вы ко мне?

– К вам, – сказал Иван. – Я насчет Никифорова.

– Да, да. – Директор вздохнул. – Большое несчастье, Иван Трофимыч. Проходите.

– Ссуду он брал, когда строился, – еще на ходу начал Иван.

– Сколько, не знаете?

– Да тыщи две, наверно. На десять лет, что ли.

– Так. – Директор сделал пометку на календаре. – В постройкоме?

По одному, по двое собирались на оперативку производственники: начальники участков, мастера, снабженцы. Здоровались с директором, с Иваном, рассаживались вдоль длинного стола, шептались, шуршали газетами. Иван умолкал, потом начинал рассказ снова, сбивался, но все-таки изложил главное: как бы скостить с Никифорова долг.

– Это возможно? – спросил Федоров у главбуха.

– В принципе есть один ход: взять на себя задолженность за счет месткома вашего фонда, премиальных.

– Подработайте. – Федоров опять записал что-то на перекидном календаре. – И скажите Пронину насчет подарков семье.

От директора Иван пошел в бухгалтерию, получил премиальные на экипаж. Настроение у него было почти праздничное, и он тут же решил, что и он и Еленка должны отдать свои премии Федору.

Когда он вернулся на катер, художник уже кончил подкрашивать бортовые надписи. Иван полюбовался новым названием «Волгарь», выведенным на носу и на семи ведрах, стоявших на крыше рубки, – по букве на каждом ведре. Теперь художник выписывал это слово на спасательных кругах. Он пожал Ивану руку и молча протянул свернутые в трубку листы:

– На память.

Иван развернул: это были портреты команды, еще вчера висевшие возле конторы. Скуластые лица сурово глядели вдаль.

Потом они с помощником спустились в моторное отделение и долго возились, регулируя двигатель. Закончив, отогнали катер к затопленной барже и пошли в столовую, потому что Еленка уехала со стариками покупать долгожданную телку.

В столовой было шумно. Потолкавшись в очереди, долго блуждали с подносами, выискивая свободный столик.

– Иван Трофимыч! А Иван Трофимыч!..

Из угла махал незаметный морщинистый мужичонка неопределенного возраста, одетый в старенькую рубаху, аккуратно застегнутую до самого горла. У ног его лежал ватник, в швы которого навеки въелась древесная пыль, и большой ящик с плотницким инструментом.

– Здорово, Михалыч, – сказал Иван, подходя. – Что-то давно не виделись.

– На запани работал, – очень радостно объявил Михалыч, торопливо глотая второе. – Ты садись, Трофимыч, а я стоя похлебаю: стоя-то скорее выходит.

Он вскочил было, но Иван нажал ему на плечо и усадил на место.

– Успеется, Михалыч, жуй не спеша. Дома-то все в порядке?

– Слава богу, Трофимыч, слава богу. И корова справная, очень справная коровка попалась, так что не внакладе я оказался.

Он торопливо подхватил последний кусок и встал, освобождая Ивану место.

– Игнат Григорьич телка покупает, слыхал? – спросил Иван, садясь. – Козу-то Машку продали они.

– Стало быть, сенцо понадобится, – понизив голос, сказал Михалыч. – А понадобится – так ты, Трофимыч, мне свистни. Я теперь тут работаю, при мастерских: свистни, и я враз прибегу. Я на косьбу гораздый, не гляди, что мослы рубаху рвут. Семижильный я, Трофимыч, право слово, семижильный!

– Может, и свистну, Михалыч. Как шкипер скажет.

– Тебе, Трофимыч, всегда – с дорогой душой. В полночь-заполночь дочку родную отдам.

– Вот и столковались! – улыбнулся Иван, пожимая Михалычу руку. – Жене поклон, Михалыч. Заходи.

Михалыч ушел, волоча тяжелый ящик. К этому времени стол освободился, Сергей расставил тарелки и отнес поднос к раздатке.

– Смешной мужик, – сказал он, воротясь.

– Тихий, – улыбнулся Иван. – Тихий да невезучий – горемыка, словом. А плотник – золотые руки. Прямо артист.

– Глядел на тебя, как на икону. Должен, что ли?

– Нет, – сказал Иван. – Просто вышло так. Этим мартом медведь у него коровенку задрал: словно нарочно искал, кого побольнее обидеть. Ну, мужик и руки опустил: вроде пришибленный ходит и молчит. Расспросил я его, а он – заплакал, представляешь? Ну, мы и скинулись с получки, кто сколько мог, по совести.

– Ты все и провернул?

– Ну, при чем я? Работяги…

– Здоров, Бурлаков!

К столу, косолапя, шел Степаныч. Тарелка с борщом пряталась в огромных ручищах. Сел, расставил ноги, хлебнул.

– Дерьмо. Воруют, поди, гады! – Он вдруг подмигнул Сергею. – Вместо Никифорова, что ль? Подвезло.

Иван молчал. Сергей глядел равнодушно, но когда Степаныч бесцеремонно передвинул его тарелку, он спокойно вернул ее на место.

– Ну, как там Никифоров? – спросил Степаныч. – Все пластом, да? Дура Прасковья-то: в суд подать надо. А что? Точно, в суд. Пострадал на производстве, – значит, производство обязано деньгу гнать по гроб жизни. Я ей говорил, а она, дура, боится. А чего бояться-то, Бурлаков? Верно я говорю?

– Не знаю, может, и верно, – сказал Иван.

– Суд – милое дело. Никто не отвертится.

– Пойдем, капитан, – сказал Сергей, вставая. – А ты, рожа, когда меня в следующий раз за столом увидишь, лучше загодя у крыльца обожди.

– Чего-чего?.. – тоненько начал Степаныч.

– Борщ за шиворот вылью, – отчеканил Сергей и следом за Иваном пошел к выходу.

– Ты что это его, а? – спросил Иван, когда они шли к катеру.

– Нахалов не люблю. Бил, бью и бить буду – вот моя программа!

После обеда Иван прилег вздремнуть: он неделю недосыпал, за штурвалом клонило в сон. Сергей за столом тихо шуршал страницами, нещадно курил, разгоняя дремоту. Катерок тихо покачивало на волне, Иван сразу же уснул и проснулся только от женского голоса:

– Можно, что ли?

Голос был жеманным и незнакомым. Иван сел, оторопело оглядываясь:

– Кто?..

По палубе звонко цокнули каблуки, скрипнула дверь рубки, и на крутом трапе появились полные ноги. Ноги переступили на ступеньку ниже, вздрагивая круглыми коленками, и из люка выглянула Шура, стянутая шуршащим негнущимся платьем.

– Привет! – насмешливо сказал Сергей.

Вместе с Шурой в кубрик вполз удушливо-сладкий запах. Сергей повел носом.

– «В полет»!

– Угадал, – улыбнулась Шура, обмахиваясь платочком. – Жара! Погуляем?

– Занимаюсь я, между прочим. Радиотехника.

– Ну, занимайся, я обожду. – И Шура с готовностью уселась на свободный диван.

– Да чего уж… – Сергей с сердцем захлопнул книгу. – Пошли.

– Пиджак бы захватил, – сказала Шура, вставая.

– Жара – сама говоришь.

– А если посидеть захотим?

– Не захотим, – буркнул Сергей и первым полез из кубрика.

Шура вздохнула и покорно полезла следом. Иван ошалело проводил ее глазами и долго сидел на старом диване, испытывая смутное чувство гадливости и досады.

Чувство это оставило его только возле баржи-такелажки, когда еще на подходе он увидел на ней Еленку: она, тихо смеясь, играла с Дружком. Пес притворно рычал, стараясь лизнуть ее в лицо, но она ловко увертывалась. Иван остановился, любуясь ее мягкими движениями, и на душе сразу посветлело.

– Купили!.. – торжествующе закричала Еленка, увидев его. – С белой лысинкой!.. Да погоди же, Дружок!..

Она стремительно повернулась, уходя от собачьих лап, и легкое платье раздулось куполом.

Он вдруг захотел сказать, что любит ее, что она самая высокая его награда, что… И опять не сказал. Взошел по гибким сходням на баржу, подавил вздох.

– Ну, пойдем. Показывай.

Они открыли тяжелую дверь, но сразу же свернули вниз, в глухой, огромный трюм, где в полутемной выгородке стояла чистенькая рыжая телочка с белой отметинкой на лбу. Перед нею была бадейка с пойлом, но телочка уже не ела, а только меланхолически двигала мокрыми добрыми губами и вздыхала. Старуха стояла подле, то оглаживая ее, то поправляя бадью, а шкипер сидел на ящике и курил, усмехаясь.

– Вот красавица-то моя, гляди, Трофимыч!.. Вот умница-разумница, вот звездочка моя ясная!.. – запричитала старуха.

– Сподобились, Трофимыч, – улыбнулся шкипер. – Сподобились мы, значит, счастья в коровьем образе.

– Молчи, балабон, прости господи!.. – зыркнула на него жена и снова начала оглаживать телочку. – Ну, скушай, ясынька моя, ну, хлебца…

– Сказали бы мне лет сорок назад, что старуха моя от телка спятит, я бы ни за что не поверил, – улыбаясь, сказал шкипер.

– Наверх бы шли, дымокуры! – сердито сказала Авдотья Кузьминична. – Нечего тут курить, непривычная она.

– Видал?.. – хитро подмигнул шкипер. – Пойдем, Трофимыч, от греха…

– Вовремя ты пожаловал, – сказал старик, когда они выбрались на палубу. – Встретил я, когда телушку-то торговал, лесника нашего Климова Константина. Закинулся насчет сенца, а он и говорит: Луконина топь. Там, говорит, сроду никто не косил, потому что дорог нет и далеко. Осока, конечно, но добрая. Коси, говорит, на здоровье, но выдергивай разом, а то колхоз заметит, и пропала твоя косьба. Вот я насчет завтра и подумал. Там до берега – версты три, даже и того меньше. На катер бы сволокли, а уж здесь-то, на барже, я частями высушу да и приберу.

– Косцов надо, – сказал Иван. – Ты да я – много ли наработаем?.. Ты вот что, Игнат Григорьич, ты Еленку за Пашей направь. За Пашей да за Михалычем: он сам помощь предлагал. А я на топлякоподъемник смотаюсь, Васю с Лидой попрошу. Да пусть Еленка косы у Никифоровых возьмет: у них есть…

Договорившись, Иван торопливо вернулся на катер. Сергей сидел в кубрике и прилежно трудился над радиотехникой.

– Ты чего… тут? – удивился Иван.

– А где мне быть?

– А Шура?

– Ах, Шура! – Сергей встал, с хрустом, с вывертом потянулся. – Черт ее знает. Может, дома ревет, может, на чужом пиджаке сидит… – Он поглядел на Ивана, засмеялся: – Чудак ты, капитан, честное слово, чудак! По-твоему, если девке чего на ум взбрело, так сразу надо поддакивать, да? Нет уж, сроду они мной не командовали и командовать не будут.

– Дело ваше, – сказал Иван. – Сейчас к Васе сходим, на топлякоподъемник.

По пути Иван рассказал о покупке и о том, что завтра надо косить на Лукониной топи.

– Надо так надо, – сказал Сергей. – Правда, косец из меня плохой.

– Затемно пойдем.

– Ну?

– И назад – затемно. Весь день с комарами.

– Ну?

– Все-таки выходной завтра…

– Что ты меня отговариваешь?.. – усмехнулся Сергей. – Ты прямо скажи: нужно – поеду, не нужно…

– Нужно, – улыбнулся Иван.

– Ну, и кончен разговор!..

Вышли, когда чуть просветлело. В предутренней тишине особенно громко стучал мотор. Иван стоял за штурвалом, Сергей курил, сидя на высоком комингсе рубки.

– А ничего, что катер без спросу взяли? – спросил он вдруг.

– Ничего, – сказал Иван.

Шкипер, Михалыч и Вася курили на корме, прячась от ходового ветерка. «Волгарь» бежал на полных оборотах, носовые волны елкой расходились по сонной реке. Иван придвинул табурет, сел.

– Странно, – сказал Сергей. – Сидишь за штурвалом. Непривычно.

– А-а. Знаешь, сколько я порогов обил, пока за штурвал пустили? Медкомиссия отказала вчистую: только на берегу.

– Заново комиссовали?

– Нет. Просто само собой, вроде все в порядке. Врачи молчат, начальство молчит, и я молчу. Молчком и работаю.

Из-за рубки вышел шкипер:

– Держи на стрежень, Трофимыч. Протокой не пройдешь: мель.

Катер повернул за мыс, и сразу берега расступились, исчезнув где-то за туманной линией горизонта, и вокруг разлилась вода. Желтая, почти неподвижная, она затопила все низины, все ложки, и мертвые березы по пояс торчали в ней.

– Гиблое место, – вздохнул шкипер. – Даже птица стороной облетает.

– Одна береза, – сказал Сергей.

– Ель первым же ледоходом свалило, – пояснил шкипер. – А береза все держится: корни глубокие.

– Береза – русское дерево, – улыбнулся Вася.

– Вот это ты верно сказал, Василий, верно, – подхватил Михалыч. – Я в Германии воевал, город Штеттин. Ранило меня там, осколком ранило. В госпиталь там поместили, так уж я насмотрелся. Не та береза, нет, не та! Духу нету, совсем духу нету, поверишь ли? Весна была, цветень самая, а – не пахли. Ничем не пахли.

– В Сибири тоже не пахнут, – сказал Сергей. – Может, порода такая.

– А почему она белая? – спросил Вася. – Смысл ведь какой-то должен быть, правда? У всех кора темная, а у нее – белая. Как тело. Зачем?

– Для красоты, – убежденно сказал шкипер. – Природа все для красоты делает, сама себя украшает. Смысл у нее в красоте.

– Ну? – усомнился Вася. – Это ты, Григорьич, того…

– Нет, брат, точно говорю. Возьми ты дерево любое, травинку, былиночку какую: красота! Ведь красота же, ведь человек сроду ничего лучше не придумал и не придумает.

– Чепуха, – сказал Сергей. – Целесообразность – вот что в природе главное. Целесообразность! Для пользы жизни.

– Целесообразность? – переспросил шкипер. – Ну, а зачем лисе хвост? Для какой такой целесообразности?

– Может, следы заметать? – засмеялся Михалыч.

– А рога сохатому? – не слушая, продолжал шкипер. – Ведь как мучается с ними, как бедует! А птичкам тогда как же с целесообразностью-то твоей?.. По целесообразности им всем серенькими быть полагается, а они – радостные!..

– Или – бабочки, – вставил Иван. – Прямо как цветы полевые.