– Господи, заговорились! – Наташа и рукой всплеснула. – Чай-то ведь остынет! – Она тотчас включила для подогрева, сняла с заварного чайника матрёшку, предложила Щербатову налить по вкусу заварки, сама же открыла баночку с мёдом. И поплыл по комнате неповторимо-тонкий запах чистого мёда. – О, это мёд как мёд – без сахарной подкормки, без шельмования! У дедушки моего пасека небольшая – это вот летний, свежий мёд… Берите, Пётр Константинович, с горкой столовую ложку на блюдечко, а больше нельзя – ненароком горло заболит от простуды. Так и дедушка Фёдор говорит, а он у нас мудрый.

– Где же дедушка с пчелами живёт, что такой у них мёд душистый?

– Дедушка далеко – на Алтайской земле.

– Вот как! – восхитился Щербатов. – А мой предок по отцу там побывал – давно, лет уж сто пятьдесят тому…

Его подмывало спросить: как же это они влезли в это подземелье? Но что-то останавливало от вопроса, потому что, наверно, этот вопрос дотянулся бы и до него. И чтобы уйти от навязчивой мысли, Щербатов сказал:

– Я вижу на вашем «письменном столе» работа. Чем же вы заняты?

– Да так. – Наташа смущённо улыбнулась. – Доклад надо будет сделать, докладом и занята… По древнерусской литературе.

– А я и помешал – вторгся в светлицу, – как будто подумал вслух Щербатов, говоря: – Удобства у вас на все сто.

– А что делать? Жить надо в любых условиях…

Вот так за чаем и продолжалась беседа.

Наташа не могла ни понять, ни догадаться, откуда взялся этот человек – и кто он? Если его возят в машине, значит, из начальства, хотя и это не обязательно – калита плотная, вот и возят… И зачем он вновь объявился?.. Прямо она даже не задумывалась об этом: воспринимала его просто, как доброго человека, который сжалился над ней – на костылях, а теперь заехал проведать… И ладно, и хорошо, что не перевелись добрые люди.

Щербатов понимал, что следующим должен быть вопрос: давно ли они живут в этом подземелье, и если давно, то почему не получили благоустроенное жильё? Но в вопрос невольно пришлось бы входить… И чтобы этого не случилось, он спросил:

– А мама на пенсии или работает?

– На пенсии… у неё сердце больное, не до работы. Ходит в одну семью, с детьми малыми остаётся. – Наташа хитровато прищурилась: – А вы, Пётр Константинович, где работаете?

– Я? – На мгновенье он даже задумался. – Я, Наташа, чиновник… – И почувствовал, что ещё вопрос по работе – и ему нечего будет ответить, только соврать. Молча поднялся он из-за стола, достал из плаща упаковку с таблетками. – А это тебе, Наташа, обезболивающие: принимать при необходимости, в сутки по четвертинке таблетки. Запомни: тебе по четвертинке, не больше…

Наташа ожидала, что странный гость или знакомый вновь подсядет к столу, но Щербатов неожиданно сказал:

– Назовите номер вашего телефона. – И она назвала. – Спасибо, Наташа, за чай-мёд, я спешу…

Уже через минуту он вышел из комнаты, а Наташа перекрестилась – и к кровати, чтобы лечь – устала. Казалось, она тотчас впала в дремотное состояние, когда и спишь и в то же время думаешь, продолжая жить в реальном времени.

«Что за человек и что ему от меня?.. Чиновник – их много. Узнать бы фамилию. Но ведь и тогда ничего не прояснится… А если он вдовец – и приглядывается? Нет, этого быть не может. Тогда что же?.. Проявил жалость, сострадание, увидел на костылях – и это в наше время общего безразличия? – Чаепитие с медом продолжалось и в дрёме. – А почему у него в кармане обезболивающие – больной или волшебник? Посмотреть, использована ли хоть одна таблетка… Болен, поэтому и ко мне проявил сострадание. Господи, значит, не перевелись и чиновники добродушные… Зачем ему телефон? Звонить, чтобы ещё приехать?..»

В следующее мгновение она начала проваливаться – окончательно засыпать, и в то же мгновение грудь её как будто сдавило, жаркий трепет прошёл по всему телу, от груди вниз, и она как будто задохнулась, резко вздрогнула – и открыла глаза.

– Господи, только не это, – подумала вслух, а про себя: «Замуж, Наташенька, давно пора. Или чаще в храм ходи, на исповедь».

* * *

И Щербатов в это время, откинувшись и прикрыв глаза, как будто дремал в машине. Он настолько привык к этому виду транспорта, что, бывало, и дремал, не сознавая того, что находится в пути.

«А ведь я и ещё, наверно, заеду к ней – только вот зачем? Цели нет… Не только же для того, чтобы узнать, давно ли они живут в этом подвале и когда выберутся… Впрочем, все мы обреченные – больные, а она и одинокая, и лет под тридцать… Думает, наверно, что вознамерился старик соблазнить её. Не знает, что на меня и гарантия заканчивается через год, в сентябре… И всё-таки… нет, не пойму никогда, чем меня зацепило к женщине на костылях». – И усмехнулся Щербатов, и открыл глаза, очнулся: машина стояла на стоянке перед обкомовским домом, так его и называли по привычке. Шофер рядом читал книгу.

* * *

Ночью Щербатов вновь не мог уснуть, а вторая упаковка обезболивающих осталась на работе, в столе. В каком только положении он не лежал, как ни гнулся – тщетно. Легче было ходить по комнате, перевязав полотенцем низ живота… Так и ходил в пижаме, невольно думая о всякой всячине и, кстати, о том, что он вовсе не знает этот полуподвальный мир: докладывают, говорят, и он подписывает предложенные решения, но и только. А что там за люди – как они, что они? – Щербатов понятия не имел. Тем более, когда по углам иконы, стало быть, дремучесть… А тут на тебе – и неожиданность: под иконами на коленке доклад пишет. Приди на этот доклад – чему-то, возможно, и научишься, поумнеешь. Всегда-то ведь представлялось, что в подобных условиях живут алкоголики, бомжи, а теперь ещё вот мигранты из Средней Азии… По докладам, теоретически, он знал, казалось бы, всё, а вот людей не знал… Все женщины, казалось, были похожи на его жену, дочь, на кратковременных любовниц; мужчины – на сослуживцев… А тут человек из полуподвала и чаем с душистым мёдом угощает…

Вспомнив о чае, Щербатов вышел на кухню, включил чайник, долго не мог найти чай, гремел банками-склянками – нашёл! Заварил, а когда было наладился пить, вошла сонная жена с накрученными волосами, поднявшаяся непонятно по какой причине.

– Ты что не спишь?..

– Доклад пишу…

– А что подвязался?

– Да так, для поддержания «грудной клетки».

– Со своими докладами мы совсем и друг о друге забыли, за докладами и жизнь проглядим! – И гневная развернулась и даже хлопнула дверью.

«И всё-таки я ей ничего не открою, не скажу», – подумал Щербатов – он так и стоял возле стола с чайной чашкой в руке.

Глянул на часы – четверть третьего. Ещё успел бы выспаться, да не уснуть.

С того часа и до ухода жены в институт думал Щербатов опять же – о собственной смерти… И не мог понять, то ли он до крика боится её, то ли до онемения не может понять. Как снег на голову летом – не верилось: один год! Но и этого времени он не мог освоить. «Если такие боли, если ночи не спать – зачем это? Проглотить пяток таблеток – и достаточно», – горестно размышлял Щербатов.

4

На этот раз Щербатов позвонил, оповестил Наташу, что намерен заехать на чай с пяти до шести. Приехал на такси, отказавшись от служебной машины. Был он приятно удивлен: заметно припадая на ногу, Наташа свободно ходила без костылей. И внешне она как будто преобразилась: волосы её были аккуратно уложены и скреплены; в платье не было ничего дорогого или яркого, но всё облегало так, что видна была её статность. И лицо представилось настолько милым, что Щербатов невольно подумал: «Да она красивая! – И смутился. – Для меня, что ли, так приготовилась?»

– Наташа, ты сегодня неузнаваемо мила! – искренне отметил он.

– Да нет, такая же – наконец-то выспалась… Четвертинка-то – хо-хо! Никакой боли…

В ответ Щербатов промолчал. Поставил на стул портфель, повесил плащ и шляпу на вешалку, и только тогда увидел лежащую на кровати мать Наташи, Анну Ивановну. Без смущения поздоровался с поклоном головы и тотчас, отстегнув портфель, извлек на стол пачку чая, кусок восточных сладостей с орехами, печенье и упакованный кусок сёмги.

Уже заварили чай, не менее душистый, чем дедушкин мёд, долили чайник и вновь включили, уже завязался было разговор, когда, что-то непонятное гукнув, поднялась с постели и Анна Ивановна.

– А чаёк-то у вас запашистый, – сказала она, присаживаясь на третий стул к столу. – Ежели и мёд открыть, то и угореть можно.

– Вот и открой, – с усмешкой сказала дочь.

– Нетушки, сами и открывайте… А мне на воздух идти, к детям до полуночи. – И уже не говоря ни слова, налила себе чая, перекрестилась, выпила чашку с аппетитом из блюдечка и поспешила одеваться для улицы.

Не успели достать мёд и приложиться к чаю, а Анна Ивановна уже стукнула дверью, напомнив дочери:

– Да не забудь личину освободить…

– А что значит: личину?

– Так у нас замочную скважину называют, – пояснила Наташа.

И остались они вдвоём с цейлонским чаем и цветочным мёдом – и оба без надсадной боли.

Первой вновь заговорила Наташа:

– Пётр Константинович, и где вы такой не ширпотребовский чай купили? Чудо – не чай!

– Да в нашем буфете… – Щербатов запнулся, понимая, что не то сказал, и поспешил защититься: – В нашем, чиновничьем…

– А таблетки? Сильное средство…

Щербатов, прикрыв глаза, кивнул головой.

– В любой фирменной аптеке – были бы деньги…

– Сколько же я должна вам?

И горестно покачал головой Щербатов:

– Не обижай меня, Наташа, я не спекулирую лекарствами… и вообще. Я понимаю боль, поэтому сочувствую… Впрочем, ты уже всё знаешь – и не допрашивай меня для утверждения.

– Да это и неприлично – допрашивать. Вы правы, Петр Константинович… Щербатов. Будем откровенны: почему да зачем?

Щербатов с облегчением засмеялся:

– Ты конечно же понимаешь, что корысти с моей стороны нет и покушения нет даже в мыслях. – И вздохнул сокрушённо: – А вот ответить на вопросы: почему да зачем? – я и сам не в состоянии… Бессонной ночью я, казалось бы, всё передумал, и наиболее откровенный вывод прост: мне хотелось просто бабьего сострадания… А жена моя, Валентина Львовна, может проявить сострадание лишь по-профессорски, согласно с физматом. Вас упросил в машину тоже из сострадания – к тебе… И всё, почему я здесь.

– Понятно… Только ведь я не баба, слава богу, девушка – сострадания не получится.

– Это, Наташа, сказано фигурально, когда старуха, женщина, девушка и даже ребёнок – всё равно: «баба». Простонародное определение пола.

– Но ведь вы не из простонародья… Хорошо, что так… – Наташа разлила по чашкам остатки заварки, включила для подогрева чайник. А была она на удивление спокойна и, право же, мила. Пока чайник шумел, распечатала сёмгу и тонко нарезала на чистое блюдце, затем дополнила кипятком чашки, и всё ещё держа чайник в руке, раздумчиво сказала: – Знаете, Пётр Константинович, в подобных нашему стечению обстоятельствах ничего случайного не бывает. Надо бы только понять.

Щербатов, казалось, пропустил мимо слуха последние слова, но внутренне даже насторожился.

– А ещё я подумал в бессонную ночь: давно ли вы живёте в этой комнате и надеетесь ли из неё выбраться?

– Живём мы здесь лет… лет… очень много. Стою на очереди в библиотеке, только какие там квартиры! Да в наше время, когда квартиру – даже в крайней необходимости! – можно только купить… Первое время я ещё бегала по кабинетам, надеялась… – Изогнув губы, она как будто усмехнулась. – Теперь не бегаю… Так Богу угодно.

– Что значит – Богу?! Какому Богу? Где он?..

– Всюду, – вздохнув, тихо ответила Наташа. – Вы будете чай?

– Да какой чай… вы меня, Наташа, расстроили… прости, но это же пережитки…

Наташа засмеялась:

– Вы, Пётр Константинович, наверно, и теперь голосуете за коммунистов в Думу?

– А за кого ещё-то?! Не за Жириновского же!

– Хрен редьки не слаще… Впрочем, оставим этот разговор…

– Почему же?! – удивленно воскликнул Щербатов. Сидел он красиво, размашисто, положив локоть левой руки на спинку стула, и никакой боли или болезненности не отражалось на его лице.

– Это потому, Пётр Константинович, что вы даже представить не можете человека в разуме и верующим. Вы так и живёте идеей разрушения. Империю разрушили и разграбили до основания, а затем и переворот-перестройку вы же сделали и разграбили Отечество. А теперь Зюганушка, эй, ухнем, вновь рвётся к власти, чтобы разрушать – и вы, Пётр Константинович, в этой компашке. И дорвись вы до власти, вновь начнёте… храмы взрывать!

Наташа побледнела, и даже напряженный Щербатов понимал, что такую полемику продолжать нельзя.

«Видимо, фанатичка», – подумал он и легко взял себя в руки.

– Прости, Наташа, полемика идеологическая, а нам это ни к чему.

– Почему же, я верующая – мне это дорого, и я готова на любую полемику.

Щербатов совсем обмяк – способность подчинять своё настроение или состояние была отработана у него с юности, да и унаследована от родителей.

– Наташа, давайте ещё по полчашечки, – и добродушно улыбнулся. – Ведь всё равно вы мне не докажете, что Бог есть…

В ответ и она усмехнулась:

– Я-то докажу, а вот вы не докажете, что Бога нет.

– Какая же формула на этот счёт имеется?

– Евангелие вы и в руки не брали – это очевидно. Я назову современный пример, по-вашему «формулу»: схождение Благодатного огня на Гроб Господний в Иерусалиме, в субботу, накануне православной Пасхи. Что это, если не Бог?

– Знаю, знаю этот «огонь», в 1988 году появился для успокоения. Электроника работает: инопланетяне в «тарелках» летают, причем прилетают только в необходимое время – месяц, полгода покрутятся, надобность пропадёт – пропадают и «тарелки»; надо устрашить или отвлечь людей – вновь прилетят… Так и с «огнём», кампанию организовали, а для людей утеха. – И замолчал Щербатов, вполне довольный своим ответом.

– А ещё, ещё! – с усмешкой предложила Наташа.

– Достаточно этого! – Щербатов усмехнулся, в то же время лицо его болезненно перекосилось. – Который же час?.. – Оказалось четверть одиннадцатого. – С ума сойти! Наташа, мне четвертинку…

И пока Наташа делила таблетку, Щербатов вызвал срочное такси. Моросил дождь, Наташа надела плащ и вышла проводить Петра Константиновича.

Такси уже ожидало у подъезда.

5

Более недели Щербатов не появлялся и не звонил. Наталья Сергеевна успокоенно решила, что странный «роман» завершен, и вспоминала о Петре Константиновиче лишь в те дни, когда принимала обезболивающие четвертинки.

Больничный продлили ещё на десять дней, и она радовалась Бабьему лету. А выдалось оно на редкость солнечное, с холодными ночами, так что листья на деревьях скоро окрашивало яркой акварелью.

Утром, после завтрака, если не в храм, то шла она на старое городское кладбище, давно закрытое и теперь ожидавшее исхода определённого срока, чтобы его и вовсе ликвидировали для городских нужд. Здесь на одной половине возвышались вековые липы, на второй же половине – берёзы и клёны. Именно под клёном и была могила отца. Лишь по рассказам матери Наташа помнила его. Она и шла сюда не плакать, не благообразить могилу – всё это делала мать. Наташа шла, чтобы на коленях прочесть короткую молитву, а затем сидеть на скамеечке перед холмиком с крестом, слушать тишину и тревожный шелест деревьев, думать о жизни и смерти, любоваться красотой осени. О, эти бордовые листья, как ладони с разъятыми пальцами на длинных листоножках! Каждую осень они стоят у неё на столике, утешая в воспоминаниях. А здесь на вечном покое в окружении дорог и машин она думала о жизни, о Боге и созерцала осеннюю красоту – это летнее умирание.

«Господи, как всё скоротечно и необратимо. Отца нет, я и не помню его, мать больна – не через год, так через десять уйдёт… А я одинокая и мне тридцать – прервётся наша хилая ниточка… Одно утешает: по весне клён выпустит новые, молодые листья – и всё повторится… А как иначе и представить непознаваемую жизнь? Да никак… Родился иной, помаялся – и ушёл беспамятно и бесславно? Такой развязки не пережить… Сколько сегодня самоубийств, даже дети кончают жизнь сами… Люди спиваются, впадают в наркоманию. И коллективно отыскивают причину всему этому, принуждают, запрещают спиртное – и не скажут, что людям не нужна такая жизнь, без Бога, без вечности… Господи, как всё просто и сложно, – подумала и внезапно переключилась мысленно: – А этот человек, зачем он появился и вошёл в наше жилище? Ведь он в благополучии, у него благополучная семья – что он ищет? Не покорных же любовниц на костылях… Не понять – «бабье сострадание», но это так, на поверхности. Что теснит и гонит его? Тяжелая болезнь и страх перед смертью, но ведь не могу я от этого избавить… Непонимание в семье? Но у него дочь почти моего возраста, замужем и внук… Так просто не понять и этого человека, как, впрочем, и себя… Земля рассудит, земля поймёт… Бога для него не существует, так чем же можно его утешить? Ничем… И что за болезнь у него?.. Господи, это не мой человек, это чужой, так зачем он вошёл в наш полуподвал… Он семейный, без Бога и на двадцать лет старше… Отведи от меня его, Господи… Все мы грешные, несчастные в грехе люди…» – И Наташа вошла в дремотное раздумье. Она слышала шелест деревьев, гудящий шум далёкого транспорта на дорогах – и это как будто дыхание вечности… Хорошо.

Так она сидела пять, десять минут, когда вдруг услышала шаги… С центральной пешеходной дорожки Щербатов узнал её и теперь с цветами в руках решительно шел на встречу, обходя одну за другой могилы.

– Как вы здесь оказались?! – ещё не подойдя, требовательно спросил он.

– Здравствуйте, Петр Константинович. А вы что, на свидание пришли с цветами?

– Кощунственная реплика, – строго определил Щербатов. – Я пришел к отцу, ему сегодня исполнилось бы сто лет.

– Вот и я к отцу. – Наташа кивнула в сторону могилы.

– Неужели? Странное совпадение… – Щербатов развернул голову и нахмурился. Только теперь Наташа увидела и поняла, что лицо его болезненно изменилось, даже исказилось – он похудел и как будто постарел за эту неделю с небольшим. И глаза под тяжелым наплывом бровей померкли. Она увидела это, но решила не замечать, чтобы лишний раз не напоминать человеку о недуге.

– И почему же вы здесь сидите?

– Отдыхаю. Где ещё в городе найдёшь такую тишину, воистину покой. И хорошо общаться мыслями с могилой родного человека, да и вообще на кладбище бывать надо.

– Странно, – повторил Щербатов, что-то своё подразумевая под этим «странно»… – А я схожу туда, к отцу, – и указал рукой в сторону вековых лип, и, вздёрнув норовисто голову, пошёл, огибая могилы.

Под липами старые захоронения. По краю в рядок пристроились могилы почетных граждан города. С десяток их в ряд под тяжелыми надгробными плитами с козырьками для фотоснимков и подписей, причем указывался и прижизненный чин со званиями и наградами. Вслед за фамилией Щербатов значилось: «Первый секретарь Горкома КПСС».

И здесь было много опавших листьев. Щербатов не стал сметать их, положил под именем цветы, разогнулся, прижав подбородок к груди, вытянулся и на некоторое время замер. Здесь, перед могилой отца, он старался ни о чём не думать – и не задерживаться, иначе воображение начинало рисовать могильное подземелье. А такое созерцание могло довести его до исступления. Здесь, на кладбище, куда и девалась его обходительность и внешняя наигранная обаятельность. Необъяснимый гнев порабощал его, делал раздражительным и резким. Когда же он замыкался в себе и поспешно уходил от родного захоронения, раздражение не получало крайнего развития. И уже отойдя на два десятка шагов, с безразличием и даже с усмешкой смотрел Щербатов на кресты справа и слева, многие из которых пришли в упадок, а некоторые, подгнившие, обрушились.

Щербатов хотел пройти мимо, но не прошёл, свернул к Наташе.

– Вы всё сидите? И как выдерживаете так продолжительно?

– А я, Пётр Константинович, не напрягаюсь, я отдыхаю. Вы посмотрите, какая красота вокруг, упокоение какое.

– И это? – осклабившись, Щербатов указывал вытянутым пальцем на могилу.