В тот же день Илья выяснил, какие к прошению необходимы дополнительные документы для хиротонии. Узнал – и даже засмеялся: раньше как через месяц не обвенчаешься, а до этого никаких подвижек.
К тому же накатилась последняя семинарская сессия. И так всё гладко шло, что на душе праздник. Так хорошо, что и ход времени заблудился. Как вдруг в один день позвонила Сима:
– Наконец-то! Люша, милый, ты совсем забыл обо мне! – вскрикивала она. – Уже прошёл срок регистрации, а ты не едешь – что случилось?! Мы все так переживаем – и твой телефон вечно отключен! – Она восклицала и восклицала, не позволяя слова в ответ, в конце концов заплакала – и это было так не похоже на неё, что Илья не нашёл ничего другого сказать:
– А ты что плачешь?
Она не ответила, прервала связь и на звонки не отвечала…
На следующий день к обеду Илья приехал домой. Симы не было – на работе. Расслабленная Рута Яковлевна лежала в гостиной на диване с влажным полотенцем на голове.
– Мама, что случилось? – припадая на колено перед диваном, в недоумении и тревоге спросил сын.
– Ничего – давление… Она ушла в слезах на работу… Почему ты так очерствел? Ведь она тебя любит…
«Что-то не то», – невольно подумал Илья и поднялся с колена.
– И что же я в таком случае должен делать? – спокойно спросил он.
– Мой Боже, что делать! И он спрашивает: что делать?! Ты там совсем омужичился! Звони Симочке, встречайтесь – и регистрируйтесь. Нельзя же играть с девушкой! Она вовсе не из тех, с кем играть допустимо…
– Хорошо, я позвоню, я пойду. Но я не позволю, чтобы и мной играли.
– Мой Боже, Илюша, ты мужчина! Она же слабая девушка. Да и нет красавиц без капризов…
Остаток дня сложился суетно, хотя дело двигалось. Когда, наконец, получили свидетельство о браке, то, оказалось, что-то надо купить, кому-то позвонить, кого-то пригласить на чай. А потом весь вечер галдёж-чаепитие, так что могло показаться, очнулись за полночь в постели.
А рано утром, когда жена всё ещё не пришла в чувства, Илья уехал в Лавру: за два-три дня завершить оставшиеся недоработки – взять своё, возвратить чужое, уложить чемодан и портфель, чтобы отбыть на четырёхнедельный отдых. В ближайшее воскресенье Илья планировал к отцу Павлу – венчаться. Но когда в пятницу он приехал домой, его встретили два собранных чемодана и восторженная жена.
– Илья Борисович, нам подфартило! Вечером улетаем в Варну – билетики, чики-чики, в кармане, всё оплачено! Это мои старики нам свадебное путешествие подарили! – и затрещала, закрутила-завертела радостно, так что и желания не появилось разрушать эту радость.
Перед отъездом Илья всё же позвонил отцу Павлу. Единственное, что сказал наставник с укором:
– А ведь надо бы сначала венчаться, а уж потом и ехать.
Во всём остальном он добродушно поощрял, поздравил и с продолжением обучения в академии, пожелал хорошо отдохнуть, чтобы уже в этом году включиться в общее дело… Однако Илья чувствовал, что отец Павел многое не договаривает.
А Калюжный, положив трубку, прикрыл глаза и тихо постукивал пальцами левой руки по столешнице. Что-то не нравилось ему в этой женитьбе. Не нравилось и то, что ни с невестой, ни с женой он не побывал у него в гостях, не подошёл под благословение – ведь не только ради знакомства, ради дела! Намеревался было заехать сам, закружился с делами: расписал планы лекций на год; собрал разрозненные статьи, составил по темам небольшой сборник для издания… А тут новая мода – приглашают на встречу со студентами, с писателями, а то и вовсе – в Тулу, прочесть ряд лекций по истории Христианства. А ведь ещё и семья, и приход – службы, требы… Нет, не в самом Илье он усомнился. Позвонил однажды, трубку сняла Рута Яковлевна: попытался расспросить, что за невеста. Так ведь говорила минут пятнадцать – и ничего не сказала. Только и узнал, что очень уж красивая и умница… Но ведь так объясняются, когда хотят что-то заследить.
Волновалась и Москва. При встречах знакомые нередко и разговор начинали с профессора Калюжного: каков, а! Одни это произносили с гордостью, хотя и не были христианами; другие с возмущением, хотя и не в первом колене утратили свою древнюю веру, а к христианству и не пытались приблизиться. Но всех восхищала энергия профессора и священника – знай, мол, наших! И порой ехали в храм или на лекции, лишь бы увидеть этого заслуженного священника. Приезжали посмотреть, а через месяц-два, глядишь, и заговаривали о православии, а то и о крещении. И это потому, что большая часть прихода состояла из «своих». Словом, идея, выношенная за два десятка лет, начала работать. Несколько изданных его книжек буквально переходили из рук в руки. И это потому, что и просветительские лекции имели успех, редко кто приходил без записывающего устройства – и всё переводилось на бумагу, на диски. Тем же кругом шли и проповеди, которые обычно строились на связи Ветхого и Нового Заветов.
Волновались идеологи, раввины, волновались хасиды и фарисеи. Но их волнение не волновало Калюжного, да и редко такая информация прямо доходила до него. Зато периодически кто-то звонил по городскому, даже по мобильному телефону – голоса разные, но смысл один: «Ты что же это пишешь?.. Ты на кого работаешь?.. Неужели ты думаешь, так без конца и будет?.. Шёл бы ты профессором в монастырь…» – Десятки подобных звонков, поначалу на которые он пытался отвечать, но, в конце концов, молча выслушивал и прерывал связь. Дважды угрожали. Калюжный понимал, что это серьёзно, но страха не испытывал и телохранителей не призывал. И лишь однажды на вопрос: «Кто говорит?» – последовал ответ: «Это я – Гога!» – «Я записал ваш телефон и выясню, кто вы такой – Гога». – На это в трубке разразился нахальный хохот и мат.
Отец Павел знал, что делает то, что должен делать. Больше смущало другое – именно в деле: нарушение канонов – уступки «своим». Он и сам нередко нарушал не только посты. Так бывало легче не осуждать прихожан. С одной стороны, духовные дети послушные, организованные, с другой – нетерпимые и своевольные. А такими управлять не просто.
Однажды на дороге через мелколесье от платформы электрички Калюжного остановил старик неопределённого облика. И без того невысокого росточка, перегнутый и скукоженный, он и одет был странно, и смотрел на Калюжного сбоку, от плеча – то справа, то слева – медленно выворачивая голову и представляясь двуликим: слева он был толстощёким, справа – кожа да кости. И голос его в этой зависимости всякий раз менялся. А за очками и глаз не видно. Одет старик то ли в чёрный блестящий халат, то ли в лёгкое пальто без подкладки, чрезмерно длиннополое. А из-под этой хламиды не по сезону выглядывали аккуратненькие лаковые сапожки на каблучках. И сочетание это так не вязалось, что вызывало усмешку. В руках у него была нелепая шкатулка в форме бочонка, которую он держал обнявши.
Старик как из-под земли вылупился – и предстал. Был ясный солнечный день, дорога безлюдная, тихий мир царил и в природе.
И первое, что он сказал:
– Поп, а поп – мать твою в лоб – дай мне сотенку, у тебя денег куча: и мне хорошо, и тебе лучше.
Калюжный усмехнулся:
– Почему это вы решили, что я поп и у меня полный саквояж сотенных?
– Тебя все знают: ты людей дуришь и десятину с них стрижёшь. Дай сотенку.
– Вы уже в почтенном возрасте – и откуда такая бестактность?!
– А моё слово золота стоит. А расплачиваться за каждое ты станешь…
– Скажите, кто вы такой и что вам надо? Иначе я ухожу.
– Называй меня как своего – на «ты». А ты жадный, значит, жид, а перестроился в фашиста.
– Нет, я не жадный, но сотнями налево и направо не сорю.
– Надо всем давать. А ты со всех берёшь и никому не даёшь. На небе богатство сулишь. Был на небе? Не был. А мутишь головы чужим детям. – Старик потряс в руках шкатулку – в ней что-то стучало, попискивая. – Это, поп, твоя душа там! – и хихикающе засмеялся, выворачивая голову через другое плечо. – Запомни, поп, на земле каждый достоин рая. А ты даже в подаянии отказываешь…
Калюжного возмутило: он уже сделал шаг, чтобы пройти мимо, но как будто его же тень преградила ему дорогу – старик.
– Оставь меня и посторонись.
Но старик не только не сторонился, но и не слушал, продолжая своё:
– Ты, поп, крадёшь чужих детей и болтаешь им всякую чушь: то бога распяли, то он воскрес – это ли не болтовня?! Бабу можно распять, мужика можно, а бога не распять; и воскреснуть бог не может, потому что если он бог, то не умрёт. Понял ли? – и вывернул нахально толстую щёку. И вновь потряс бочонок.
– Ну что вы глупость говорите, за такие слова отвечать придётся!
– И я говорю: надо отвечать. Ты, поп, что проповедуешь? У тебя и на воротах фашистский крест – ты из той же стаи…
– Замолчи, нечестивый человек, и оставь меня!
– Ты обманываешь несчастных: даёшь сухой хлеб с разбавленным вином, а говоришь: тело и кровь. А я голодный – ты не накормишь. Попы развратники и пьяницы…
– Ты лжец! Ты вор!.. У меня жена и дети, и пьяным я никогда не бывал! – грозно сказал Калюжный. – Убирайся вон! Креста на тебе нет, хам приблудный!
А старик, рыкнув, вдруг начал разгибаться и распрямляться, преображаясь и в объёме. Оказалось, не такой уж он и старик; безбородый, ростом выше Калюжного, лицо лютое с грубыми чертами. Это был суровый черный человек в плащ-накидке до колен. А вместо очков гневно пылали глаза.
– Смотри, поп, доиграешься! Армию формируешь – под суд пойдёшь. Прославишься, как гомосексуалист. Ты ответишь передо мной за все свои дела… Раздавлю! – грубо просипел приблудный…
Калюжный так и ахнул: «Да неужели?!» – и заплетающимся языком взмолился:
– Да воскреснет Бог, да расточатся враги Его, да бежат от лица Его ненавидящие Его…
Мужик как будто визгнул и начал скверно ругаться, а Калюжный осенил его крестом, продолжая читать молитву. И враг стремительно как будто юркнул в мелколесье.
Калюжный и сам себя осенил крестным знаменьем – да и был ли старик, был ли этот хам, не оборотень ли какой… Ясный день, солнышко и ни души на дороге. Отец Павел отщёлкнул саквояж, звякнув кадилом, извлёк наперсный крест и надел на шею поверх костюма, осознавая, что руки его дрожат.
Отдых в Варне можно было назвать удавшимся, если бы Сима вдруг не проявила характер. Даже в мелочах она стояла на своём – и делала это как будто преднамеренно: на всякое «да» говорила «нет» – и наоборот. Диктовала свой порядок, а в таком положении Илья отказывался быть откровенным – в считаные дни наметилась отчуждённость.
– Это уж совсем ни к чему, – говорила она, – отдыхать – и поститься, отказываться от нормальной пищи, за которую, кстати, заплачено. Да и что подумают соседи по столу?!
Понятно, перед едой Илья молился молча. Более того, ни утром, ни перед сном общей молитвы не было. В лучшем случае он вычитывал молитвы, а Серафима молча стояла рядом – слушала. Когда же он спросил:
– А ты, Сима, не молишься вообще или вот так, здесь, не хочешь?
Кривя губы, она ответила:
– Я привыкла к уединению. Ведь сказано: закройся – и тогда молись.
Не хотела она идти и в болгарский храм.
– Не на богомолье же приехали, а отдыхать – у нас свадебное турне…
И только здесь, где целыми днями они были рядом, Илья понял, что совсем не знает её – кроме внешности и обязательных слов, всё оказывалось новостью. На некоторое время Илья даже растерялся. Однако Сима по-прежнему оставалась обаятельной и милой, и он решил: ничего, обкатается. Сима вела себя так, что даже о близком будущем разговор не вязался. Ха-ха, хи-хи, пляж, ресторан, постель – мы отдыхаем.
По возвращении в Москву скоро всё прояснилось:
– Ну вот, слава богу, дома! Теперь дела, дела по распорядку, – потирая ладони, восторженно сказал Илья. Родителей дома не было, молодые сидели на кухне за поздним завтраком. – В понедельник мне в обязательном порядке в Лавру…
Сима натянуто улыбнулась и склонила голову:
– А я, милый, того самого, наверно, понесла…
– Да ну! Так спешно? Вот это да! Досиделись… Завтра же едем к отцу Павлу – венчаться. Ты собери там во что одеться – у тебя есть. Досиделись!.. В выходной и родители смогут присутствовать.
– А это что – там, в церкви? – явно манерничая, спросила Сима. – Там законы какие-то свои? А то ведь я некрещёная.
Илья на какое-то время остолбенел: даже сло́ва произнести не мог. А она спокойно похрустывала сладостями.
Наконец Илья очнулся:
– Ты что… городишь?.. Ты что, играешь? Ты, правда, так играешь? Нас же не обвенчают!.. Ты что молчишь?
– А что говорить. – Сима передернула плечами. – Я думала, всех и венчают, кто захочет – только деньги плати.
– Ты что, жена, дурака-то валяешь?!
– А хамить зачем. Живут люди и с паспортной регистрацией, и даже редко изменяют друг другу. А креститься я не смогу – родители не разрешат.
– А меня без венчания не посвятят! – как будто жалуясь, вскрикнул Илья и резко поднялся на ноги. – Я не понимаю, что это вообще за балаган.
– Милый, да не балаган. Всего лишь я в положении. – Сима болезненно усмехнулась: – Неужели тебе так хочется, чтобы я попадьёй стала? Удивительно…
– Не ёрничай.
– Окончишь академию, будешь читать лекции в университете. И очень разумно. Жена профессора. Жена доктора. Куда как приличнее, чем жена попа. – Она и глаза выкатила: – И дети – попята!..
Илья уже справился с собой – и понял: если это не розыгрыш, то хорошо продуманная игра. И почему-то вспомнил мать с полотенцем на голове, вспомнил суету, неожиданные и нелепые решения, и даже сиюминутное заявление: на сносях… И уж вовсе неожиданно он захохотал, громко до неприличия.
– Что ты ржёшь, мой конь ретивый? – с удивлением продекламировала Сима.
– Ретивое взыграло! Как же ловко вы разрушили мои планы! Так ведь и я могу, точно могу! – и вновь засмеялся, но уже гневно. – Разведёмся, пока не понесла! Приму обет безбрачия – и стану священником… Итак, или мы венчаемся, или разводимся. – И надменно вскинул голову.
Сима молчала, лицо её как будто темнело.
– Попробуй… Да не ошибись, – только и сказала она, поднялась со стула, прошла из кухни в комнату, где и начала порывисто собирать свои вещи и документы…
А Илья так и стоял на кухне, заложив руки за спину, улавливая слухом, казалось, каждое её движение.
«Нет, я не позволю; нет, я не позволю», – мысленно повторял он, а что «не позволю» до сознания не доходило… И только когда хлопнула входная дверь, он криво усмехнулся и медленно пошёл к себе в комнату.
Ночью, когда ворота уже закрыты, Лавра отдыхает, пребывает в иной жизни. В духовных школах только дежурные, в монашеском корпусе тускло светятся келейные лампадки. Деревья, уставшие от шума и пыли, расправляют ветви и тянутся к влажной небесной прохладе. Гуляющих по монастырской территории нет. И только одинокие монахи редко спешат на послушания или с послушаний. И даже храмы отдыхают в молитвенной тишине. Да и весь монастырь как будто погружен в молитву.
Илья приехал к духовнику в тяжёлом состоянии. И это не столько от недоразумения с женой, сколько от следствия этого недоразумения – на всю жизнь. Он понимал, что родители и своё окружение приложат все силы, чтобы его брак с Симой не распался, да и дело ли – развод. Но в таком случае все договоренности с отцом Павлом и планы рушились. И до крайности возмущала эта ловушка, в которой, казалось, все участвовали лишь для того, чтобы он не был, как они почему-то говорят, попом… Вспоминался и доктор Троицкий, не случайно ведь сказавший Калюжному повременить со священством, и об этом он зачем-то напомнил в разговоре… Но слишком велико было желание одолеть. Да и откуда вырвались слова, сказанные жене: развестись, принять обет безбрачия и стать священником. Именно со всем этим Илья и поспешил к духовнику, намереваясь из Лавры ехать к Павлу Осиповичу. Но, прежде всего, надо было твёрдо решить самому.
Вот он и решал: ходил от академической проходной до монастырской – и обратно; кружил вокруг Успенского собора и колокольни; от Троицкого собора до монастырских ворот. Зашел в Троицкий к Преподобному Сергию: здесь было безлюдно, монах читал молитвы возле раки, второй подхватывал песнопение, смиренно управляясь с подсвечниками. Илья, прикрыв глаза, страстно повторял: «Преподобный отче наш Сергие, помоги мне в деле моём. Как быть? Что делать? Ведь я вознамерился служить Господу и «своим», чтобы и заблудшие стекались в церковь Христову… Развестись – я ведь не венчанный, сожитель – и принять обет безбрачия? В монашество я не пригоден, не осилю. Смилуйся, Господи, и ответь мне милостью Преподобного Сергия, как поступить… Помоги…»
И слёзы выкатывались из-под ресниц. Илья приложился к раке, перекрестился с поклоном и медленно вышел из храма, как из надёжного укрытия. Но легче на душе не стало.
Вновь бродил мимо колокольни и храмов, и душа его умилялась самой этой замкнутостью монастырских стен – мир иной, отстраненный от суеты. Днём этого не пережить, не понять, днём здесь проходной двор для паломников и галдящих туристов.
И ещё раз вошёл Илья в Троицкий собор, помолился коленопреклоненно – легче не стало. Однако на сердце легла мысль: не достоин наверно в иереи, поэтому так и повернулось. Значит, и здесь не своя воля.
Время вышло. Духовник должен бы освободиться и принять. Илья склонился к окошечку проходной, назвал себя и спросил: может ли пройти к духовнику.
– Да, – вяло отозвался дежурный чернец, – можно, он предупреждал.
И с лёгким скрипом вышел засов из затвора калитки.
В келье было тихо, сумрачно, пахло лампадным маслом и ладаном. Духовник на коленях молился. Он тотчас же поднялся, благословил Крона и, обращаясь к иконам, предложил помолиться вместе. И они помолились. Затем сели на два стула лицом к лицу.
– Скажи, – спросил духовник, – что тебя повергло в уныние?
И Илья, опустившись на колени, коротко и ясно поведал о планах с отцом Павлом и о своей нескладной женитьбе. Не утаил даже мелочей.
Духовник прошептал молитву, перекрестился, и первое, что он ответил, изумило Илью:
– Господь сдерживает. Значит, не готов в клирики, значит, рано… Хорошее дело затеял отец Павел, доходят слухи. Но есть соблазны… Ах, как опасно ходите… – И вновь прошептал молитву, перекрестился, а далее говорил уже в общем, как будто о второстепенном. – А на лукавстве семьи не построить, не будет единой плоти, – тихо заключил он…
Илья знал, что при исповеди первые слова духовника – от Бога. Именно первую фразу и мысль необходимо уловить и запомнить. Запомнил. Тяжесть с души не сходила. Почти всю ночь провёл он без сна, решив идти к ранней Литургии, помолиться в храме, единственно в котором сами стены поют. А уже после службы и завтрака ещё раз справиться об академии.
И после Литургии легче не стало. Желание бежать, но и бежать некуда. Оставалось одно – академия. Однако и тогда, когда секретарь ректора вновь подтвердил приказ о зачислении на первый курс академии, каменистая тяжесть так и давила на грудь.
Ближе к полудню с портфелем в руке Илья Крон вышел через академическую проходную, чтобы на электричку – и домой. Спешить к отцу Павлу было не с чем. Но не успел переступить порога, когда в конце аллеи узнал доктора Троицкого: с портфелем он по-стариковски бочком как будто пытался бежать, однако ноги лишь передёргивались, так что скорого продвижения не было. Отяжелел человек. Сковало.
Илья ускорил шаг навстречу, а Троицкий в тот же момент остановился, хватаясь свободной рукой за грудь. Они ещё не сошлись, не поздоровались, когда доктор с придыханием выкрикнул:
– Убили… Отца Павла Калюжного убили!..
– Когда?! – цепенея, вскрикнул Илья.
– Сегодня утром… на электричку шёл. В голову железом. Сам домой возвратился, мог бы, но даже не сказал – кто?.. Неотложка приехала, а он уже всё…
Илья молчал. Язык не поворачивался что-то говорить:
«Почему так?..
За что?..
За какие грехи?..
А мне что делать?..» – теснились немые слова.
2010 г.
О проекте
О подписке
Другие проекты