О, Господи, опять весна!
Опять терзанье взбухшим жилам,
и всё уже мне не по силам —
только бы вырваться из сна.
Лечь на асфальт, как сонный уж,
змеясь, разлиться на пригреве,
и в грязно-снежном перепеве
услышать кровь кипящих луж.
И снова – как и всякий год —
с необъяснимым содроганьем
постигнуть собственным касаньем
немую правду этих вод.
И не вижу себя и не знаю причины,
по которой мне нужно и стоило б жить.
В длинном зеркале длинно свисают штанины,
но не повод же это собой дорожить.
А под крышкой остывшей моей головы
облака потихоньку шуршат о разлуке,
о безвластии слов, о параличе муки,
без которой и сердце – не сердце, увы.
Если было обещано,
значит надо забыть.
Не спасает от вещего
васильковая прыть.
Тихо оттепель капает,
измождая весну:
скрип да скрип косолапою
как по сну по окну.
И надеяться можно бы,
и пенять тяжело.
Сколько свету безбожного
на зрачки налегло!
Разве только околица
и оранжевый шар?
Детство пёрышком колется
сквозь измятый пожар.
Но и крикнуть не хочется,
и не смочишь щеки,
и холодная мочица,
не поманит руки.
Это прелые листья ведь —
тихих тайн вечера —
невозможная исповедь
золотого пера.
Прислониться к дождю,
многострунной преграде
между мною и мной,
поравняться с водой.
И уйти, и уйти,
и уйти, бога ради!..
через рожи решёток
в подземь и покой.
Пошнырять ещё где-нибудь
в гулких проходах,
обменяться мечтою
с плывущим дерьмом,
но уже не узнать себя
в створках восхода —
ни сейчас, ни потом,
ни на небе седьмом.
Печалишься?
Не знаешь как?
Измучен тяготой рассудка?
Стол не пробьёт литой кулак,
от муки не избавит шутка.
И я не знаю, милый мой…
молчу, всё жду желанной встречи.
Терпи! Не липни к дню душой
и зажигай почаще свечи.
…морями, которым конца и края…
И. Бродский
О, сколько вам ещё придёт
позорных поздних красноречий,
и реки черни нанесёт
на валуны остывшей речи,
и в глубине распухших утр
припомнится темно и свято
всё то, чем был когда-то мудр
поэт, которому возврата…
Которому был тесен дом,
одежда, имя, – всё пустое.
Который слушал дальний гром
и мерил решето водою.
Учиться в осень тихую войти
и, наступив на шорохи, не смяться —
пускай и сны тебе уже не снятся,
пусть даже не маячит впереди!
Учиться жить, учиться доживать,
учиться умирать, а не родиться,
учиться перелистывать страницы,
где нечего и нечем записать.
Я вас покину на немного
на самый маленький чуть-чуть
вздохнуть вспорхнуть но ради бога
лишь только не тревожить суть
Что там, за листвой, обожжённой лучом?
Как зелено сердце заката…
Мир вымыт, надушен и светел лицом,
цедит первородное злато.
А в этой тени, где томится скамья
и скачет знакомая птица,
всё просто и коротко – я и не я…
Здесь можно во всём усомниться.
Здесь бредит догадка и бродит душа,
теряя инерцию бега.
Здесь тайна касается карандаша,
здесь куст проповедует негу…
… и всё. И уже безразлично, что Бог
листве не добавит качанья.
Что – Бог? Если мир измениться не мог,
то встреча не стоит прощанья.
…и штык, упёртый в дно перегородок,
не разомкнёт глаза, зажмуренные встык!
Треножник позвоночника и рук,
несущих подбородок, робок.
Потеря чувства меры в монологе
слегка разочаровывает…
пусть!
Путь ночи свой налог взимает
терпением,
а логика молчит....
Окно звенеть не умолкает,
редеет небо под напором звёзд.
Одним отклеившимся краем
оно пропущено сквозь мозг,
а мозг уже разводит утро,
и мудро просветляя день,
накинув дрёму на плетень,
необязательностью чая
охотно делится со мной…
Я не был узнан тыльной стороной
ладони.
Даровым упором
бессовестно воспользовался, но
остался если и не вором,
то анонимом всё равно.
И звёзды высыпались мимо,
минуя дно.
Сидеть при свече
и думать о том,
что кончилось «до»
что будет «потом»…
Живое ничто
не ищет границ,
там дышит ещё,
здесь падает ниц.
Там шёпоты дня
надежда и свет,
где нету меня
где ясен ответ,
а эта свеча,
дающая дым,
как вздох палача
над ухом моим.
Разведён навсегда
с самой близкой мечтой
невозвратный герой
лишний птенчик гнезда
ни гроза ни потоп
просто падало вниз
в зябь утоптанных троп
в дым укошенных риз
видел свет падал в ночь
тыча лапками вдох
и упал не издох
и поднять не помочь
только молча стоять
птичья дрожь на груди
только теплить и знать
всё что есть – впереди
Кто ответит за нашу тоску,
пронесённую нами, как знамя?
Кто тоской изойдёт по стиху?
Кто умрёт и воскреснет стихами?
«Я качался в далёком саду…»
Бедный Осип, святая Марина…
Поддаётся ли облако сплину?
Подлежит ли рыданье суду?
Или всё пустоте подлежит,
сроку честному и гробовому?
Где вы мучились, – камень лежит
и тропинка пытается к дому…
Закон дождя закон слепых окон
закон неимоверных отражений
лишь выдох ветра миру разрешён
и этот до конца бессмертный гений
закон стоячих луж сухих глазниц
не открывающих закона взгляда
закон высоких птиц последних птиц
которым ничего от нас не надо
закон предательства и торжества
закон скамьи и осени над нею
незыблемый законом
закон всего того чем я владею
Ах, Николетта, – старый сон, —
слепой, ненастоящий!
Я помню менуэта звон
в дыму свечей чадящих.
Ах, Николетта, – старый мир, —
как кружево прозрачен.
Я – чудом выживший сатир
и как сатир дурачлив.
Я только вежливый Силен
у сломанной берёзы,
я помню пот твоих колен
сквозь запах туберозы!
Ах, Николетта, сколько лет
от юности до смерти!
Давно изношен менуэт
и кружева, поверьте!
Уже давно на «вы» с судьбой,
я в хрусталях размножен,
желаний, умерших с тобой,
не выхватить из ножен.
Без кружев, шпор и эполет
не стало в жизни перца!
Ах, Николетта… сколько лет
от юности до сердца.
Мы не знаем России,
мы чуем Россию —
голубые проклятия дальних небес,
и прозрачное слово, и подошвы босые,
и ореховый тёс,
и осиновый крест.
Мне не пишет отчаянье писем,
и тоска не глядит из угла.
Я от жизни вполне независим,
а все мысли о смерти – зола.
И плыву я в чистейшем эфире,
отворив мирозданью уста, —
веки сомкнуты, пальцы на лире,
помрачительна и пуста
мне навстречу вселенная дышит,
женской грудью прельщая полёт,
но певец не глядит и не слышит,
в тёмном сердце поэзии лёд.
Струйка дыма поднимает голову,
как кобра из хрустального короба.
Зрачки ужалены.
Мне снится, что снится ей…
Ей снится… ей что-то снится!
Свой путь совершает ресница,
слетев из-под пальмы бровей.
И снится реснице сон
о крепко смеженных веках,
о тайне, что спит в человеках,
без сроков и похорон.
…воображаемого счастья
полураскрытая постель
гудящий шмель
и хмель твоих колен
плен нереальности
и музыка запястья…
Кто может знать, что с нами будет
перед разлукой навсегда?
С ресниц упавшая вода
нас обожжёт или остудит?
Какой печальный оборот,
какое тонкое дрожанье, —
всё это долгое молчанье,
в улыбке онемевший рот,
и оторвавшийся перрон,
и полетевший под колеса
«Напишешь…?» – твоего вопроса
обрывок. Под вагон, вдогон.
Ещё не скоро, не теперь
пятно чернильное проступит,
и на сердце свинцово ступит
час предназначенных потерь.
Он выльется вагонной лентой, —
на стыках кровь, как на зубах.
Вот вам судьба интеллигента,
вся не за совесть, а за страх.
Забыта жизнь, перо и песни
во имя призрачной мечты:
«Пускай погибну!..», даже если
меня не похоронишь ты.
Нелепо искривятся губы?
И подступит к глазам вода?
Кто может знать, что с нами будет
перед разлукой навсегда?
Знакомый двор,
Последний шаг,
Далёкий путь,
Незримый берег.
Животный страх – застывший Терек.
Ты сам себе и бог и враг.
Уехать? Да, уехать, может быть…
А что ещё нам остаётся?
Отчаявшись напиться из колодца,
я уезжаю… просто, чтоб не быть.
Я уезжаю на исходе сил
изведать отрезвляющую небыль,
и хоть никем в России не был,
припоминать, кем я в России был.
Перекрёсток моей Германии —
перепутье недолгих лет.
Те же голуби в этом изгнании,
мостовые и парапет.
Что ж, присесть, подышать поминанием,
без тоски унимая дрожь,
под наркозом непонимания
повторяя святую ложь?
Было детство и юность краткая —
распрямление лепестков…
было счастье короткой хваткою —
не надежд, так хотя бы снов.
И нежданный визит бессонницы
душу детскую тихо пленял.
Я с высокой моей оконницы
видел город кривых зеркал.
Город тайны и дня рождения,
веры в завтрашний долгий день…
Что теперь? Немота отрезвления?
Облака? Эмигрантская тень?
Есть решенье по делу судному,
мягок ласковый жим оков,
а дожить – наука нетрудная
под зонтом из чужих облаков.
О проекте
О подписке