– Конечно, свидетелей нет. Потому как не было того, что говорите вы. И быть того не может, честные господа, чтобы палач Святого трибунала брал женщин, что находятся под инквизицией, силой. Сие невозможно. Да и добром он не мог взять. Разве что она сама им предложила. Такое все время случается. Может, ей самой собачьей свадьбы захотелось. Женщины на все идут…

Договорить не успел – знал, что слова эти вызовут в пришедших ярость, так оно и случилось.

Все они загалдели дружно и кинулись кто к столу, кто к палачу и его людям. Началась потасовка, Сыча не ударили ни разу, ловок он был, а вот его помощникам досталось. Одного сбили с ног и ударили несколько раз головой об лавку, а другого дважды лягнули в пах, тоже повалили и топтали.

– Выдайте нам осквернителей, – орал Липке. – Выдайте!

– На суд их, собак! – требовал еще кто-то.

Волков сидел, не шевелясь и ни звука не издавая. А еще он улыбался с вызовом. Он знал, что делал. Самый молодой из пришедших кинулся к нему, перегнулся через стол и замахнулся.

Наверное, и ударил бы, да тут крикнул громко Брюнхвальд:

– Не сметь!

И между молодым и кавалером рассек воздух меч, тонко звякнул о доски стола.

– Не сметь! На кого руку поднял, подлец?! – продолжал ротмистр свирепо.

В следственный зал вбежали сержант и солдаты. Они стали хватать местных, отнимать у них оружие.

«Болван Брюнхвальд, – думал, вздыхая кавалер, – все испортил, а денег-то можно было спросить с этих жирных кабанчиков, у них имеются. Жаль, что сопляк меня не ударил, а за двух потрепанных помощников палача много не взять».

Но даже когда солдаты разоружилие драчунов, те не унимались:

– Выдайте нам осквернителей, мы их судить будем! – требовал глава гильдии кузнецов.

Кавалер не оставил надежду хоть чуть-чуть взять денег с них, встал, оперся на стол, наклонился вперед и заговорил холодно, глядя на пришедших исподлобья:

– Мятеж устроить хотите? На рыцаря божьего, на хранителя Святого трибунала руку подняли? Ложью добрых людей поругали, в подлости осквернения их обвинив.

– Они осквернители! – кричал тот молодой, что подбегал к столу. – А вы их покрывать надумали! Видим мы, что вы на их стороне!

– Стоите, злобой дышите, – спокойно продолжал Волков, как будто не слыхал его, – безнаказанностью своей упиваетесь. К справедливости уповаете, а сами бабенку свою освобождать пришли, знаете уже, что она в навете уличена, так вы пришли, чтобы ее от наказания заслуженного спасти.

– Она не врет, они брали ее, как шлюху, а она достойная женщина! – не унимался молодой.

– Она в навете уличена! – заорал кавалер. – Какая же она достойная? Она вдову оболгала, под костер ее подвести хотела, и на палачей моих клевещет. В чем же достоинство ее? Нет у нее достоинства!

– Так вдова шлюха! У нее под подолом весь город был! А может, и не только город, – многозначительно заметил один из горожан.

– Так шлюх лечат позорным столбом и плетью, а не костром, как ведьм. – Волков сел на лавку. – В железо вас брать не буду, но не надейтесь, что грубость ваша без наказания останется, о случившемся я доложу прелат-комиссару отцу Ионе, и всем остальным отцам из комиссии доложу, и бургомистру вашему тоже, они решат, что делать с вами дальше. Ступайте.

– Ступайте? – выкрикнул с возмущением молодой. – Ступайте? Вы не отдадите для суда своих людей?

– Ступайте. И благодарите Бога, что не в железе в подвал идете, а по домам своим, – повторил он холодно.

Оружие горожанам вернули и выпроводили их вон. И только тут кавалер глянул на Сыча и его помощников, и взгляд его их не обрадовал. А Брюнхвальд и вовсе не поленился подойти к ним и сказать слова такие, что лица насильников стали кислы.

Кавалер сидел и тер висок, вздыхал, еще раз сожалея о том, что сопляк его не ударил, и приступил к делу. А так все могло хорошо получиться.

* * *

Вольфганг Веберкляйн был милым и вежливым юношей, служил он четвертым писарем при магистратуре города. Ночь, проведенная в холодной тюрьме, его наставила на путь истинный: запираться и не думал, говорил все охотно и честно. Писари не успевали за ним писать.

Со слов юноши, к нему пришла Магда Липке, просила написать донос, а он отказался, так как боялся. Она стала сулить деньги и говорила, что это дело праведное, так как вдова Вайс шлюха, а сыну Магды Липке жениться надобно на хорошей невесте, что выгодно для семейного дела, а он ходит к вдове-шлюхе. Не иначе она его приворожила. А шлюху-вдову уже предупреждали. И слова ей постыдные прилюдно говорили. И за космы ее уже драли на рынке. В том числе драла и Марта Крайсбахер, толстая жена фермера, что сидит сейчас здесь. А шлюха Вайс все не отказывалась от распутства своего. И чужих мужей до себя пускала. И тогда женщины собрали деньги и дали ему два талера. И говорили, что она ведьма, что она мужчин привораживает. Поэтому молодой писарь и согласился писать донос.

Марта Крайсбахер, жена фермера, и Петра Раубе, жена столяра, его слова подтвердили. Говорили: все так. И все указывали на Магду Липке как на зачинщицу. А та сидела в дорогом разодранном платье, прятала в него срам свой, без чепца, с распущенными волосами, и глядела на всех люто. И ни в чем не сознавалась. Отпиралась и лаялась. Ее показания уже и не были нужны, но кавалера она злила, даже спокойного Брюнхвальда раздражала злобой своей и непреклонностью.

– Последний раз говорю тебе, – спрашивал ее Волков, – признай ты, что навет – твоя затея?

– Ложь все, и суд твой неправедный, – говорила злая баба заносчиво, – и холопы твои осквернители.

Волков вздохнул и сказал писцам:

– Идите в трактир, дел сегодня нет у вас больше. А вы, Карл, писаря и этих двух баб в крепкий дом ведите. На сегодня все.

Он дождался, пока все покинут помещение, в котором остались только Сыч, два его помощника, Магда Липке и он.

– Сыч, – подозвал кавалер.

– Да, экселенц, – палач быстро подбежал к нему.

– Глянь на улице, нет ли кого из тех горожан, что приходили спасать бабу эту, – произнес Волков тихо.

Фриц Ламме кивнул и бегом кинулся к двери. Выскочил наружу.

Его помощники притихли, не зная, чего и ожидать. Поглядывали на рыцаря с опаской. А вот Магда Липке почувствовала беду, она ерзала на лавке, куталась в обрывки одежды и тоже на кавалера пялилась. А Волков был невозмутим, ждал Сыча.

Палач вернулся и сказал:

– Нет никого вокруг, простой люд по делам ходит, и все.

Тогда кавалер встал и подошел к женщине:

– Зря ты злобствовала и упрямствовала, злобы твоей не боюсь. А упрямство твое тебе боком выйдет.

– Зря мой сын тебя не ударил, жалею о том, – с ненавистью произнесла Магда Липке.

– И я о том жалею, много бы я денег с вас взял бы, если бы он меня ударил, а потом руку я бы ему отрезал. – Он чуть помолчал и добавил: – Сыч, берите ее еще раз, видно, понравилась ей первая собачья свадьба, раз второй добивается. Только чтобы не орала она, чтобы тихо все было. А ты так и скажешь потом мужу и сыновьям своим. Скажешь, что я, Иероним Фолькоф, велел второй раз тебя брать. Пусть знают, псы, как людей моих без разрешения моего трогать. И как руку на меня поднимать. Слышал, Сыч, постарайтесь, сделайте, чтобы ей понравилось.

– Все сделаем, экселенц, – оскалился Фриц Ламме, – уж не забудет.

Баба смотрела на Волкова с лютой злобой, а когда он повернулся, плюнула ему вслед, непреклонная. Сыч стянул ее с лавки и пнул в бок, стал одежду с нее срывать. Баба начала биться, выкручиваться. Помощники кинулись ему помогать. Может, и не хотелось им больше этой бабы теперь, да разве откажешься, когда господин велит.

Волков остановился и подозвал палача к себе:

– Как закончите с ней, в подвал ее отведете, ко мне придешь.

– Да, экселенц.

– Палку мне хорошую найди, крепкую.

– Найду, экселенц, – обещал Сыч.

Он проводил рыцаря до двери и запер ее за ним.

* * *

Вернулся и рассказал о неприятном деле святым отцам, рассказал все, как было, кроме того, что оставил сегодня Магду Липке с Сычом и его помощниками умышленно, в назидание. И о том поведал, что дело с наветом решено, писарь и три бабы виноваты; сам писарь и две бабы вину полностью признали, а третья, зачинщица, злобствует и вину отрицает.

Он готовился к тому, что отцы в ужас придут от того, что горожане в насилии палача обвиняют, а монахи были спокойны, не поверили они защитникам Магды Липке. А отец Николас сказал:

– Так всегда и бывает. Коли у осужденной есть покровители, так они, греха не боясь, всегда противодействуют.

– Да, так всегда и бывает. Не впервой нам, – заверил отец Иоганн.

– Хворь моя, слава Богу, отошла, сила во мне есть, – сказал отец Иона, – завтра утром вынесем приговор праведный. Послезавтра проследим о его исполнении, поглядим казнь, в обед помолимся, а после обеда и отъедем дальше.

– Казнь? – удивился кавалер.

– Так не до смерти, конечно, серебро возьмем, а все виновные будут кнутом биты у столба, – успокоил отец Иоганн.

– Языки, – добавил отец Николас.

– Ах да, – вспомнил отец Иоганн, – конечно. Еще усечение языка за навет положено.

– Усечение языка? – вслух думал Волков. – Немилосердно, как бабам да без языка?

– А по-другому нет сил бороться со злоязычием, – говорил отец Иона, вздыхая тягостно, – у нас на пять доносов – четыре навета.

– Клевещут людишки друг на друга, хотя клевета и большой грех, а все равно клевещут, – соглашались святые отцы.

– А вы молодец, – хвалили его попы, – с делом быстро управились и мятежников усмирили.

– Будем писать отцу Иллариону, что довольны вами, господин рыцарь, – говорил отец Иона, изнывая в ожидании обеда и глазами ища мальчишку, что кушанья носит.

А время уже подошло, им стали подавать блюда на стол. Волков заказал себе еду, как и положено – постную.

* * *

В плохом настроении после простой еды он валялся раздетый и босой на своей кровати, опять читая письмо от отца Семиона. Когда пришел Сыч и постучался в дверь, Волков, не вставая с кровати, велел войти и спросил:

– Просьбу мою исполнил?

– Все сделал, как вы просили, теперь эта паскуда нас до гробовой доски не забудет, – ухмылялся Фриц Ламме. – Мы ее по очереди в зад имели и рот ей завязали, чтобы не орала, так она выть стала и глаза таращила так, что они чуть не вывалились, и она едва не обделалась от натуги, а мы от смеха чуть не померли…

Он бы и дальше рассказывал свои веселые истории, да кавалеру надоело, он перебил его:

– Я не про то тебя спрашивал, ты палку принес мне?

– А, вы про это? – догадался Сыч, показав Волкову крепкую узловатую палку. – Вам с ней ходить неудобно будет, лучше состругать удобную. С перекладиной.

Кавалер встал с кровати, взял у Сыча палку, взвесил ее в руке и остался ей доволен. Не сказав ни слова, он врезал палачу, да так крепко и скоро, что тот и увернуться не успел.

– Ох, Господи! – заорал тот.

А Волков стал лупить его, бил сильно и приговаривал:

– Руки опустил, я сказал, опустил руки. Пес шелудивый, паскудник, стань ровно.

Он бил его по ляжкам, по ребрам. Фриц Ламме поднимал руки, чтобы защититься, тогда кавалер замирал с поднятой палкой и говорил снова:

– Я сказал тебе руки опустить.

Сыч послушно опускал руки и получал страшный удар по левой ляжке, от которого его всего продергивало, и он кривился, силясь не заорать.

Он сгибался, и от нового удара по боку сбивалось дыхание, а кавалер не успокаивался, особенно когда вспоминал, что Сыч еще и к Брунхильде ходил, и от того еще больше бесился.

Волков отбил ему ноги, и руки, и спину, и бок – отбил все, только по башке не лупил, и остановился, когда Фриц Ламме просто не мог уже стоять и упал. Скрючился на полу и трясся от боли и напряжения, а по щекам его текли слезы. Он тяжело дышал, словно бежал долго.

Кавалер поставил ему на спину ногу и спросил:

– Знаешь, за что?

– За бабу эту старую. Паскуду Липке.

– Значит, знаешь.

– Знаю, экселенц, – хрипел Сыч. – Простите. Не ведаю, как так произошло, меня эти двое…

– Не ври! Не смей мне врать! – Он опять замахнулся палкой, да бить не стал. – Не они тебя подбили, а ты их.

– Да, экселенц, простите.

– Считай, что простил, но, если еще раз меня так подведешь, на прощение не надейся, сдам тебя родственникам, пускай тебя оскопят и повесят.

– Спасибо, экселенц.

– Убирайся.

Волков откинул в угол палку и лег на кровать. Только стал успокаиваться, да полежать ему не пришлось, в дверь постучали.

– Кто?

– Брюнхвальд, кавалер.

– Входите, Карл.

Ротмистр был при оружии, доспехе и со шлемом в руке.

– Господин кавалер, наша корпорация просит вас быть сейчас у северного выезда из города.

Волков сел на кровати, по полному доспеху все сразу понял:

– Братский суд?

– Братский суд, – кивнул Брюнхвальд.

* * *

… Когда солдаты ротмистра шли сюда, в Альк, никакого барабана у них Волков не видел – может, в обозе везли. Но сейчас барабанщик бил в него, когда они с Карлом приблизились. За ними ехал Максимилиан, вез штандарт кавалера – он и Ёган были в одежде с гербом и в цветах Волкова.

Барабан выдал дробь при их приближении.

Всадники остановились на пригорке.

– Стройся! – орал сержант.

Солдаты строились, а сержант пошел к всадникам, скользя по грязи. Подойдя, он низко поклонился и заговорил:

– Добрый рыцарь, Иероним Фолькоф, которого все зовут Инквизитором, наша корпорация, что живет у стены на вашей земле в городе Ланне, просит у вас прощения за то, что два болвана из наших рядов, устроив проказу, взяли силой бабу без вашего дозволения, чем и подвели вас. Также и подвели нашего ротмистра. Корпорация наша наказала мне просить вашего прощения. Шкодники будут наказаны, как полагают все воинские корпорации, братским судом. Считаете вы, Иероним Фолькоф, рыцарь по прозвищу Инквизитор, что братского суда достаточно для прощения?

Он замолчал, ожидая слов кавалера. Тот выдержал паузу и громко, чтобы все слышали, ответил:

– Считаю.

Сержант повернулся к солдатам:

– Добрые люди, кавалер считает, что братского суда будет достаточно.

Солдаты загудели и застучали оружием о доспехи.

– Стройся в две шеренги, – опять орал сержант.

Он уже пошел к солдатам, но Волков его окликнул:

– Сержант!

– Что, господин рыцарь? – Он остановился.

– Не усердствуйте, – негромко сказал кавалер.

Сержант молча кивнул и побежал к солдатам.

Барабан бил команду «строиться».

Солдаты построились в две шеренги, разошлись на четыре шага и встали лицом к лицу. В руках у них были прутья толщиной в палец.

Два солдата, те, что были помощниками у Сыча, уже скинули рубахи, стояли босые, только в одних портках.

К одному из них подошел сержант и еще два солдата: сержант протянул ему небольшую палку, солдат взял ее. Потом двое его сослуживцев встали плечом к плечу, провинившийся вздохнул, глянул на всадников и поклонился им.

Волков и Брюнхвальд поклонились в ответ.

Солдат взял палку в зубы и положил руки свои на плечи сослуживцам, словно обнимал двух друзей сразу. Со стороны казалось, что товарищи ведут раненого или пьяного, крепко взяв его за руки.

Барабан забил команду «готовьтесь».

Они встали перед коридором из людей и ждали сержанта, и тот крикнул:

– Исполняйте!

Барабан выдал «приставной шаг», и сослуживцы повели провинившегося в коридор из солдат с палками.

«Бум». – Все пехотинцы знают этот звук барабана. – Первая нога – шаг!

«Бум». – Вторая нога – приставил.

«Бум». Первая нога – шаг.

«Бум» Вторая нога – приставил.

Так двигается выученная баталия, сколько бы ни было в ней шеренг, и независимо от количества людей если есть барабан, то все делают свой шаг одновременно. Под этот сигнал барабана баталии идут в бой.

Идут и ждут другого сигнала барабана, который значит «пики вперед».

Но в этот день такого сигнала не будет. Как только провинившегося довели до первого солдата из строя, тот замахнулся палкой и…

«Бум» – взмах – и мерзкий звук: жирный шлепок палки по голой спине – бьет один солдат.

«Бум» – гремит барабан, палка другого солдата с противоположной стороны занесена в небо – шлепок по голой спине.

«Бум» – стучит барабан – новый шаг, и новый солдат замахивается палкой. Шлепок, звук противный, и еще один рубец.

Теплый ветер с юго-востока полощет штандарт бело-синий, с черным вороном. Всадники молчат – смотрят. Стучит и стучит барабан. Солдаты бьют и бьют брата-солдата палками по спине и справа, и слева, у того рубцы от палок на спине уже в виде елки, от хребта к ребрам. Некоторые удары рвут кожу, кровь течет. К концу строя провинившийся уже не идет сам, а его волокут два солдата. Ноги он едва переставляет по грязи. Но ни стона не издал, палку из зубов не выпустил. Дело кончено.

Его отводят к телеге, кладут в нее, накрывают рогожей. Теперь очередь второго.

Все повторяется до мелочей, палка в зубы, два товарища кладут его руки себе на плечи, чтобы не падал в конце, бой барабана, звучные шлепки. Телега, рогожа.

Все, братский суд окончен.

Никто из виновных не пискнул, не скулил – добрые солдаты.

И они еще благодарны будут, что так отделались, могли и из корпорации выгнать. А могло еще хуже случиться. Порой дело такое кончается скрещенными оглоблями обозной телеги, которые задраны вверх, да петлей из грубой веревки, что с них свисает.

Кавалер повернул коня, направив его в город, ротмистр ехал рядом, Максимилиан и Ёган за ними.

Они мало говорили, так и доехали до трактира, а когда кавалер поворачивал к воротам, Брюнхвальд вдруг попрощался.

– Вы куда? – удивился кавалер.

– Завтра с утра буду, – не стал отвечать ротмистр.