Была у меня когда-то в прошлых веках подруга по имени Люся. Правда, она требовала, чтобы я называл ее Клеопатра. Вот уж поистине, дама была – «вся такая несуразная… такая внезапная… вся угловатая такая… такая противоречивая вся». Ну, вспоминать все подробности у меня как-то не было никогда желания. Но вот последнее свидание помню почему-то до сих пор.

Я уже тогда переселился к Люське… пардон, к Клеопатре – со всеми своими немногочисленными потрохами. Жили, тэкс-скэть, семейной жизнью. И ничто не предвещало… кошмарной трагедии. Я тогда занимался полукриминальным улаживанием конфликтов, поэтому с бабками у нас проблем не было. А Клеолюська переводила для самиздата всякие забугорные детективы.

И как-то приперся я с работы своей хитрой, довольный, как слон. И деньги получил, и сам целый остался, и прятаться пока ни от кого не надо. Приволок с собой полную сумку иностранного бухла, консервов тоже нездешних. Выдернул у Люськи бумагу из пишущей машинки и заявил: «Полундра! Немцы в городе!»

Сначала моя мадам забурлила возмущением за мое самоуправство. Но потом подозрительно быстро стихла, и мы с ней налимонились принесенных напитков.

Честно сказать, я жопой-то чувствовал, что Клеопатра эта ведет себя как-то странно. Но не стал углубляться в это, а зря, как оказалось.

Короче. Откидывает неожиданно Люсенька простыню, вылезает и начинает одеваться. Я, ничего не понямши, говорю: «Плавный переход. И далеко ты, девица, собираешься?» А она, не глядя на меня: «Сейчас же одевайся и убирайся отсюда!» Вот те на. Я сел на крвоати: «Эй, на буксире! Штой-то вы в лице переменимши?» И тут Люсю так понесло! Она металась по квартире и орала голосом Луи Армстронга: «Ты подлейший человек, который только мог появиться на этот свет! Как ты можешь жить, когда ты убил столько детей! Но нет! Меня убить тебе не удастся!» И далее в том же духе. Мало того, она достала из шкафа мою сумку, запихала туда мою одежку – вплоть до кроссовок – распахнула балконную дверь, и мое скудное имущество полетело в никуда.

Поймал я, наконец, ее взгляд. Свят-свят-свят! Там в глазах плескалось натуральное безумие. Ну, пару раз я тырился в дурдоме, когда тучки сгущались. И от скуки помогал санитарам. Поэтому я быстро Люську упаковал на вязки, которые изобразил из простыней, положил матрас около батареи и к ней буянку привязал. Позвонил в скорую, правда, объяснид все туманно.

Хорошо, доктор попался толковый и широкого профиля. За бонусы он попробовал все сделать в домашних условиях. И, слава Богу, получилось. Доктор и промыл ее со всех концов, и нашпиговал чем-то. Оставил ампулу и шприц – на рецидив возможный.

Люська спала, улыбаясь, а я, завернутый в простыню, курил на балконе. Сумки внизу не было. А ведь, кроме шмоток, у меня же в джинсах и документы, и бабки были. Твою же мать-то… Деньги-то – да хрен бы с ними.

Под утро Люся-террористка проснулась и потянулась ко мне целоваться. Ага, счас! Оказалось, у нее полный провал памяти. И она долго не верила моему рассказу. И, только когда не нашла моей сумки и одежды – до нее дошло и она взялась за голову. Объяснилось все очень просто. В тот день Люська пожаловалась подруге на головные боли. И та привезла ей какие-то пилюли импортные, которые не только избавили мою Клеопатру от головняка, но и настроение поправили. И до моего прихода мадам еще несколько раз закинулась этими колесами. А потом солидная доза коньяка – и перемкнуло у ей все муэжички.

Просидел там еще пару часов, пока кенты привезли одежку. И уехал с концами. Понимал, что ее вины нет никакой. Но чего-то внутри обломилось. Я до сих пор уверен, что из человека может выскочить только то, что в нем было. Он даже сам может и не подозревать о своих внутренних запасах.

Кстати, именно поэтому, когда подсирают, а потом все валят на то, что – «ну, прости, пьяный я был!» – меня это не утешает. И отношение к человеку – меняется…

Романтичная мужская любовь

С детства был я к жизни очень любопытен. Очень любил знакомиться с новыми людьми, мне все было интересно.

А когда наступил определенный период моей взрослости, новые знакомства происходили, в основном, в застольях, на рыбалках, на скамейках в парках… в подъездах. Вот тогда-то у меня и начал пропадать энтузиазм к общению со всеми подряд. Жизнь подбрасывала мне такие сурпризы, что я, бывало, долго и ошалело встряхивался, как пес, которого случайно облили помоями. И потом какое-то время на всех окружающих смотрел настороженно и подозрительно.

А ближе к старости я вообще сделал себе парадное крыльцо, где всех и встречал. Еще завел сторожевых злых собак. И внутрь своего душевного дома мало, кого пускал. Если же человек пытался просто вломиться ко мне, я с удовольствием спускал с цепи всех собак. Почему и получил в определенных кругах репутацию личности грубой и даже е… нутой.

А что было делать? Ну, на хрена бы мне было общение вот с таким кренделем, с которым я познакомился в парке Горького?

Я сидел на скамейке, не шалил, никого не трогал. Настроение было погано-лирическое – меня подружка продинамила, и, вместо веселых скачек в густых кустах, я в одиночестве хлебал припасенный портвейн «Три топора», меланхолично закусывая маленькими кусочками плавленого сырка «Дружба» и размышляя, как обычно в таких случаях, о бренности бытия.

Вот тут-то и нарисовался Арнольд Константиныч – так он потом представился. Красавец-мужчина весьма и весьма спортивного вида. В усах а-ля Максим Горький. Подошел, спросил – свободно ли, можно ли присесть. Разговорились, познакомились. У него с собой был коньяк и шоколадка, как счас помню – «Золотой ярлык». У этого Арнольда был рокочущий баритон, и мысли он свои излагал свободно и понятно. Поэтому я слушал его с интересом, тем более, что коньяк на бормотуху – они меня малость растащили по углам.

Вот, примерно, монолог Арнольдушки: «Меня, Боренька, с детства родители терроризировали. Запихнули зачем-то в парное фигурное катание. Нет, польза, конечно, была. Привычка к физическим нагрузкам, развитие координации тела. Но! Я с детства нахватался руками за все места женского тела до такой степени, что, когда повзрослел, дамы у меня не вызывали никакого интереса. В какой-то момент я устроил родителям истерику, и они согласились с испугу, чтобы я пошел в секцию классической борьбы. Вот это я понимаю – спорт! Мужчины сплетаются в жарких объятьях, ни от кого не прячась!» Тут мой собеседник странно хохотнул: «Через год меня из секции выгнали. Там не нашлось ни одной родственной души, которая была бы способна понять истинный взлет мятежного духа». Я автоматом кивнул, икнул и подумал: «Красиво излагает, собака! Учитесь, Киса…»

А классический борец за полеты духа положил свою ручищу мне на плечи: «Боренька, я сразу почувствовал, что именно ты меня поймещь! Сразу, как только увидел твой мужественный профиль!» И вот тут я почувствовал, что усы а-ля Максим Горький начали елозить у меня за ухом. А свободная рука Арнольда начала разыскивать, как я понял, мою пипиську.

Ну, коньяк – коньяком, и портвейн – тоже. Я ведь не занимался фигурным катанием. И из классической борьбы меня не выгоняли – я сам ушел, боксом заниматься. Поэтому я решил, как говаривал Остап Ибрагимыч, что наши взгляды на жизнь с этим пидором диаметрально противоположны.

Учитывая его габариты, я не стал рисковать и по-боксерски благородничать. В руках у меня был 0,7 – пузырь портвейновый. Вот горлышком я со всей дури и въехал ему в сплетение. Арнольд сразу задумался – где бы кислороду взять. А я встал. Чем больше я трезвел от ситуации, тем злее становился. Дубасил, короче, этого фигуриста – как тренировочный мешок. Уж на что у меня кулаки были набитые – потом неделю еще болели.

Публика в те времена была общественно-активная. Сами, конечно, жертву спасать не полезли, но ментов – вызвали. И – хэппиэнд. Мент-старлей подбежал, меня отпихнул, вгляделся: «Е… ть-колотить! Ну, наконец-то, этому гандону досталось!» Повернулся ко мне и вполголоса: «Вали отсюда. Молодец!»