Кто из нас бандит?

Этот поп чуть меня до кондрашки не довел. Не, из рассказов Шукшина я знал уже, что попы – они тоже интересные бывают. Типа, на нормальных людей похожие. Но этот, извините за выражение, батюшка…

Я не стал заходить в поселковую церковь – дождался попа около его дома. Координаты мне дал наш бригадир. Раньше здесь, у этого отца Романа, иконы брал Брюхан, но он спалился с ширевом, и поехал на принудлечение. Поэтому меня и послали.

Для начала пастырь овец заблудших с полчаса мне мозги выносил, сочувственно объясняя, что не знаком ни с какими Брюхановыми, и что он, упаси Боже, никогда и не думал даже посягать на имущество храма Господня. А в конце торжественно благословил меня и предложил исповедоваться и покаяться в своих грехах.

Опять я вспомнил Шукшина, огляделся по сторонам и сказал: «Слышь, попяра! А ежли я, к примеру, счас тебе в лоб закатаю? Естественный отбор произойдет не в твою пользу, мля буду». Поп внимательно посмотрел мне в глаза, тоже огляделся по сторонам и мотнул головой: «Ну, заходи тогда. Дарвин…»

Роману этому было на вид лет тридцать. И, судя по его аппетиту, ему не долго оставалось до габаритов попа с картины Перова «Чаепитие в Мытищах».

То ли батюшка заскучал по свободному общению, то ли его насторожила перспектива естественного отбора – не знаю. Но он скомандовал своей попадье – или кто она там была – накрыть стол и отправил ее в церковь.

С товаром разобрались быстро. Поп мне – рюкзак с досками, я ему – деньги. Потом сели… трапезничать.

Я в те времена водку пил очень редко – жизнь у меня и так нескучная была. Роман выставил для меня тогдашнюю новинку – советское баночное пиво «Золотое кольцо». От баночки были! Жестянка такого веса и толщины, что, по мне, такой банкой можно было запросто отключить оппонента. Ежли по башке стукнуть. А пиво, помнится – бурда бурдой. Ну, да и хрен с ним.

Сам Роман пил водку – часто и стаканом. Причем внешне он не менялся, только морда багровела все больше и больше.

Ну, а потом, слово за слово, начался разговор. Я Роману задал вопрос, который давно меня интересовал: «Рома! Мне вот хрен с тобой, что ты… мнэ-э… постоянно посягаешь на имущество Божьего храма. У нас ведь сейчас как – у кого что есть на работе, тот то и тащит домой. Мне другое любопытно. С какой рожей ты в церковь заходишь? Как у тебя язык поворачивается благословлять от имени Бога прихожан твоих, а? У тя совесть, как таковая, имеется вообще-то? Кошмары по ночам не мучают, нет?» Роман залпом выдул стакан водки, проглотил, почти не жуя, здоровенный ломоть сала. Ткнул пальцем в потолок: «Хороший вопрос! А почему она должна у меня быть – эта самая совесть? Именно у меня! Ни у кого нету, а я вот такой недоделанный, Богом обиженный, должен совесть иметь!» По ходу, этот вопрос действительно был неприятным для моего собеседника. Потому, что дальше он вообще заревел, как медведь весной: «Последние времена настали! У кого совесть есть – у того дети голодные сидят! Сам-то ты – кто? Бандитствуешь, а мне про совесть говоришь?»

Я кинул в попа надкушенную редиску: «А ты меня с собой не равняй! Кто из нас больше бандит – история рассудит, твою мать! Я у бабки пенсию не половиню – в обмен на уверения и обещания счастливой загробной жизни! Я на себя овечью шкуру не натягиваю, когда из дома выхожу! Какой есть – такой и есть везде. И дома, и на улице, и в ментовке…» И я заткнулся, сам на себя удивляясь – и че это я разошелся?

А Рома, бедолага, вертел глазищами и дышал, как только что спасенный утопленник. Потом схватил со стола бутылку, допил из горла и махнул рукой: «Все. Иди отсюда. С Богом…» И смачно плюнул прямо на ковровую дорожку.

Бригадир мне вставил очередной втык: «Хлыст, вот сколько раз тебе говорить – не лезь не в свое дело! Опять мне надо человека искать. Роман тебя видеть больше не желает. А у меня надежных-непьющих раз-два и обчелся. Кого теперь к нему посылать?»

Убить или не убить – вот в чем вопрос…

Мля впору хыть и на самом деле с выпивкой завязывать. На каком-то по счету – не предскажешь – стакане обязательно начинается ревизия проклятого прошлого. Типа, а прав был, или не прав, а вот сейчас как бы поступил.

Темное это дело, однако, на мой взгляд. Когда был молодой, на тех, за кем жмурики были, смотрел с очень сложным чувством. Тут было и непонимание, и какое-то презрение, хрен поймешь. И любопытство – типа, как ему теперь спится. Да и опаска была – вот он на меня смотрит сейчас, а хрен его знает, чего у него на уме. А сам я о таком даже и не помышлял. Считал, что отмудохать до потери пульса, ну, поломать чего-нито в конструкции – это в порядке вещей. А убивать – это уже к одиннадцати туз. Перебор, в смысле.

Потом повзрослел малость. Посмотрел, как выглядят мертвые друзья. Девочку семилетнюю, изнасилованную и убитую, пришлось однажды помогать собирать по частям. Да и самого несколько раз пробовали на тот свет отправить по беспределу. И куда-то у меня гуманизм уполз. На задворки души. И совесть меня потом совсем не мучила, и спал я спокойно, никто мне не снился – весь в белом за окном, и манит меня за собой…

Разговоры вот на эту тему – не любил. Один орет: «Какой тут может быть базар? Если не я его, тык он меня. Тут уж как карта ляжет». Другой умничает: «Не ты ему жизнь дал, не тебе ее и забирать!» А потом у этого умника гопники режут жену, и он идет на вокзал, где кучкуются бичи. И из «Сайги» делает там маленькое кладбище.

Это я к тому, что, в основном, умничают по этому поводу те, кого лично проблема не коснулась.

Но, с другой стороны, жизнь такие варианты подкидывает – только репу чешешь. Знал я одного пастора-баптиста. К Богу он пришел на зоне – червонец тянул. А там постоянно приезжали баптисты по тюремному служению. Ну и остановился мужик, оглянулся. И завязал… мнэ-э… с темным прошлым.

А пока этот новообращенный лосиживал, такой же крендель, как он, убил на воле его сестру. И публика ждала, что, когда баптист откинется, первое, что он сделает – это за сестру выпустит кишки тому ухарю. Ан нет. Он его по-христиански простил. Только попросил на глаза не попадаться.

Баптиста этого все дружно запрезирали. Не знаю, что у него было внутри, но внешне ему было на всех чихать. Он занимался служением в доме молитвы для всех народов.

Сейчас, когда я сам встал под Божью руку, все равно, думаю, не хватило бы у меня смирения простить убицу близкого человека. Оно конечно, дело не в нем, прощение это нужно самому, для духовного роста. Дык живем-то мы – не на облаке. Я, стал быть, буду духовно расти, а рядом со мной детей убивать будут? В жопу мне такой рост, пардон.

Малость путано получилось, ну, дак кто захочет, тот поймет. Придет время, и Господь разберется с каждым отчетом, который мы Ему будем давать. И решит – кому куда. Аминь.

Тернистый светлый путь

Понедельник. Проснуться-то я проснулся. И давно уже. Но продирать глаза, а, тем более – вставать – совершенно как-то не хотелось. Я прекрасно помнил, что в пятницу вечером, насмотревшись летающих тарелок, я клятвенно обещал своей гражданской жене Лизе, что в понедельник я, кровь из носу, устроюсь на приличную работу с приличной зарплатой. Лиза в очередной раз мне поверила, и выходные дни прошли в праздновании начала новой жизни. С молчаливого неодобрения жены…

Да не. Устроиться на работу – это я проблемой не считал. Все дело в том, что там, где платят приличные по нашим временам деньги, надо было ходить на работу каждый день. А это как-то не совмещалось у меня в голове с понятием счастливой семейной жизни.

Ну, хрен с ним. Встал я. Оделся. Пошел, промыл глаза – че-то плохо открывались. Жена уже ушла на работу, так что на пиво просить было не у кого. Да она бы и хрен дала. В общем, собрал я документы и пошел – на работу устраиваться.

Вторник. Проснулся я в общаге автобазы. В комнате, кроме меня, было еще трое обормотов. Вроде знакомых. Они сидели за столом, лечились. Один увидел, что я очнулся, и махнул рукой: «Айда!» Ну, раз приглашают…

После первой взгляд у меня малость прояснился. Гляжу – че-то у всех кентов морды в синяках. Да и свое рыло как-то странно болит. Ну, разгадки долго ждать не пришлось. Один из кентов – то ли Митя, то ли Леха. А может, и Валера… Короче, он говорит: «Борян, твою бабу надо на Ближний Восток отправить, порядок там наводить. А здесь – изолировать от общества».

Слово за слово – картинка боль-мене сложилась. Вчера вечером они принесли меня ко мне домой. И сообщили жене, что обмывали мое устройство на работу. Теперь, типа, я не хвост собачий, а рабочий по уходу за животными секции копытных Московского зоопарка, во! И зарплата у меня будет охрененная просто – аж целых семьдесят пять рублей. В ответ на это жена сходила на кухню и вернулась, держа в одной руке деревяшку, которой тесто катают, а в другой – которой картошку толкут. И этой самой древесиной она погнала нашу компанию до первого этажа – сами мы жили на пятом.

Где-то через неделю я устроился составителем поездов с зарплатой двести пятьдесят рублей и бесплатным билетом. Пришел клеить разбитый горшок. А дверь мне открыл какой-то крендель в очках: «Вам кого?» Я ему так мягко: «Хрена моего, в натуре!» И тут появилась Лизавета: «А-а, пришел! Секунду подожди». И вынесла мне сумку с моим барахлом.

Вот так и живем. Только соберешься на светлый путь вступить – какая-нибудь падла очкастая все обгадит. Плюнул я тогда на составление поездов, сказал сам себе – да задавитесь вы своей зарплатой, и ушел обратно в зоопарк – зверей объедать…

Страсти и мордасти

По ходу, прав был дядя Миша, бакенщик на пенсии. Сидели мы с ним как-то на берегу Иртыша, и он мне сказал: «Для нормального человека водка – штука полезная. А бывает, что голова от рождения слабая, так тогда лучше к водке и близко не подходить. С ним-то – хрен бы с ним. Вокруг люди страдают, вот в чем беда». Я, помню, хмыкнул: «Дядь Миш, если голова слабая – как он сообразит, что она у него слабая? Он и слушать никого не будет». Дядя Миша согласно кивнул: «Это точно. Вот в том и беда. Ну че, пошли еще накатим, пока солнышко не село?»

Это я к чему вспомнил? Да вот к чему. Шел я как-то по Кузьминкам. Куда и зачем – не помню. Но поддатый – это точно. Навстречу идет дама. Я на нее как глянул – так внутренне и скончался. Красивая до обалдения. А главное, что меня убило – это натуральность красоты. Ни помады, ни туши всякой. Дама эта тащила увесистую сумку, ее малость перекосило, но один хрен было видно, что фигурка по красоте не уступает мордашке.

Ноги у меня малость запутались, и я понял, что уже иду вслед за красоткой. Догнал, отобрал сумку. И сразу сказал: «Да не ори, не ори. Не нужно мне твое барахлишко. У меня просто врожденная аллергия. Плохо мне делается, когда вижу женщин с тяжелыми сумками». Она так неуверенно улыбнулась: «А далеко нести-то…» Я мотнул башкой: «Ну вот тем более».

Странное дело – по виду в ней не было ничего иностранного, но звали ее – Фатима. Шли-шли, трындели о том-о сем. И в конце концов пришли в Текстильщики, почти ко мне домой, только на параллельную улицу. Фатима вдруг остановилась: «Дальше я сама». А я от большого ума и слушать ее не стал: «Пошли, пошли».