Мы жили лучше многих. К 42 годам я имел автомобиль «Жигули» пополам с приятелем. Нам с Лёней Богуславским он достался от его отчима поэта Андрея Вознесенского, который купил себе новый. Мы его отремонтировали, неделю ездил Лёня, неделю я. При этом я испытывал колоссальное счастье. Я, как и другие, покупал в рассрочку люстру через кассу взаимопомощи за триста рублей, в кредит, потом полгода возвращал деньги. Год копил на цветной телевизор – нормальная ситуация. Я вынужден был кормить семью. Но я работал с 16 лет, я ни на кого не рассчитывал. Только на себя. Я занимался любимой наукой, общался с блестящими людьми. Желание было одно – получать от жизни удовлетворение, радость. Но у меня возникают желания делать что-то самому только тогда, когда я уверен: никто другой не сделает так хорошо, как я. Я очень не люблю делать то, что другие делают лучше меня. Именно поэтому я бросил заниматься наукой – я понимал, что не буду первым, потому что есть люди, которые талантливее меня в математике. И когда я стал заниматься бизнесом, мне стало комфортнее. Потому что я понимал: то, что делаю я, очень мало людей могут делать так же.

Мне нравилась жизнь ученого в Советском Союзе. Нерегламентированный рабочий день. Не нужно было к восьми часам, продираясь через толпу, лезть в метро. Я мог поспать, но зато мог и посидеть до четырех утра и подумать над проблемами, которые были интересны. Я вел жизнь советского художника. Это не жизнь советского рабочего – от звонка до звонка у станка. А с рассвета до заката наедине с собой, со своими мыслями и с компанией, которую ты выбираешь. У нас в Институте проблем управления был клуб. Мы разговаривали, обсуждали, ходили по длинным коридорам, а потом я приходил домой на кухоньку, все ложились спать, я спокойно занимался научной работой.

Да, жизнь в Советском Союзе – это целый период, ровный, яркий, счастливый. Я был абсолютно счастлив в Советском Союзе. А потом эта жизнь закончилась, в 1989 году, когда в институте перестали платить зарплату, и я почувствовал, как повисла в воздухе какая-то неопределенность, угроза, и жить стало неуютно. Я – человек чувствительный к внешним изменениям. Эту угрозу, эти подземные гулы я почувствовал раньше других. Хотя внешне всё оставалось спокойным: жена, двое детей, квартира, машина напополам с приятелем, докторская зарплата. Однако я почувствовал, что прежняя жизнь завершается, и попытался предугадать новую, еще неявную жизнь, перемены, грядущие в огромной стране. Я принял абсолютно нетривиальное решение: больше не заниматься наукой, а начать заниматься бизнесом, который в то время назывался «спекуляцией».

Это было непросто, потому что страна не воспринимала такие категории, как «хозяин», «большие деньги», «быстрый, бешеный заработок». Все это раздражало общество, даже близких товарищей. Я закрыл дверь лаборатории, которую сам создал (для института проектирования это не обычная история, обычно лаборатория достается в наследство, когда старенький профессор отойдет от дел), ушел из тихого, спокойного академического института, полностью стал самостоятельным. Никакой зарплаты, никакой социальной помощи. Не жди ниоткуда помощи и защиты. Но тем не менее наступила совсем другая реальность. Я взял полностью ответственность за свою жизнь, уже не уповая на государство. Хотя, конечно, подсознательно рассчитывал, что в трудные минуты оно придет на помощь. Конечно, раньше государство бесплатно учило, лечило, давало жилье. Это потом я стал понимать, что за это расплачивался налогами, неполной зарплатой, ограничением индивидуальных возможностей, обеспечивающим «социальную справедливость». Для меня началась совершенно другая жизнь, с риском, ответственностью и свободой. И мне такая жизнь очень нравилась.

До этого я был не последним человеком в науке. Член-корреспондент Российской академии наук, в которой на весь Советский Союз было 800 человек, 500 академиков и 300 членов-корреспондентов. Это результат, к которому стремился любой честолюбивый ученый. Я рассчитывал в дальнейшем стать академиком, лауреатом Нобелевской премии, хотя понимал, что я не лучший среди своих коллег, что есть люди, превосходящие меня в науке. А когда я пришел в бизнес, я почувствовал, что то, что я делаю в бизнесе, под силу очень немногим людям. В бизнесе из моего окружения на это не был способен никто. Это потом появились какие-то новые имена, которых я прежде не знал: Миша Ходорковский, Володя Потанин, Володя Виноградов. Их совсем было мало, этих людей, которых потом назвали олигархами.

Ощутив свою уникальность, я почувствовал себя комфортно, потому что, повторяю, категорически не люблю делать в жизни то, что другой умеет лучше меня. Просто отхожу в сторону. Спрашиваю: зачем я толкусь в этом месте, если есть другой, который делает лучше? Когда я стал заниматься политикой, то почувствовал себя совсем комфортно, ибо я действительно во многих проектах не видел себе равных. Никого, кто мог бы подобное придумать и реализовать. И конечно, это было комфортное ощущение: я нахожусь в том месте, которое никто другой не может занять. Но это уже третий этап моей жизни. Переход от бизнеса к политике.

Когда я занимался математикой, которая требовала концентрации всех моих сил, то не мог себе позволить выпить бокал сухого вина в течение недели, если только в воскресенье, потому что когда я выпивал бокал сухого вина, то понимал, что я хуже, менее тонко понимаю проблемы, которыми я занимаюсь, чувствовал, что проигрываю в конкуренции с моими товарищами, не могу так концентрироваться, так соображать, как они. В то же время у меня были друзья, которые работали вместе со мной и которые могли одновременно выпить бутылку водки и соображали не хуже меня. В бизнесе я себя чувствовал совершенно комфортно, даже если выпивал бутылку водки. Но тем не менее я понимал, что здесь есть конкуренция. А занимаясь политикой, я могу выпивать по бутылке в день и не чувствовать особой конкуренции в идеях и творчестве. Даже если я выпью литр водки, то все равно то, как я буду понимать, будет сильно превосходить то, как это понимают другие, по крайней мере относительно тех решений, которые приходили в голову мне. Я не думаю, что сильно заблуждаюсь в своей оценке.

Я и сегодня могу немало выпить, несмотря на гепатит, а раньше вообще никому не уступал. Я никогда не относился к этому как к необходимости. Для меня это удовольствие. К тому же в России так вообще проще разговаривать. И со мной проще разговаривать, когда я выпью. И мне проще разговаривать. Сейчас пью меньше. Но бутылку в день выпиваю. Если надо, могу выпить свою чашу до дна, будь то коньяк «Наири» или полдюжины бутылок белого вина, которое я стал пить уже в Лондоне.

Материться не просто умею, а люблю. Думаю, что понимаю даже в этом как бы толк. Я считаю, что русский мат абсолютно уникален по той причине, что он максимально психологичен, органичен. То есть это самовыражение очень естественное и очень мощное. Поэтому я вообще все эти глупости типа ввести ограничения, чтобы дети не услышали «Е… твою мать!»… Пусть слышат, нормально. Ничего страшного.

Может, я заблуждаюсь, но у меня никогда не было ощущения, что меня несет поток. Наоборот, у меня ощущение, что я всегда принадлежу сам себе. В жизни мне повезло с наставниками. У меня было трое учителей (я имею в виду Учителей с большой буквы). Каждый научил своему. Жизни в широком смысле научил меня Вадим Александрович Трапезников. Был такой выдающийся советский ученый, академик. Именно жизни, а не науке, несмотря на то что он был директором института, в котором я работал. Вадим Александрович был одним из последних аристократов по духу и по воспитанию, человек совершенно ушедшей породы. Такой атавизм советской системы, одновременно прижившийся в советской системе, сделавший блестящую карьеру. Андрей Битов писал, чем аристократ отличается от интеллигента: у аристократа экономическая мотивация не является доминирующей. Поэтому и требуются или какие-то особые гены, или несколько поколений жизни в достатке, чтобы быть аристократом. Все фундаментальные, серьезные, прежде всего моральные, определяющие личность человека качества были у него оттуда, из прежнего времени.

Я пришел в институт, практически его не зная, в 1976 году, младшим научным сотрудником, когда он уже был директором института. Последние десять лет его жизни мы были очень близки, несмотря на огромную разницу в возрасте. Я абсолютно искренне говорю, что не родители сформировали меня. Может быть, родители сформировали важнейшие, самые главные черты менталитета…

Второй мой учитель – Борис Давыдович Ланде. Он дал импульс: не быть в стаде, не быть щепкой, на все пытаться смотреть как в первый раз, научил терпению. Он научил меня тому, чему вообще невозможно научить, – он научил меня творчеству. Ведь вообще непонятно, как учить творчеству. Но ему это удалось. Я был уже в достаточно зрелом возрасте. Творчество – это такое состояние, в которое ты погружаешься, когда на все, что тебя окружает, смотришь глазами ребенка и одновременно со всем знанием, которое ты уже имеешь. То есть смотришь так, будто в первый раз увидел, а анализировать можешь так, будто уже все прочитал. Это очень серьезная штука. С Ланде мы очень много вместе работали. Он был большой фантазер. Он научил меня трансу. Поэтому каждый раз, когда я о чем-то задумываюсь, впадаю в транс, как будто этого никогда не видел.

Я ничего не писал кроме стихов, иногда. Давно уже не писал. А вообще творчество – это последовательность нескольких важных компонент: первая компонента (самая главная) – ощущение, вторая компонента – возможность понимать свои ощущения, третья компонента – возможность описывать свои ощущения словами. При этом часто случается, что второй компоненты нет вообще (некоторые опускают понимание и сразу могут описывать свои ощущения) или у кого-то она есть (и тогда они проходят и через понимание, и через описание этого понимания). И наконец, четвертая важная компонента – возможность описать так, чтобы другие ощутили то, что ты ощущаешь. Вот такая цепочка. Я, например, знаю абсолютно гениальных актеров, которых я разделяю на два класса: есть актеры глупые, но они гениальные, потому что они точно передают ощущение, а вот если с ними говоришь о чем-то еще, они никогда не объяснят, почему они так ощущают. А есть другие, которые описывают, как они это понимают… Так вот, Ланде смог не только мне все описать и объяснить, но и сделать так, что я все это начал ощущать.

И был третий учитель, он меня научил злу. Не то чтобы научил, а просто примерно показал, что такое подлость, предательство. Это случилось уже в совершенно зрелом возрасте, когда я уже стал заниматься бизнесом… Я не хочу называть его фамилию. Но тем не менее благодаря ему я и это тоже узнал.

Все мои Учителя – люди, которые меня научили Добру, – были намного старше меня. Только один, тот, который научил меня злу, был моего возраста.

Я всегда спрашивал себя, в чем смысл образования. Многие считают: в получении профессии, позволяющей хорошо зарабатывать. По-моему, образование помогает расширить сферу получения удовольствия. Я очень много времени в своей жизни учился, и я считаю, что главный смысл образования как раз состоит в том, чтобы расширить сферу получения удовольствия от жизни. Образование должно делать мир более интересным. Как сказал Эйнштейн, образование – это то, что ты не забыл после того, как забыл то, чему тебя учили. То есть образование есть то, что у тебя в крови. Так вот, у меня в крови осталась наука, которая называется «теория принятия решений». И во мне осталась насущная потребность классифицировать все, что я наблюдаю. Это происходит невольно. Вначале я задумался вот о чем: можно ли во всем нашем российском хаосе найти какие-то закономерности? К моему удивлению, я обнаружил, что все логично, последовательно, все происходит каноническим образом, как в любом историческом процессе.

Может быть, к несчастью для моих близких, у меня никогда не было выбора между работой и выходными – что в прошлом, что сегодня. Не знаю, хорошо это или плохо с чисто человеческой точки зрения, но абсолютно доминирующим приоритетом для меня всегда была моя работа. Это не значит, что я не помнил о своей семье. И помнил, и заботился, и забочусь. А выходных как не было, так и нет.

У меня в жизни никогда не было хобби. Вообще никогда. Все, чем я занимаюсь, – это и есть мое хобби. Вот я занимался наукой – это и было мое хобби. А что такое хобби? Ты приходишь на работу, тебе там не очень интересно, а пришел домой – занялся бабочками? А у меня в жизни никогда так не было. У меня никогда не было и слова «работа» – в смысле работать для того, чтобы заработать деньги, от звонка до звонка. У меня этого, к счастью, никогда не было. Поэтому то, чем я занимался в жизни, составляло мое хобби, любимое. Наукой я занимался двадцать с лишним лет, и это и было мое хобби, по восемнадцать, по двадцать часов в сутки.

Любая творческая работа – это предпринимательство. Я работаю только по одному принципу: высказываю свою систему аргументации, и, если она выше системы аргументации моих оппонентов, принимается решение, на котором я настаиваю. Если же оппонент меня убедит, то принимается другое решение. Я никогда не был критичен, я никогда не расстраивался, если где-то не удавалось зарабатывать больше, чем можно было заработать. Я никогда не переступал внутреннюю этику и внутреннюю мораль. Может быть, я и неприятен как раз именно поэтому, но абсолютно последователен в этом.

Я чист перед самим собой – и это главный критерий, которым я руководствовался, устраивая бизнес, устраивая политику. Я против своей совести нигде не пошел, против собственных убеждений не шел никогда, против собственной воли – тоже и поэтому абсолютно счастлив внутренне. Но ситуации, когда мои аргументы оказываются менее убедительными, чем аргументы оппонентов, случаются сплошь и рядом. В своем окружении, среди тех, с кем я общаюсь часто, я не замечал ни противостояния тому, что я делаю, ни зависти к успехам. Напротив, когда возникали трудности, когда одному невозможно было сопротивляться, я всегда находил поддержку.

Есть два типа людей: одни изначально относятся плохо, другие изначально относятся хорошо. Я всегда ко всем изначально отношусь хорошо. Мы хуже думаем о тех, кого больше знаем, и лучше – о тех, кто мало знаком, надеясь, что у них проявятся лучшие качества. Так уж устроены люди.

Я абсолютно незлопамятен. Меня часто в этом упрекают мои партнеры и, иногда, даже близкие. Я вообще не понимаю, что такое злая память. У меня просто отсутствует память на недобрые события в моей жизни. Мне можно переходить дорогу сколько угодно раз. Я черных кошек не боюсь. Я так и не научился разбираться в людях. Меня часто предавали, но я никогда не вел списка врагов или друзей. Всё это чисто генетически пришло от моей матери, в значительной степени перешло ко мне. Если вдуматься, то отсутствие чувства зависти и порождает отсутствие злой памяти. А то, что со мной было в жизни приятного, я помню очень долго. Я не считаю себя человеком рациональным. У меня мышление не аналитическое, у меня мышление интуитивное. Я человек эмоциональный и руководствуюсь ощущениями, а не просчетами ходов. Я действую в силу своего собственного представления о том, что такое хорошо и что такое плохо. Были события в моей жизни, когда мне очень хотелось заплакать. Но я не заплакал: самоконтроль.

Я никогда не скрывал своих взглядов. Я никогда не скрывал, что не боюсь ни травли, ни общественного мнения, если обратная сторона не пытается аргументировать свою позицию, а пытается только кричать о своей позиции. Единственное, что меня задевает реально, – это хамство. Вот хамство – это то, что я не терплю. Прежде всего когда при мне происходит хамство между кем-то – между вторым и третьим. Но я также реально болезненно отношусь к хамству по отношению к себе. Вот это то, что я не умею прощать.

Лживые слова ранят не меньше действий. Переживания могут быть страшнее физической боли. Я вообще весь мир воспринимаю только через чувства. У меня нет памяти на факты, у меня есть память на чувства. Я не понимаю чувств других людей. Я понимаю только, умный он или неумный. Но я не понимаю, предатель человек или нет. Любит или не любит. Больше того, я не хочу это выяснять, я не хочу тратить время на то, чтобы думать: доверять или не доверять людям. Потому что, даже если меня обманывают, я все равно считаю себя достаточно сильным, чтобы пережить этот обман. Я плохо разбираюсь в людях, поэтому не умею распознавать заранее, кто несет в себе подлость, предательство. Но постольку, поскольку я до сих пор еще не слишком старый и есть еще силы, меня это не слишком смущает.

Наверное, моя вина состоит в том, что я никогда не отвечал своим оппонентам, меня никогда не интересовало то, что обо мне думают другие, никому не пытался понравиться. Просто делал всегда то, что считал нужным, что интересно мне и важно для моей семьи. Я абсолютный эгоист в этом плане. Друзей у меня очень много, врагов – еще больше. За последнее время стало больше друзей, поскольку количество врагов таково, что практически исчерпан потенциал, откуда их число может еще множиться. Я вообще никогда не ставил себе цель, чтобы меня кто-то любил. Кроме, конечно, женщин, в которых я был влюблен. Меня абсолютно не волнует, например, что народ думает обо мне. Народ для меня – понятие абстрактное. А как любое абстрактное понятие, он не наделен никакими чувствами. Для меня значительно важнее, что я сам думаю о себе и что думают обо мне моя мать, мои дети, моя жена, моя приятели, мои друзья. Это для меня принципиально.

Я считаю, что у меня есть судьба. Но это совсем не означает, что я претендую на предвидение. Я могу влететь на белом коне, могу потерять голову. Судьба – это же не результат. Судьба – это процесс. Судьба – это границы. Они могут быть у́же, они могут быть шире. Вопрос, ощущаешь ты эти границы или нет. Я, например, знаю, что, если я чего-то очень хочу, я этого не получу до тех пор, пока не потрачу все свои силы для достижения этой цели и не пойму, и уже не хочу ее, этой цели. Тогда я ее получу. Один из параметров моей судьбы – что ничего в жизни не дается просто так. Меня не могут просто так наградить орденом. Вдруг объявили бы: Борис Николаевич принял решение, что вас наградят орденом. Никогда не поверю! Потому что это не моя судьба. Медаль – это не моя судьба. При жизни.

Вот у меня был такой случай, когда я очень хотел. Мы с товарищем как-то добивались одной цели, и вдруг мне сообщают, что все, цель достигнута, завтра можно подъехать и получить бумажечку. А я вдруг говорю: не дадут нам завтра бумажечку. Почему? Потому что я еще не перестал хотеть добиться этого. «Да брось ты!» – говорит товарищ. «Сто процентов!» А утром следующего дня я должен был лететь в Лондон. Это было давно. И вот я прилетаю в Лондон, а как раз была по времени разница. Только приземлился – мне звонят: к сожалению, пролетели. А потом еще два месяца борьбы, и цель снова была достигнута. Но мне этого уже абсолютно не хотелось. Вот это я называю судьбой. Не результат, а процесс.