Встретиться, и уж, тем более, поговорить с капитаном Роману не удалось – ни в этот, ни на следующий день. Да он почти его и не видел – разве что, издали, на мостике. Затянутый в старомодный тёмно-синий с серебряными пуговицами китель, в фуражке и неизменных белых перчатках, капитан ни разу не спускался на палубу – стоял у ограждения и обозревал окрестности через антикварный бинокль, составленный из пары раздвижных латунных трубок. Раз или два он брал в руки сложной формы прибор, состоящий из латунных дуг и трубок – секстан, ещё одна нелепость в мире радиолокации, спутниковых навигаторов и ДжиПиЭс. А ещё – он ни разу не видел капитана в обществе кого-то из украинцев, или хотя бы Улофа – и это тоже навевало мысли, оформить которые в стройную теорию, хоть как-то объясняющую происходящее, никак не получалось.

Первую партию беженцев взяли на борт меньше чем через сутки, под вечер. Это была огромная надувная лодка, вмещавшая не меньше полусотни человек, все, как один – алавиты, бегущие от ярости противников президента Асада. На этот раз тоже не обошлись без кровопролития – у двух или трёх пассажиров нашлось оружие и они, заподозрив неладное, открыли по пароходу огонь. Но то ли стрелками они оказались никудышными, то ли заржавленные, разболтанные до последней степени «Калашниковы» посылали пули куда угодно, только не в цель – но ни один из бандитов не пострадал. Ответные очереди скосили десяток человек и изрешетили пухлые бока лодки; она стала оседать и беженцы, оказавшись в воде, завопили, протягивая руки к свесившемуся с борта трапу. Они хватались за ступеньки, лезли, отталкивая друг друга, вверх, спихивали невезучих, становились на их плечи, лишь бы дотянуться до спасительного каната. На палубу удалось поднять не больше половины, остальные канули в пучину.

Со второй лодкой прошло сравнительно гладко. Она шла недогруженной – как объяснил араб-рулевой, отчаливать пришлось раньше времени, чтобы не угодить под пули мятежников, и в результате, вместо заявленных шестидесяти человек («голов», как говорили украинцы) в лодке оказалось не больше двух с половиной десятков. Роман присутствовал при допросе и переводил ответы; рулевой решил, что его тоже отпустят, заплатив за «поставку», но вместо этого его затолкали в трюм, и бандиты заспорили – сразу беженцы его придушат, или сначала покуражатся в отместку за предательство? Вмешиваться никто, разумеется, не собирался, украинцы обращались с пленниками, как со скотом, даже хуже, ведь скот хотя бы кормят, а эти ограничились тем, что спустили в трюм связку пластиковых бутылок с водой и несколько жестяных вёдер – параши, как объяснил один из бандитов. Что там творилось после суток с лишним качки, тесноты и духоты, Роману не хотелось даже думать, а тем более, проверять – хватало расползающегося их приоткрытых люков смрада немытых тел, рвоты, человеческих фекалий. Матросы, те, что объяснялись на квази-эсперанто, тоже избегали приближаться к люкам; Роман не раз замечал, что они старались не замечать творимого хохлами беспредела – и это тоже наводило на мысли. Попадись пароход хотя бы катеру береговой охраны, не говоря уж о военном судне под любым флагом – сядут все, как говорил персонаж Папанова, в известном фильме. Любой на борту, от капитана до последнего кочегара (а они здесь, конечно имеются, должен же кто-то кидать в топки уголёк?) не говоря уж об украинских бандитах – преступники, замешанные в торговле людьми. А за это полагается солидный срок по законам любой страны.

Третью лодку встретили наутро следующего дня – такой же рыбацкий баркас, на Роман бежал из Латакии. И на этот раз обошлось без эксцессов – пассажиры, по большей части, жители Идлиба, бегущие от воцарившегося в провинции кровавого хаоса, решили, что подобравший их пароход принадлежит одной из тех благотворительных организаций, что ищут и подбирают по всему Средиземному морю лодки с беженцами, и препровождают их в европейские порты. Свою ошибку они поняли, только оказавшись в трюме, когда протестовать было поздно. Матросы привычно окатили доски палубы из шлангов, смывая грязь, и пароход повернул на запад, чтобы, миновав траверз турецкой Антальи и оставив по правому борту Родос, углубиться в лабиринт проливов, разделяющих острова Греческого (или, как его ещё называют, Эгейского) Архипелага. Роман же устроился на полубаке, за якорной лебёдкой, подальше от чужих глаз. Следовало, во-первых, поправить крепление пистолета – за двое суток он так впился в кожу, что терпеть это не было больше сил, – а заодно, обдумать всё, что с ним произошло.

Пока он предавался размышлениям, на палубе кое-что изменилось. Пропали куда-то украинцы – видимо, подумал с усмешкой Роман, добрались-таки до буфета и накачиваются пивом. Зато матросов прибавилось – человек десять копошилось на палубе, укладывая в бухты якорные канаты, натягивая шлюпочные чехлы, крепя рангоут и выбирая втугую снасти. Другие убирали с палубы всё, что нельзя прикрутить и принайтовить, наглухо задраивали крышки иллюминаторов и люки.

Судно готовили судно к непогоде, к шторму – это ясно было даже такому профану в морском деле, как Роман. Непонятно было, к чему такая поспешность – погода по-прежнему прекрасная, лёгкий ветерок, на небе ни облачка… Учения, как на военном корабле? Вряд ли, особенно, если вспомнить, какие сомнительные делишки они тут проворачивают…

Капитан с мостика невозмутимо наблюдал за суетой на палубе, приняв «наполеоновскую» позу, по-наполеоновски заложив ладонь за борт кителя. Рядом с ним стоял человек, которого Роман видел впервые: невысокий, коренастый и широкоплечий, с короткой, но густой седоватой бородой, он напоминал писателя Хемингуэя. И даже рыбацкий, широкогорлый, грубой вязки свитер выглядывал из-под складок бушлата. Занятный персонаж, подумал Роман, интересно, кто это может быть? На ещё одного члена украинской шайки не похож – скорее, кто-то из команды, например, штурман?..

Матросы тем временем закончили свои дела и один за другим убрались в низы. Капитан и «штурман» покидать мостик не собирались – они с помощью матросов обвязали себя канатами и прикрепили их к леерным стойкам. Вслед за ними то же самое сделали двое рулевых, стоящие возле огромного, в рост человека, сдвоенного штурвального колеса – похоже, подумал Роман, о механизации здесь имеют весьма отдалённое приспособление. Даже электрических лебёдок на палубе он не заметил ни одной, только механические, ручные. Ещё одна загадка вдобавок к тем, что уже имеются – не много ли их набралось?..

Пароход взвыл сиреной, из тонкой трубки, спаренной с дымовой трубой, взвилось облачко снежно-белого пара. Бушприт покатился влево, в сторону берега, нос судна нацелился на оконечность далеко выступающего в море мыса. Там, на скалистом утёсе, стояла высоченная, словно фабричная труба, окрашенная в красно белые полосы, башня маяка.

Время шло к трём пополудни, солнце светило ярко – и, тем не менее, на верхушке башни замигали вспышки. Пароход ответил им ещё одним гудком и чуть изменил курс – так, что бушприт теперь уткнулся точно в полосатую башню. Машина под палубой застучала чаще, её механическое биение ясно ощущалось сквозь подошвы кроссовок. «Прибавили ход, – понял молодой человек, – но ведь до оконечности мыса не больше двух километров, а у основания его ярится на камнях прибой? О чём думает капитан, и этот, второй, в бушлате? Пароход – не моторка, резко менять курс, он не способен, придётся описывать широкую дугу впритирку к каменной гряде…» Мелькнула мысль: пока они будут тут развлекаться рискованными маневрами – вскочить, сорвать с лееров спасательный круг и прыгнуть за борт. До берега не так уж далеко – доплывёт, если не затянет под бешено вращающийся винт и не изрубит в фарш на радость средиземноморским рыбёшкам…

Додумать он не успел. На верхушке маяка вспыхнула ослепительная звезда, подобно лучу гиперболоида из прочитанной недавно фантастической книжки писателя Алексея Толстого – вспыхнула, затопила жгучим ртутно-белым светом всё окружающее, безжалостно кольнула мозг, и сознание Романа провалилось в глухую черноту.

IV

В себя он пришёл от сильного толчка. Разлепил кое-как глаза – и обнаружил себя скорчившимся в позе эмбриона между световым люком и якорной лебёдкой. Пароход немилосердно швыряло из стороны в сторону, простёганная в два слоя парусина, под которой он неведомо как оказался, не могла приглушить рёв ветра. Почему, с какой стати на смену средиземноморской летней пасторали в одно неразличимое мгновение пришёл свирепый разгул стихий? Ответа не было, да Роман не пытался его искать – все силы, физические, и душевные, уходили на то, чтобы удержаться, вцепившись, в какую-то гнутую железяку. Ещё удар, ещё – в бок впивается острый угол так, что хрустят рёбра. Палуба проваливается куда-то вниз, к горлу подступает тошнота, словно в падающем лифте, доски поддают снизу, жёстко, словно сапог великана тряпичную куклу, и только брезентовый полог не даёт продолжить полёт по дуге, за борт. Штормовые волны одна за одной бьют в борт, отчего судно гудит гигантским бубном, скрежещут, корчась в судорогах, шпангоуты, не в силах сопротивляться напору, легко, словно бумагу, скручивающему корабельную, спокойной плавки сталь.

Сколько это продолжалось – минуты, часы, дни? – понять он не смог. Закончилось всё так же внезапно, как и началось – внезапно, словно по щелчку пальцев неведомого режиссёра, выстроившего эту невероятную мизансцену. Роман лежал под чехлом, вцепившись скрюченными пальцами в тиковые доски палубы. Рот наполняла слюна пополам с кровью и крошками отколовшейся от зубов эмали, а прижатое к палубе ухо улавливало в чреве судна металлические скрипы и потрескивания – словно шпангоуты, измождённые бешеной нагрузкой, сбрасывали напряжение, накопившееся в клёпаных стыках. Роман сделал попытку подняться на колени – и добился лишь того, что болезненно приложился крестцом о какой-то выступ. Тогда он перевернулся на спину, отодвинул брезентовый полог и…

Ни облачка, ни тучки, ни иного признака бушевавшего только что шторма не было в бездонном голубом небе. Он приподнялся на локте. Качки, механической вибрации под палубой нет и следа; не дымит пароходная труба, словно трюмные машинисты с кочегарами остановили скольжение шатунов и поршней, погасили котлы, стравили через клапаны давление пара – и теперь судно, лишившееся движущей силы, недвижно застыло на водной глади. На палубе ни души, пароход словно вымер… надолго ли?

Мир вокруг поменялся до неузнаваемости образом. Берег стал ближе – теперь до него было не больше двухсот метров. Место серых округлых валунов, между которых пенился прибой, заняло нечто вроде волнолома, сооружённого из больших обтёсанных гранитных блоков, на нём – рыбаки с длинными удочками. За волноломом высится лес мачт, их вертикальные линии, перечёркнуты реями, окутаны лесенками вант и паутинками такелажа. Дальше видны красные черепичные крыши – город, порт? Словно на венецианских пейзажах Айвазовского, подумал Роман, видевший картины великого мариниста год назад в галерее, в Феодосии – и тут за спиной протяжно взревел гудок.

Неподалёку, метрах в ста от парохода, стояло другое судно – гораздо больше размерами, грузное, с высоченными чёрными, круто заваленными внутрь бортами – точь-в-точь огромная галоша или утюг, декорированный по прихоти чокнутого дизайнера тремя мачтами и короткой, сплющенной с боков трубой. Бока калоши прорезали прямоугольные отверстия, из которых смотрели на мир пушечные стволы. Форштевень далеко выдавался вперёд, словно таран на древнегреческих и древнеримских триремах. Да это и есть таран, запоздало сообразил Роман, а само судно – не что иное, как броненосец, вроде тех, что строили в конце позапрошлого, девятнадцатого века и снабжали, согласно тогдашней военно-морской моде, подобными опасными украшениями.

Он вылез из-под лебёдки и сделал попытку подняться на ноги. Получилось только с третьего раза – колени дрожали, помятый бок отзывался тупой болью, палуба перед глазами раскачивалась, плыла. Он кое-как доковылял до леера и принялся осматриваться. Над броненосцем, над лесом мачт, над незнакомым городом, с голубых, по-средиземноморски бездонных небес сияло солнце. Вились с надрывными детскими криками чайки, пестрели на водной глади белые, бурые, жёлтые лоскуты парусов и скорлупки гребных лодок. Над берегом, над крышами, на фоне шпиля то ли собора, то ратуши, вырисовывались в дымке пологие, сплошь поросшие лесом горы. С противоположной стороны бухту – даже не бухту, а широкий залив – ограничивал мыс. На самом его конце, на вершине серого, нависающего над водой утёса смотрела в небо белая башня маяка – и Роман сразу, с первого взгляда понял… нет, не понял, а каким-то шестым чувством ощутил, что этот маяк и есть средоточие этого незнакомого, удивительного, но, несомненно, реального мира.

Пароход оживал. Забегали люди, застучала, сотрясая корпус мелкой дрожью, машина. Судно дало ход, проползло около полукилометра и снова замерло. Матросы под руководством зычно ругающегося на «эсперанто» боцмана принялись крепить швартовые концы к большой, склёпанной из железных листов бочке, покачивающейся на волнах. С правого борта спустили шлюпку, и вслед за гребцами в неё спустился давешний тип в хемингуэевском свитере. Капитан с мостика помахал ему рукой, прощально квакнул гудок, и шлюпка, отвалив от борта, полетела, подгоняемая ударами вёсел.

– Рамон, ты куды подився? – заорали за спиной, добавив матерный оборот. – Ходи сюды, треба на чорножопых у трюмах подивитися – подохли вже, чи ще ни?

«Рамон» – это имя значилось в краснокрестном аусвайсе. «Си, амигос!» – крикнул оман, и порысил на зов. Ссориться с вооружёнными до зубов, явно недовольными жизнью украинцами (им, судя по помятым физиономиям, крепко досталось во время недавнего светопреставления) не стоило.

Но, как бы скверно им не пришлось бандитам – это были цветочки в сравнении с тем, что пришлось испытать запертым в трюмах беженцам. Стоило распахнуть крышки люков, и наружу, отравляя чистый морской воздух, хлынул густой смрад, запахи нечистот и рвотных масс. И звуки – крики, рыдания, мольбы людей, истерзанных заточением в этих поистине нечеловеческих условиях.

Испытание теснотой, духотой, качкой выдержали не все – в первом трюме умерло двое, во втором насчитали четыре трупа. Роман ожидал, что умерших без затей выбросят за борт, но нет – бандиты швырнули в люки холщовые мешки и потребовали зашить в них тела, после чего запихнуть поглубже прямо в трюмах, ну а а если кто вздумает протестовать – то мертвецов прибавится. Угроза сопровождалась помахиванием автоматным стволом, так что протестующих не нашлось. Роман же сделал вывод, что бандиты не решились вытаскивать трупы на палубу – видимо, не хотели, чтобы эти действия заметили с лодок, во множестве шныряющих вокруг.

Кроме шестерых умерших пострадало ещё десятка полтора пленников – от качки, толчков, ударов, швырявших несчастных в темноте о стены, об углы дощатых нар, сколоченных в трюмах, калеча, ломая кости… Роман вместе с бандитами принялся таскать и спускать в люки пятилитровые пластиковые бутыли с водой – содержимое их было мутное, нечистое, точно не из супермаркетов – и кирпичи серого, скверно пропечённого хлеба. К хлебу добавили десяток банок консервов; на недоумённый вопрос – «как же они их будут открывать?» – последовало ожидаемое «жрать захочут – видкриють». Спрашивал Роман по-английски, с вкраплениями испанских слов – меньше всего ему хотелось быть изобличённым. Но бандитам было не до того – разобравшись с пленниками, они убрались в тень надстройки, расселись на раскладных стульях и стали откупоривать банки с пивом.

Делать больше было нечего и Роман, прихватив пару банок (украинцы, к его удивлению жадничать не стали), направился на полубак.

Вопросов накопилось море. Что это был за шторм, куда он их забросил, как называется город, раскинувшийся по берегам бухты, откуда взялся броненосец, словно сошедший со страниц книг по истории флота, на каком языке говорят матросы – сплошь вопросы, и ни одного ответа! Попытка расспросить украинцев ожидаемо закончилась ничем – ему велели заткнуться и не лезть, куда не надо, сопроводив совет матюгами. Роман совету последовал – и вот теперь устроился за знакомой лебёдкой (там, как он имел возможность убедиться, его не было видно ни с мостика, ни с палубы) и стал озирать окружающий пейзаж – море, берег, суда в гавани, город и утёс с возвышающейся на нём маячной башенкой.

После примерно часа наблюдений он уже мог с уверенностью сказать, что залив – на самом деле никакой не залив, а пролив, отделяющий бухту и город от длинной островной гряды. Многочисленные суда (Роман пытался считать, но сбился на четвёртом десятке) входили в гавань, покидали её, отстаивались на бочках на внешнем рейде, прятались за волноломом, теснились у пирсов. По проливу, ближе к островам, проходили под парусами каботажные посудины, дымили пароходики, мелькнуло даже военное судно – с длинным, узким корпусом, парой мачт и отчаянно коптящей трубой – настоящий проходной двор, перекрёсток водных путей, местный Босфор, если судить по интенсивности судоходного трафика.

Противоположный берег пролива, высокий, скалистый, лежал, километрах в шести-семи, и Роман, как ни напрягал зрение, не смог разглядеть никаких деталей. А вот ближе к пароходу, километрах примерно в полутора обнаружилось нечто примечательное – окружность метров трёхсот в поперечнике, составленная из бело-красных бакенов. Удивительно, подумал он, зачем это понадобилось – может, круг из бакенов обозначает опасную мель? Но для этого достаточно двух-трёх, а тут их не меньше полутора дюжин…

Ответ он получил неожиданно. В центре круга возник вихрь призрачный, едва различимый на фоне берега, заметный только по дрожанию воздуха. Размеры его были невелики – метров двадцать в поперечнике и около сотни метров в высоту, и пока Роман всматривался – вихрь дрогнул и пропал в тусклой вспышке, а на его месте, в самом центре появился корабль. Большой трёхмачтовый парусник с белым корпусом, украшенным широкой зелёной полосой от носа до кормы – он возник вдруг, ниоткуда, и Роман не успел уловить момента его появления.

Удивительно, но никто не обратил на это внимания. Ни матросы, копошащиеся на палубе, ни люди в лодках, ни капитан по-прежнему торчавший на мостике – а ведь все они несомненно, всё видели! С опозданием Роман сообразил, что их пароход тоже побывал в загадочном круге. После чего – дал ход, отполз на километр с небольшим и встал на бочку, где сейчас и пребывает…

Значит, и они появились тут таким же таинственным образом, и явление большого корабля ниоткуда, в самом прямом смысле из воздуха – для местных обитателей дело привычное, ничем не примечательное? Похоже, так оно и есть…