Волки

и Помосковье сели русские цари, монастырями, заставами, надолбами собрали Русь. Припомни, Россия Московская была вся – как церковный притвор, как церковь, от кокошника женского, как купол церковный, до культуры российской из-за иконоспасского монастыря, – потом по России гуляли – Разин, Пугачев. В семнадцатом году вновь загулял по России – Степан Разин, враждебный городам, государственности, поездам, загромил Россию, запел старинные песни, встряхнул старинными поверьями, зажег лучину, поезда повалил под откосы, перехворал сыпным тифом, убежал с фронтов, кинул все – это большевик, мужик. Веселая над Россией и страшная прошлась метель, провыла, прометелила, прогоготала, все хотела разбить. Но – послушай, – и Андрей молчит минуту. – Послушай. В вихревую эту метель безгосударственную, кровяную, удалую – вмешалась, вплелась черная чья-то рука, жесткая, бескровная, стальная, государственная – пять судорожно сжатых пальцев, черных, в копоти, сжимающих все до судороги, – она взяла под микитки и Россию, и русскую метелицу и стала строить государственность русскую, новую, – она нормализовала, механизировала, ровняла, учитывала, она сменила солнце на электричество, она внесла в каждый дом быт заводской мастерской и рабочей казармы. Эта рука – рука пролетария, рабочего. Это пролетарий над Россией из метели поставил бескровную, черную, всесильную машину, рычаг которой в московском Кремле, – он построил Россию, как карту, как план машины, где люди были номерами – в карточках, в картах, плакатах, словах, мандатах, всяческих заградотрядах, в карточках на табак, желтых, как человечьи лица, хоть вся Россия правилась метелью и кровью. Пришли новые монахи, принесли новую веру – веру машины – пролетарии. Никто не понял в России романтики пролетария, служки машины, мастера машинного домино, – никто не понял, что он, пролетарий, первым делом должен был быть враждебным – врагом на смерть – церквам, монастырям, обителям, погостам и пустыням, – не только русским, но всего мира.

И Андрей говорит Анне: – Россия шла веками, перелесками, болотами, бежала от государственности, страшная страна, в песнях, в поверьях, в приметах, – Россия заложилась в бегстве от Киевской государственности, от удельщины и половченщины. Потом на Оку и

Нет, не вернулся. – Слушайте, Семен Иванович, я была в зверинце. Там есть волк. Осьнадцатый год не вернется, он прошел, навсегда. Какая была романтика, все рушилось, гремели грозы, люди шли, шли, шли. – Где теперь мой муж, инженер? Мужичья Россия загорелась лучиной, запелись старые песни, замелась метелица, заскрипели обозы с солью, умирали города, заводы, железные дороги. Осьнадцатый год не вернется, он ушел навсегда. Наши коммуны погибли, мы всех растеряли, мы живем на монастырском кладбище, и мы, анархисты, как волк в зверинце. Когда мы ехали, поднималась поземка. Будет метель.