Глава третья

Всё это время Бориса преследовала мысль: как бы увидеть Катю? Но сколько он ни думал, ничего придумать не сумел. Люся рассказала, что в этот день в клубе ничего нет, и поэтому ходить туда бесполезно. И всё-таки, как только удалось освободиться от пельменей, Боря шмыгнул на улицу.

За полчаса он побывал в избе-читальне, сельсовете и железнодорожной станции – Кати Пашкевич и даже тех её подруг, которых он мог бы попросить вызвать её на улицу, он не встретил. Ещё некоторое время он побродил около Катиного дома, посидел на скамеечке около аптеки, которая размещалась в одном из домов Пашкевичей, но Катю так и не увидел. Грустный, поплёлся Боря домой. В кухне на его кровати уже была постлана постель, а на столе стояло молоко, хлеб и кусок жареной козлятины. Есть ему не хотелось, он сел на постель и, уставившись на тусклую электрическую лампочку, висевшую где-то под потолком, задумался.

В таком виде его и застала мать. Несколько минут она молча наблюдала за сыном, затем подошла к нему, села с ним рядом на кровать, обняла его за плечи:

– Ты, сын, о чём задумался? Что-нибудь случилось?

Борис очнулся от своей задумчивости:

– Да нет, мама, ничего, это я так…

– Как это – так? Влюбился, что ли, опять в кого-нибудь? – улыбнулась Анна Николаевна.

Борис встал и заходил по кухне:

– Ну вот, мама, и ты, как другие! Разве я когда-нибудь влюблялся? Это всё было простым баловством… – сердито сказал он, невольно покраснев, так как вспомнил, что это «баловство» с некоторыми из встреченных им женщин было не совсем невинным.

– Ну ладно, успокойся, перестань ходить-то. Иди-ка, сядь рядом со мной, да расскажи всё по порядку.

За два с половиной года, что Борис жил в семье, она привыкла относиться к Борису, как к своему родному сыну, проявляя о нём заботу и беспокойство, свойственные любой матери, да и он чуть ли не с первых дней своего пребывания в семье отца к мачехе относился с уважением и любовью, как к родной матери. Во всяком случае, она ему стала гораздо ближе, чем отец. Её ласковые, спокойные и простые слова заставили его подчиниться. Он, правда, сел не на кровать, а на табуретку около стола, закурил, и глядя в тёмное окно, мимо которого мелькали медленно падавшие хлопья снега, рассказал матери о своём ещё никогда ранее не испытанном чувстве, возникшем так неожиданно и так прочно овладевшем им. Он назвал имя девушки, которая вызвала это чувство, и добавил, что уверен, это настоящая и единственная его любовь.

Анна Николаевна выслушала этот длинный, немного сбивчивый рассказ, ни разу не прервав его. После окончания исповеди сына она довольно долго молчала, затем спросила:

– Ну а она? Она-то тебя любит?

Борис не решился солгать:

– Не знаю, мама, но я добьюсь, чтобы полюбила. Я без неё жить не могу!

– Да это-то так, ну а что же дальше? Тебе всего 18 лет, ей, кажется, и того нет. Она же ещё учится, ведь надо же ей ученье кончить. Ты что же, жениться думаешь?

– Ах, мама, да разве я знаю? Пусть учится, я ждать согласен, сколько она захочет… Я знаю только то, что люблю её больше жизни, а видеться и говорить с ней мне не удаётся. Она как будто боится со мной наедине остаться, а при народе разве об этом можно сказать?

– Так напиши ей!

– Напиши! А как я пошлю письмо? Ведь если дома у неё это письмо прочтут, то чёрт знает что может получиться! Ей попадёт, она после этого меня и вовсе знать не захочет.

– Ну ладно, ты напиши – а я уж придумаю, как передать это письмо ей прямо в руки.

– Мама, какая же ты у нас хорошая! – воскликнул Борис и, обняв мать, крепко её поцеловал.

– Ну хорошо, хорошо, хватит лизаться. Небось сейчас хорошая – а чуть чего не так скажу, сразу же губы надуваешь! Ладно, пиши, да ложись спать. Рано завтра поедешь-то?

– Часов в двенадцать дня, мне ещё надо в контору – топоры получить, да и рукавицы тоже. Мама, мне ещё нужно взять с собой мыла и соли.

– Хорошо, я всё приготовлю. Спокойной ночи, сын! – и поцеловав Бориса в лоб, Анна Николаевна, глубоко задумавшись, вышла из кухни. Из сбивчивого, но очевидно, совершенно искреннего признания сына, она поняла, что им овладело действительно сильное и, вероятно, настоящее чувство. «К чему-то это приведёт?..» – думала она с беспокойством.

Борис уселся за письмо. Вырвал лист из какой-то тетради, лежавшей на столе, взял в руку перо. Первая же фраза, которую он должен был написать, заставила его надолго задуматься. Как начать? «Милая Катя» – она наверняка рассердится, может быть, дальше и читать не станет. «Дорогая Катя» – так только родственникам пишут. Наконец, он нашёл обращение, которое, по его мнению, было и достаточно ласковым, и в то же время не могло вызвать недовольства. «Здравствуй, Катеринка!» – так начал он письмо.

На двух тетрадных листах, исписанных мелким почерком, Борис изливал всё, что накопилось в его душе и сердце. Он клялся в любви, просил не забывать его, хоть немного полюбить его, обещал отправлять письма каждую неделю и умолял Катю написать ему хоть несколько слов в ответ. А главное, просил успокоить его и в своём ответе сказать, что она хоть немного его любит. Конечно, в письме Борис не мог обойтись и без преувеличений: описывая свою жизнь в Стеклянухе, он хвастался охотничьими трофеями и, между прочим, закончил письмо такими фразами: «Если ты, Катя, мне не ответишь, то я не знаю, что я с собой сделаю. Может быть, ты меня тогда больше и не увидишь, ведь ружьё со мной, а оно всегда заряжено. Помни это!»

Утром, запечатав письмо в конверт и надписав на нём «Кате Пашкевич», он передал его матери. Затем получил в конторе необходимые предметы, в том числе и две пары лыж, погрузил всё это на сани Мамонтова, заехавшего за ним в контору. После этого они подъехали к дому, взяли приготовленные Анной Николаевной хлеб, масло, пельмени, мыло и соль, и так как Мамонтов торопился засветло доехать до Стеклянухи, отправились в путь. Борис не дождался возвращения из школы матери. Взял он с собой, с разрешения отца, охотничье ружьё с парой десятков патронов к нему, заряженных крупной дробью. Около их домика на полях деревни Стеклянухи по утрам бродило много фазанов. Борис надеялся их пострелять.

Дорога от Шкотова до леса была неизмеримо приятней: сани легко скользили по мягкому, но ещё не глубокому снегу, за ночь количество его прибавилось. Было пасмурно, но снегопад прекратился, мороз усилился. Зарывшись ногами в сено и укрывшись с головой полушубком, Борис вскоре задремал и проснулся лишь тогда, когда сани остановились около домика, из-за двери которого раздался радостно-возбуждённый лай Мурзика, почуявшего появление хозяина.

Расплатившись с возчиком, Борис перетаскал привезённое в домик, поставил кипятить воду для пельменей, отсыпал в миску около сотни их, чтобы затем сварить, а остальные забросил на чердак.

Через час ужин-обед был готов, а тут появился и Демирский. Из привезённого он больше всего обрадовался лыжам. Бродя в этот день по довольно глубокому снегу, он основательно устал, а на лыжах эти путешествия можно делать почти без труда. Был он доволен и пельменями:

– Это, – сказал он, – самое подходящее кушанье для таких отшельников, как мы! Передай благодарность тем, кто делал эти вкусные пельмени.

Борис рассмеялся:

– Ну, тогда придётся благодарить всю нашу семью: мы пельмени всегда всем семейством лепим, ну а главная в этом деле, конечно, мама.

Похвалил Демирский и за привезённое ружьё, сказав, что теперь им о продовольствии можно всю зиму не беспокоиться, охотиться будут по очереди. Мясо будет, ну а вместо хлеба и китайские пампушки сойдут. Со следующего дня вновь началась напряжённая работа: дни летели быстро.

Оба десятника были так загружены, что, отправляясь в лес с первыми лучами солнца, возвращались в свой домик уже в полной темноте. Утром, когда они появлялись на лесосеке, работа там уже шла полным ходом. Рубщики, разбившись на группы по 3–4 человека, валили отмеченные деревья, очищали их от сучьев и разделывали на брёвна нужной длины. Покончив с одним деревом, переходили к следующему, и так весь день. Они не делали перерывов на обед: зимние дни коротки, поэтому китайцы работали без обеда, делая лишь очень короткие перерывы на куренье.

Десятникам предстояло замерить каждое бревно, записать его размеры в тетрадку, перенумеровать и к вечеру подсчитать количество срубленных брёвен.

Поначалу дело с замером отнимало у Бориса много времени. Замер следовало произвести по наименьшему диаметру – таковы условия, а найти этот наименьший диаметр было не так-то просто. Ошибка при замере приводила к ошибке в вычислении кубатуры и могла послужить основанием для браковки брёвен заказчиком – японцами, которые использовали малейшую неточность, чтобы сорвать с Дальлеса штраф. После нахождения нужного диаметра, он чёрным мелком писался на верхнем отрубе бревна, там же ставилось клеймо специальным топориком с буквой на обушке. Начальником этого участка считался Демирский, поэтому на клеймах стояла буква «Д». Дня два он контролировал работу Бориса и, проверив сделанные им замеры, сам ставил своё клеймо, но затем, убедившись в добросовестности своего помощника, дал ему второй экземпляр клейма, доверив, таким образом, самостоятельное клеймение. После этого работа их пошла быстрее, теперь они работали параллельно: на одном склоне замерял лес сам Демирский, на другом – Алёшкин.

После замера леса наступала очередь спусчиков: они должны были закрепить наиболее толстую часть бревна специальной цепью, прикрепить эту цепь к постромкам, идущим от некоторого подобия хомута, надетого на шею быка, и тот волок это бревно вниз к дороге. Расстояние, которое предстояло пройти быку, составляло несколько сотен метров, но спуски были иногда очень крутыми, а брёвна часто поражали своей громадностью: нередко верхний отруб нижнего бревна по наименьшему диаметру составлял 35–38 дюймов, ну а нижний конец был дюймов на 5 толще; такое бревно весило гораздо больше тонны. И если рубщикам требовалась большая физическая сила и умение, чтобы так повалить высокое дерево (из него выходило 3, а то и 4 девятиаршинных бревна), чтобы оно не повисло на соседних сучьях, чтобы оно не поломало ближайшие деревья и чтобы его было более или менее удобно на крутом склоне обработать, то спусчикам требовалось, кроме того, ещё и умение управлять быками. Очень часто под давлением огромной массы тяжёлого бревна, скользившего по крутому спуску, быстро покрывавшемуся обледенелой коркой, бык, не сумевший удержаться, вынужден был бежать, и управлявшему им корейцу (почему-то на этой работе бывали всегда заняты корейцы) нужна была незаурядная ловкость, чтобы направить его движение в нужном направлении.

Бывали случаи, когда справиться с этим делом возчику не удавалось, и бык срывался с обрыва, летел вниз и погибал, придавленный огромной тяжестью падавшего за ним бревна. Зимой подобный случай произошёл однажды и на этом участке.

После того как бревно было благополучно спущено к дороге и отцепивший его кореец возвращался за следующим, к бревну подъезжал возчик из стеклянухинской артели. Возчики обычно группировались, как и рубщики, по нескольку человек. При помощи ломов и толстых слег-жердей они накатывали бревно на короткие санки, сделанные из толстых брусьев, закрепляли его верёвками, и после того, как у всей группы сани были загружены, маленький обозик отправлялся в путь и через час доставлял брёвна на склад, расположенный на берегу реки Стеклянухи, примерно в полутора километрах ниже домика десятников, подготовленный на ровной полянке – площади. На месте, отведённом под склад, заранее были проложены лаги – нетолстые брёвна, на которые и следовало накатить доставленное возчиками.

После того как заканчивался один ряд брёвен, состоявший примерно из 50–60 штук, на него сверху, также через проложенные лаги, накатывался второй ряд. Таких штабелей, по примерному расчёту Демирского, необходимо было сделать штук шесть. Штабеля эти укладывались с таким расчётом, чтобы весной при паводке вода подошла к ним как можно ближе, и чтобы спуск леса в период сплава отнимал как можно меньше времени и рабочих рук.

А пока Борис и его начальник продолжали обмер брёвен и наблюдение за правильностью валки леса. Важно было, чтобы рубщики не пропустили ни одного намеченного к вырубке дерева и в то же время чтобы не свалили того, которое трогать не нужно.

К концу рабочего дня оба десятника съезжали на дорогу и спешили на склад, чтобы успеть записать количество и номера брёвен, доставленных возчиками. Проверять размеры не было надобности, так как у них в тетрадках каждому номеру уже соответствовал определённый размер.

Вернувшись в домик и пообедав, десятники принимались за канцелярскую работу: Демирский вёл проверку записанных ими данных с данными, отмеченными джангуйдой рубщиков, артельщиком корейцев и артельщиком возчиков.

Количество брёвен было важно для рубщиков и спусчиков, хотя для расчётов с последними учитывалось то, которое определяли при подсчёте вывезенного на склад. Возчики получали не со штуки, а с кубатуры доставленного леса, поэтому Борис, как более грамотный и умеющий разбираться в таблицах, определявших объём бревна, занимался этими подсчётами.

Раз в неделю Демирский производил расчёты наличными деньгами с артельщиками и джангуйдой. Деньги на участок иногда привозил бухгалтер конторы, иногда же за ними отправлялся кто-нибудь из десятников. Конечно, чаще ездил за деньгами Борис: Василий Иванович понимал его желание, да и необходимость, побывать в Шкотове, ведь Алёшкин всё ещё продолжал оставаться секретарём комсомольской ячейки и должен был присутствовать, хоть и нерегулярно, и на собраниях, и на бюро.

Работы для десятников между тем не становилось меньше, а всё прибавлялось, приходилось тратить много времени на посещение лесосеки, которая отодвигалась всё дальше и дальше от домика, да и подсчёты усложнялись и увеличивались – число возчиков непрерывно росло, и это требовало дополнительного времени. Кроме того, нужно было давать еженедельные сводки и в контору, и в лесничество.

Десятники выбивались из сил. Вставая в 6 часов утра, они ложились не ранее 12 ночи, работали без каких-нибудь выходных, и Демирский понял, что они так долго не протянут, ведь сразу же по окончании вывозки предстоял сплав, к нему уже надо было начинать готовиться: сколачивать артели сплавщиков, заранее пройти русло реки, расчистив его от топляков и коряг, чтобы предотвратить во время сплава завалы, с которыми потом, в плавную пору, бороться трудно.

В этих трудах и заботах пролетел ноябрь, прошла большая часть декабря 1925 года, и вот однажды бухгалтер, доставивший деньги, привёз Борису письмо из дома. Прочитав его, Борис загрустил. До этого он два раза был в Шкотове –приезжал в контору за деньгами, но эти поездки были такими кратковременными, что времени зайти домой не оставалось, и он вынужден был, получив деньги, немедленно возвращаться в лес. В полученном же им письме Анна Николаевна сообщала ему о здоровье всех членов семьи, об успехах младших ребят, о том, что они скучают без своего Бобли, давала множество самых полезных советов по хозяйственным делам, даже передавала привет Демирскому, но ни слова не сказала о том, передала ли она письмо Кате, и как та на него отреагировала. Это-то и вызывало досаду Бориса.

Демирский уже несколько дней назад понял, что им с Борисом вдвоём на участке не справиться, нужен был ещё один человек. Он написал докладную об этом заведующему шкотовской конторой Дальлеса Борису Владимировичу Озьмидову, хотел было отправить это письмо с бухгалтером, но затем, заметив состояние Бориса и приписав его переутомлению, решил послать с письмом его. Поручил ему на словах достаточно убедительно обрисовать положение и просить помощи. Эта командировка позволяла Борису пробыть в Шкотове хотя бы сутки, а может быть и двое.

– Но не дольше, – предупредил Демирский, – а то я тут совсем зашьюсь.

Получив это распоряжение Демирского, Борис за 15 минут собрался в путь, но так как бухгалтера, не особенно торопившегося в Шкотово, нужно было ждать ещё часа два, Борис решил отправиться в путь пешком, на лыжах. Он рассчитывал, что даже в случае непредвиденных трудностей, если верить Мамонтову, эти 10–12 вёрст он сумеет преодолеть за каких-нибудь два часа, и будет в Шкотове раньше, чем бухгалтер отправится в путь. Демирский согласился с его доводами.

Вскоре Борис в своей кожаной куртке, под которой, по настоянию начальника, были надеты все имевшиеся рубахи, подпоясанный патронташем, с двустволкой за плечами, в сопровождении Мурзика, уже забирался на хребет, тянущийся к Шкотову, таща лыжи на плечах. А ещё через полчаса он уже скользил на них по чистому снегу, покрывавшему гребень хребта. Леса на нём почти не было, идти было легко, и через полтора часа Борис уже стоял на сопке, возвышавшейся над его бывшей школой, а спустя ещё полчаса он уже входил в свой дом.