II

Ed or, negletto e vilipeso, giace

In le sue case, pover, vecchio e ciecco¹…

Machiavelli.

Доктор Фирсов, между тем, въехав на красный двор усадьбы, давно поросший травой и на котором паслись теперь три стреноженные чахлые лошади, велел остановится пред крыльцом длинного каменного дома, с таким же над середкой его каменным мезонином, построенного в том казарменном стиле ящиком, в каком строилось всё и вся в русских городах и селах в Александровскую и Николаевскую архитектурные эпохи. Он осторожно спустил с тележки свое громоздкое туловище и, приказав кучеру отъехать ждать его на большую дорогу позади сада, прошел в открытые настежь сени, не совсем доверчиво ступая подошвами по рассохшимся и разъехавшимся местами половицам. Сени вели в огромную, бывшую танцевальную залу с бесчисленным количеством окон по длине ее и ширине, с полуобвалившеюся штукатуркой расписанного букетами плафона и с разбитыми стеклами взбухших и загнивших рам, хлопавших от сквозного ветра с треском ружейного выстрела; вместо всякой мебели стоял в этой зале объемистый, нагруженный пудовыми булыжниками каток для белья, и от окна к окну подвязанные концами к задвижкам тянулись веревки, на которых просыхали какие-то женские шемизетки². Две следовавшие за залой гостиные представляли тот же вид запущенности и разорения: окна без занавесей, надтреснувший от мороза долго нетопленных зимой комнат мрамор подоконников, выцветшие и порванные обои с пробитыми в обнаженном кирпиче дырьями гвоздей из-под висевших когда-то на них ценных зеркал и картин, давно сбитых или хищнически забранных в чужие руки… Сборная, недостаточная по объему покоев мебель, увечные столы и стулья всяких эпох и видов мизерно лепились здесь вдоль панелей или кучились по углам беспорядочным и безобразным хламом, покрытым черным, сплошным слоем пыли, к которому годами не прикасалась человеческая рука… Ряд «приемных аппартаментов», в которых, очевидно, давно уже никто не принимался, замыкала «боскетная»³, служившая теперь жилищем владельцу этих развалин, – бывшему советнику посольства, отставному камергеру и действительному статскому советнику Дмитрию Сергеевичу Буйносову.

Здесь было несколько чище и удобопоместительнее. Комната оправдывала свое название «боскетной» довольно хорошо сохранявшимися на стенах ее старинными, теперь уже не находимыми более нигде обоями, изображавшими древнегреческий пейзаж, во вкусе Первой Империи, с оливковыми рощами, аттическими храмами, стадами белорунных овечек, пастушками и пастушками, лежащими, обнявшись, на зеленых берегах голубых ручьев. Разделена она была пополам грубо крашеною под красное дерево, домодельною сосновою перегородкой, на которой навешано было в почернелых рамах несколько фамильных портретов: суровые или улыбающиеся лики пудреных кавалеров с лентами и звездами на форменных, обшитых галунами кафтанах… Такой же домодельный, длинный, жесткий диван, крытый дешевым ковром, расположен был вдоль перегородки; проделанная в ней дверь вела в заднюю, темную часть комнаты, уборную хозяина. В передней кроме дивана стояли старинные письменный стол Jacob⁴ (красного дерева с медью), такое же бюро со стоявшими на нем английскими часами Нортона, звонившими каждую четверть часа каким-то таинственно-серебристым звоном, и два-три древние, глубокие кресла, обитые порыжелым сафьяном. Темные сторы завешивали наполовину длинные, в четыре стекла вышины, окна, выходившие в сад.

У одного из этих окон сидел теперь сам больной в новеньком, изящном, о двух больших, легких колесах, кресле-самокате, обратившем первым делом внимание входившего доктора.

– С обновкой! – проговорил он веселым тоном, останавливаясь на пороге комнаты. – Давно ли обзавелись?

– А, доктор, здравствуйте! – как бы несколько свысока произнес Дмитрий Сергеевич, уронил руки на колеса и двинул ими кресло свое шага на два вперед. – Да, вот видите, j’ai acquis le moyen de me remuer quelque peu⁵.

– Из Москвы выписали?

– «Выписал»! – захихикал он вдруг горьким смехом. – Un gueux comme moi⁶, на какие деньги мне… «вы-пи-сы-вать»? – повторил он таким же ироническим и не совсем твердым голосом. – Милостивец один, un bienfaiteur⁷, преподнес мне… в даяние…

– Кто такой? – допытывался любопытный, как женщина, провинциальный эскулап.

– Ну, этот здешний… le Rothschild de l’endroit, vous savez⁸…

– Совсем не саве, – засмеялся тот, – не знаю, про кого вы говорите.

– Ну, как же (и рука недужного неверным движением махнула по воздуху)… ^9-Je ne puis jamais me mettre dans la tête ces fichus noms-là… Суз… Сусликов enfin^-9! – воскликнул он чуть не радостно, словно поймав за хвост ускользавшее от него имя.

– Су-саль-цев, Пров Ефремович Сусальцев, – протяжно отчеканивая, поправил его из-за перегородки чей-то женский голос.

– Суздальцев, ^10-c’est ça! – закачал он утвердительно головой, – Пров Ефимович Суздальцев… Суздаль, une ville du gouvernement de Wladimir… Пров, qui évidemment vient, du latin: probus… Bien nommé du reste, très, juste, – этакая, знаете, простая, честная русская душа… Il me revient tout à fait (то есть он мне совсем нравится) ce garçon-là^-10! – тоном покровительственного одобрения примолвил он.

– Здравствуйте, Настасья Дмитриевна! – крикнул доктор, не слушая его более.

– Здравствуйте, – отозвалась она, выступая из двери с наволочкой в руке, – спасибо, что приехали!..

Она была ниже ростом сестры, которую напоминала, впрочем, общим характером черт, худа, или, как говорится, жидка на вид. Густая масса темных, довольно коротко остриженных волос, собранных под черную синелевую сетку¹¹, словно придавливала книзу ее тонкий и легкий облик своим бесполезным для нее изобилием. Но ее большие, нисколько не похожие на глаза Антонины, коричневые в синем белке, словно из-за какой-то чуть прозрачной дымки строго и спокойно глядевшие глаза были великолепны. На желтовато-бледном лице явственно сказывались следы забот и бессонно проводимых ночей… Одета она была в длинную, синего цвета, похожую покроем на рясу монастырского служки, холстинковую блузу, перетянутую в талии широким кожаным кушаком на пряжке.

Фирсов, сморщив брови, повел на нее искоса участливым взглядом.

Она подошла к креслу отца, вытащила из-за спины его подушку, быстро сменила грязную наволочку принесенною ею свежею и, не глядя ни на кого, заговорила, обращая речь к доктору:

– Я вас опять просила приехать, Николай Иваныч, потому что знаю вас за порядочного человека и что вы не откажете, хотя мы не только не в состоянии платить вам за визит, но еще…

– A вот и не приеду больше никогда, – с сердцем перебил он ее, – коли станете чушь городить!

Недужный в свою очередь заметался в своем кресле.

– ^12-Quel manque de goût, quelle absence de tact! – восклицал он, хватаясь за голову и принимаясь качаться со стороны на сторону. – Ведь они теперь ничего этого не понимают, доктор… Дочь моя, ma fille, – скорбно подчеркнул он, – она не понимает, что это ложное смирение, cette fausse humilité… что это всем обидно… и вам, и мне… Ну да, я теперь нищий, un gueux… Я когда-то давал des dix pounds^[3] à Londres за докторский визит… а теперь не могу… я ничего не могу… Но я – je suis un Буйносов… я не всем стану одолжаться… Я умею ценить ваши procédés… Вы порядочный человек, вы не требуете как лавочник… comme ce sacré кабатчик, mon ех-раб, который смеет… отказывать… когда я умираю с холода… Кровь моя стынет, доктор, лед, у меня лед в жилах… я согреться прошу… согреться… et ce misérable… ce misera^-12…

Язык у него путался; он оборвал, уткнул нежданно свою всклокоченную седую голову в угол подушки и всхлипнул жалобным, ребяческим всхлипом.

Тяжелое впечатление производили эти жалкие и бесполезные, как в бреду, слова его и слезы… Это был человек лет шестидесяти пяти, сухо сложенный и мускулистый, с породисто-тонкими чертами гладко выбритого лица и со сказывавшимися в каждом его движении признаками тщательного, по-старинному, прежде всего светского, но несомненно культурного воспитания. Красиво изогнутый нос, строго очерченные, еще совершенно черные брови и чревычайно изящная линия губ, свидетельствовавшая о сильно развитом в его природе чувстве вкуса, вызывали на первый взгляд понятие чего-то характерно-своеобразного и далеко недюжинного. Но налитая кровью сеть подкожных жилок, бежавших как нити паутины по этому оголенному лицу; но отекшие, слезившиеся глаза, то тревожно бегавшие по сторонам, как бы с намерением куда-то запрятаться, то нежданно и лихорадочно вскидывавшие свои неестественно расширенные зрачки под безобразно приподнимавшиеся брови; но робкий, срывавшийся звук голоса, странно противоречивший иной раз самоуверенному и властному, по старой привычке, пошибу его речи, не оставляли сомнения, что пред вами находился давно порешенный, давно отпетый человек…

– Вы слышали? – мрачно улыбаясь кривившимися губами, указала на него взглядом дочь. – Из-за этого вот он в прошлую ночь грозил мне, что повесится… Мочи моей с ним более нет! – вырвалось у нее чрез силу.

– Нехорошо, Дмитрий Сергеич, нехорошо! – произнес укорительным тоном Фирсов, грузно опускаясь в кресло подле его сидения и отыскивая у него пульс под рукавом его затасканного, из больничного верблюжьего сукна скроенного по-домашнему, длинным рединготом, халата.

Буйносов наклонился к нему и заговорил порывистым и дребезжащим шепотом:

– Вы не верьте… не верьте всему, ^13-cher docteur… Hy да, c’est vrai, j’ai été un peu excité hier soir. Ho я… мне тоже «мочи нет» – со мной здесь поступают, как… как дочери Лира avec leur pauvre père, «most savage and unnatural»…^[4] Elles ont beau jeu… я без ног, без сил, без денег, un pauvre paria mis hors la loi… Moi^-13, un Буйносов!

– Hy, конечно, – словно прошипела дочь (чувствовалось, что она была раздражена до полной невозможности сдержаться), – в день венчания на царство батюшки-осударя Алексея Михайловича «князь Юрий, княж Петров сын, Буйносов-Ростовский на обеде в Грановитой палате в большой стол смотрел». Не раз слышала от вас об этом подвиге… Еще бы не гордиться после этого!..

Старик замахал руками.

– «Смотрел», потому что он старший стольник был, ^14-c’était son devoir, и в тот же день в бояре пожалован был. Я это сто раз объяснял ей, доктор, a она нарочно, elle le fait exprès^-14…

– A есть у вас еще те капельки, которые я ему намедни прописал? – спросил Фирсов, оборачиваясь на девушку.

– Есть.

– Дайте ему!.. Ему раздражаться вредно, – примолвил он, заметно напирая на последние слова.