– Подступает, падла этакая, – попытался усмехнуться он, но вместо смеха раздался лишь гулкий кашель. – Чувствую, идет за мной. Мучает, зараза, уже год почти, каждую ночь засыпаю и понимаю, что могу не проснуться. Страшно засыпать, сука, трясусь как пацан, Илларион Федорович. И вроде готов уже, и вроде мучаться сил нет, но боюсь безумно. Замечать стал мелочи всякие – муха летит, трещина на стене, цветочек маленький на подоконнике, монетка с каким-то вычеканенным профилем. Музыка прекрасная все время у меня тут играет – Вагнер, Чайковский, Верди. Душа волнуется, трепещет, когда понимаешь, какое великолепие человек создал. А потом слезы на глазах наворачиваются от того, что жизнь-то вот-вот закончится. И я слушаю, слушаю, чтобы уже заслушаться этой музыкой, чтобы блевать от нее тянуло, а она мне все больше и больше нравится. И живость какая-то появляется внутри, хоть вставай и беги – к детям, к внукам. Бывает, лежишь в палате и думаешь: вот завтра полегче будет, хотя бы на полдня выйду, по делам помотаюсь – сделаю и то, и это, закрою вопросы, до которых руки никак не доходили. И сразу вопросы эти, которые ты откладывал все время на потом, такими важными и нужными кажутся. И желание даже есть вроде, да вот только возможности больше нет. Думаешь, еще разок на Собор Парижской Богоматери бы взглянуть, по парку прогуляться. А утром просыпаешься от головной боли, от мокрой подушки, от тряски и понимаешь – какой там вставать, какой-то там дела… Были бы силы музыку включить, головой покрутить – за мухой понаблюдать да за цветочком, который за ночь окреп, позеленел, воспрял. Еще вчера, кажется, молодым был, носился как угорелый. Хоть бы что – и бухал сколько влезет, и курил, и работал сутками… А теперь… Что теперь со мной сталось? И понимаю, что болезнь эта меня изнутри разъедает, что ничего уж тут не поделаешь, а все равно молюсь богу каждый час. А вдруг? А вдруг? Эх, Илларион Федорович, не хочу уходить… – голос его дрогнул, и он сорвался на слезы, разрыдавшись у себя на койке самыми что ни на есть горькими слезами.