Цитаты из книг автора «Азар Нафиси»

Джеймс недаром писал, что его «воображение жаждет катастрофы»: многие его герои в конце оказываются несчастными, и тем не менее их окружает победоносная аура. Победа для них не равнозначна счастью, ведь главное для этих персонажей – остаться верными себе. Их целостность обеспечена не внешними обстоятельствами, а единением с собой, движением вглубь навстречу себе. Награда им – не счастье: в романах Остин этому слову отдано центральное место, но во вселенной Джеймса оно редко используется. Героев Джеймса в конце ждет не счастье, а самоуважение. И дочитав до конца последней страницы «Вашингтонской площади», где раздосадованный «жених» Кэтрин ее покидает, мы понимаем, что в мире нет ничего труднее, чем обрести самоуважение. «А Кэтрин, оставшись в гостиной, берет рукоделие и снова усаживается за работу – теперь уже на всю жизнь».

На мой взгляд, именно отсутствие эмпатии являлось главным грехом режима, за которым следовали уже все остальные. Мое поколение вкусило личной свободы и потеряло ее; несмотря на всю болезненность утраты, воспоминание о былой свободе не давало нам засохнуть в пустыне настоящего. Ну а чем было защищаться нынешнему поколению?

доктор Слоупер совершает самый непростительный грех в художественной литературе – грех слепоты. Жалость – пароль, утверждает поэт Джон Шейд из романа Набокова «Бледный огонь». Уважение к окружающим, эмпатия – вот что лежит в основе романа. Это свойство объединяет Остин и Флобера, Джеймса, Набокова и Беллоу. Оно же – точнее, его отсутствие – порождает злодея современной художественной литературы

Всю жизнь Джеймс боролся за власть – не политическую, ее он презирал, а культурную. Культура и цивилизация были для него всем. Он говорил, что величайшая свобода человека – «независимость мысли», именно благодаря ей люди искусства наслаждаются «агрессией бесконечных способов бытия». Но пред лицом столь страшного кровопролития и разрушений он чувствовал себя беспомощным и бессильным. Его чувство родства с Англией и Европой происходило из любви к цивилизации, культурной традиции и гуманизму. Но теперь ему открылось моральное разложение Европы, ее усталость от собственного прошлого, ее хищническая циничная суть. Неудивительно, что он использовал всю свою власть, особенно силу слов, чтобы помочь тем, кто, как ему казалось, был на стороне правды. Он осознавал целительную силу слов и писал подруге Люси Клиффорд: «Мы должны во что бы то ни стало создать собственную контрреальность».

Во время Гражданской войны, когда Джеймс еще только обнаруживал в себе писательский талант, он писал, чтобы компенсировать свою неспособность воевать. Но в конце жизни он жаловался, что слова пред лицом подобной бесчеловечности бессильны. В интервью «Нью-Йорк Таймс» от 21 марта 1915 года Джеймс говорил: «В войну слова перевелись; они ослабли, истерлись, как автомобильные покрышки; за последние полгода больше, чем за предшествовавшие им долгие века, словами злоупотребляли и бросались, и, как многое другое, те лишились прежнего счастливого облика. Мы столкнулись с обесцениванием всех понятий, или, другими словами, с потерей красноречия в пользу словесной хромоты. Теперь остается лишь гадать, что за призраки будут ходить по земле, когда все это кончится».

Четвертого августа тысяча девятьсот четырнадцатого года Генри Джеймс написал в дневнике: «На время воцарился полный мрак; все затмила собой ужасная ситуация в обществе. Сегодня (в понедельник) августовский банковский выходной, но все пропитано страшным напряжением, а в воздухе витает предчувствие худшего». В последние два года жизни Генри Джеймса сильно изменило участие в Первой мировой войне. Впервые он проявил общественную и политическую активность – человек, который всю жизнь старался держаться подальше от страстей человеческих. Критики Джеймса – например, Герберт Уэллс – обвиняли его в отстраненном отношении к реальности, мешавшем ему вовлекаться в общественные и политические проблемы того времени. Вот что Джеймс писал о Первой мировой: «Она чуть не убила меня. Я жалел, что прожил так долго и стал свидетелем этого ужаса и мерзости». Джеймс застал еще одну войну, когда был совсем юн – Гражданскую войну в США. Физически его отправке на фронт, где мужественно и достойно сражались оба его младших брата, помешала таинственная боль в спине, якобы последствие тушения пожара в амбаре. Психологически он отгораживался от войны с помощью писательства и книг.

я сказала Нассрин, что глядя, как они смеялись над погибшим студентам, я вспомнила стихотворение Бертольта Брехта. Я не очень хорошо его помнила, но, кажется, там были такие строки: «Что же это за времена, когда / Разговор о деревьях кажется преступленьем». Жаль, что я не смогла вспомнить стихотворение целиком, но оно заканчивалось так: «Я хотел бы быть мудрецом… / Обойтись без насилья / За зло платить добром… / На все это я неспособен»

по ту сторону телеэкрана большинство зрителей бессловесно сопротивлялись, противопоставляя свое молчание громогласной поддержке, которую требовала от них правящая иерархия; по ту сторону мы уже мысленно капитулировали, и эти настроения были неизбежны и исторически обоснованы.

Война свирепствовала восемь лет, мы терпели поражение, и даже у самых рьяных наблюдались признаки усталости. На улицах и в общественных местах люди высказывались против войны и ругали тех, кто нес за нее ответственность. По телевизору и радио тем временем продолжали транслировать мечты режима. На телеэкране в те дни чаще всего можно было увидеть такую картину: пожилой бородатый мужчина в тюрбане призывает к непрекращающемуся джихаду аудиторию подростков в красных налобных повязках мучеников. То были жалкие остатки некогда многочисленной группы молодых людей, записавшихся в армию за возможность носить настоящее оружие и обещание ключей от рая, где им наконец доведется испытать все удовольствия, от которых в жизни приходилось воздерживаться. В их мире поражение было невозможным, а компромисс бессмысленным.

Фильм «Жертвоприношение» о войне; его герой обещает принести обет молчания, если ужасы войны обойдут его семью стороной. Тарковский воссоздает ощущение скрытой угрозы, таящейся за спокойным течением повседневной жизни и безмятежной красотой природы. О том, что идет война, мы узнаем лишь по дребезжанию мебели от пролетающих мимо бомбардировщиков и страшной жертве героя, требуемой, чтобы противостоять этой угрозе. На краткий миг мы коллективно восторгаемся пугающей красотой, которую способен увидеть лишь человек, переживающий чрезвычайные душевные муки, а выразить – лишь высокое искусство.