Сквозь сны

С хрустом потянувшись, я села. Сегодня удалось поспать почти три часа. Еще через дней 5—6 можно будет брать новый заказ. Голова гудела с недосыпа. Что ж щедрые чаевые, оставленные за вывод последнего коматозника, грели душу и оттягивали карман.

Сыпанув в кружку третью ложку кофе, я душераздирюще зевнула и села проверять ленту. Пусто. Ну и хорошо. Все равно еще отойти надо.

Моя работа довольно проста на первый взгляд. Я проводник. И я вытаскиваю людей из комы. Они запутались в своих снах, видениях, подсознании, называйте как угодно. Прийти, найти, вывести. Конечно, бывали случаи, когда заказом становился уже мертвый человек. После таких меня ненавидели.

Называли ведьмой, тварью и чертовым отродьем, попадая, впрочем, только с первым. Иногда мне казалось, что их проклятья нашли свой выход, забирая у меня сон. Бессонными ночами меня изводили эти мысли. Однако, сейчас я воспринимаю это как плату. Изматывающую, но плату.

Улыбнувшись, я завалилась обратно на постель, надеясь хоть подремать. Сладких снов…

Коридор вокруг меня пульсировал, змеился вперёд бесконечной лентой. Я торопливо обернулась назад, но увидела лишь исчезающую во вспышке дверь. Вот черррт…

Вдохнув, выдохнув, я вспомнила, что я ведьма, что я умею выходить из коридоров и это моя работа! Главное, не оглядываться.

Осторожно потянула первую дверь на себя. Детский сад. Огороженная комнатка и маленькая девочка в углу, отгорожена заборчиком и что-то строит из игрушек. Я слышу голоса воспитателей.

– Вот, им тут не место! Она странная!

– Ей стоит умереть! – подхватывает другая и смотрит на меня.

Сейчас, бегу и падаю. Иду мимо них, направляясь к двери напротив. Уже вслед мне летят грязные ругательства. Или не мне. Ведь девочка эта – первая, кого я вытащила.

– Лини, – всхлипывает она, и я сжимаю зубы. С Юлей все хорошо, она ко мне завтра зайдет.

Поэтому я открываю дверь и шагаю в темное помещение.

Самое страшное, когда человек перестает бороться. Когда я прихожу слишком поздно.

Комната вокруг меня сжимается. Когда человек сдается, он умирает. И я умирала вместе с ним. Я все еще помню, как пыталась достучаться, вытащить, а коридор вокруг меня пульсировал, сжимаясь багровым водоворотом. Человек в углу скулит.

Нет, не утянешь за собой. Я не буду тратить время. Дверь сливается со стеной, не поддается, пока я с размаха не пинаю ее и не вываливаюсь в коридор. Теперь впереди лестница.

Сорок этажей. Сорок этажей я поднималась, стучась в каждую дверь и в каждое окно. Ни одна не открывалась.

Ноги подгибались, дрожали, и я опустилась на площадку сорок первого этажа напротив балкона. Дверь его тоже была заперта.

Хотелось побиться головой о стенку. Помощники не призывались, стены отталкивали, а лестница все не кончалась.

На балконе мелькнула темноволосая макушка и направилась к краю. Я вскочила, не обращая внимание на взвывшие ноги. Мальчик уже уверенно поднимался на бортик. Дверь под моим напором хрупнула, и я обхватила детское тельце, дёргая на себя.

Ребенок в руках дернулся, но я шикнула, усаживая его на бортик проема внутри и утыкаясь лицом ему в живот. Меня трясло, а по щекам текли слезы.

– Нет, нет, нет! Только не так! – я крепко вцепилась в мальчугана.

Я чувствовала, как меня потряхивает от отпускающего напряжения. Самое страшное для меня – вытаскивать детей. Видеть их отчаявшимися. Не успевать к ним, ведь у них меньше всех сил бороться. Мальчик прижался ко мне, и я равно выдохнула, успокаиваясь.

– Я думал, ты не придешь, – отозвался он. – Тебя долго не было, – детская ручка погладила меня по волосам. – Отведешь меня домой?

– Да, пойдем, – я подняла глаза, отыскивая новую дверь и крепко прижимая мальчика к себе. Та приветственно распахнулась, и я улыбнулась.

В этот раз я успела.

Плачь, обо мне река

Я пела. Поджав под себя ногу и перебирая кончиками пальцев струны гитары. Вокруг тихо шумела вода. В мире царила тишина, нарушаемая лишь моим голосом. В отдалении уже слышались голоса и всплеск воды. Я прикрыла глаза, представляя тишину и братика рядом.

* * *

Я пела, сколько себя помнила. Мама часто говорила, что мне нравилось выводить замысловатые мелодии, рулады, валяясь в колыбельке и засунув пальчик в рот. Даже видео показывала.

Пела, будучи маленькой, заменяя слова и картавя. Потом сочиняла песенки сама. Была «маминой певицей», чем очень гордилась.

Пела маленькому братику колыбельные, вторя маминому голосу.

С накопленных карманных денег купила подержанную гитару, с которой не расставалась, казалось, даже во сне. Училась играть, стирая пальцы в кровь. Создала свою школьную группу.

Музыка наполняла всю мою жизнь. Я мыла посуду и пела, мурлыкала по дороге в магазин, писала тексты и радовала родных концертами. Казалось, что даже сердце стучит в ритм выбранной мной песни.

И оно остановилось на миг, когда музыка в любимых наушниках оборвалась, а по городу прокатилась первая волна землетрясения. Как я потом узнала – спровоцированного. Подхватив братика на руки, я рванула прочь от зданий.

Вторая волна повалила нас с ног, а здание аптеки просело. Я ободрала руки и колени, но не дала удариться мелкому. Домой бежать было нельзя. Наш дом тоже мог упасть.

Ночь мы провели в поле, недалеко от леса, на все еще вздрагивающей земле. Всю ночь я пела братику колыбельные, до хрипоты, лишь бы не видеть его слезы.

Дома родителей не оказалось. Ни записки, ничего. Я оставила записку, что мы будем на нашем месте – в летней беседке в лесу, которую построил папа. Я захватила еды, набрала воды из-под крана. Подумав, взяла гитару – та могла неплохо отвлечь, а после послужить дровами, и вернулась обратно к брату.

Почему мы не пошли в дом – не знаю, но это оказалось правильным решением. На следующий день квартира была перевернута вверх дном, а на столе лежала вырезка из газеты – ликвидация всех взрослых и сбор детей. Дальше шел адрес и приказ явиться в течение суток.

Я соврала, что родители ушли за продуктами и просили нас дождаться. Ночью я беззвучно плакала, прижимая к себе братишку.

Мы продержались недолго. Лето уже закончилось, и в сезон дождей братик слег с простудой. В хрупком тельце жизнь не продержалась долго, несмотря на все украденные мной лекарства. Это был конец.

Некому было больше петь задорные песни.

Любить, нежить.

Нести на руках.

Играть.

Спасать. Потому что не смогла. Проиграла смерти.

Ночи не было. Я завернула его в одеяльце, раздобытое в охотничьей сторожке, и ушла к реке. Долго сидела на берегу, укачивая на руках и прося прощения. Все хотелось верить, что это сон. Что он откроет глаза и улыбнется. Что это игра. Что он жив.

Я захлебывалась в рыданиях, не в силах отпустить его. Просила вернуться. Не оставлять одну.

Ночь подходила к концу, когда я нашла в себе силы опустить его в воду. Прощай… Передавай привет родителям. Я тоже скоро буду с вами.

Я пела. Поджав под себя ногу и перебирая кончиками пальцев струны гитары. Вокруг тихо шумела вода. В мире царила тишина, нарушаемая лишь моим голосом. В отдалении уже слышались голоса и всплеск воды. Я прикрыла глаза, представляя тишину и братика рядом.

Поднимался туман, и мой голос плыл над водой, теряясь в нем. Шаги слышались уже ближе, новая власть собиралась строить новый мир только с детьми. Как с чистого листа. Ведь с детьми легче всего.

 
Река-река, далеко до моря,
Река-река, звала за собою,
Расскажешь, как добраться домой?
Ведь ты, река, звала за собою
Меня.
 

Шаги все ближе. Они даже не скрываются. Голос не дрожит, лишь пальцы не слушаются. Братик, подожди. Скоро и я буду рядом.

– Анна Мелехова, восемнадцать лет?

– Да.

– Егор Мелехов с вами?

– Нет, – я качаю головой и вновь возвращаюсь к гитаре.

Как была горем – теперь обернусь бедой,

В небе три зори, а мне не видать одной.

Полны тоскою кисельные берега,

Плачь молоком своим, плачь обо мне, река.

– Извините, у нас приказ, – я киваю. Всех совершеннолетних тоже убивают. Я знаю.

 
Река-река, далеко до моря,
Река-река, звала за собою,
Расскажешь, как добраться домой?
Ведь ты, река, звала за собою
Меня.
 

Я еще успеваю поднять взгляд на офицера. Выстрела я уже не слышу.

Взгляд

– Нам всем нужно, чтобы на нас кто-то смотрел, – внезапно проговорил Павлик, не отрывая от меня своего рассеянного взгляда. – Я буду смотреть на тебя.

Я сглотнул, не понимая, что ждать от вечного чудака нашего класса. Наконец, выбрал самый простой вариант и крикнул:

– Уходи! Не надо на меня смотреть!

У меня и так были проблемы с друзьями, а дружба с местным изгоем не подняла бы меня выше. Торопливо закинув учебники в рюкзак, я сбежал.

Всю следующую неделю я держался. Не обращал внимания на жгущий мне спину взгляд. Впрочем, мне не сильно помогло – мальчишки все равно заметили, и причин высмеивать меня прибавилось. Чудаку приглянулся! Вот еще… Мало того, что шептались, что он аутист, так начну с ним дружить, и меня к ним припишут!

Я ненавидел его всей душой. Мало того, что он сам странный, так и меня тянет! Я дождался, когда все уйдут, обернулся на послышавшиеся сзади шаги и гневно закричал:

– Что тебе надо от меня?! Какого черта ты за мной ходишь, как привязанный?! – я хотел добавить еще чего-нибудь едкого, но увидел протянутый мне пенал. Мой.

– Ты забыл, – Паша положил его на парту около меня и закинул свой рюкзак на плечо.

– Спасибо, – растерянно произнес я. Злость внезапно улетучилась.

– Ты другой, – уже в дверях обронил тот и вышел, помахав мне рукой.

Этот момент я позже окрестил моментом началом дружбы. Не скажу, что она началась легко и быстро. Я психовал, избегал его, пытался дружить с «нормальными», но оставался в итоге один, с молчаливым Пашей за спиной.

Он был умным. Но он пришел к нам в пятом классе и отличался от остальных. Почти никогда не смотрел в глаза, а иногда и вовсе выпадал из разговоров. Его не интересовали футбол или посиделки во дворах. Он не смеялся над нашими шутками. Зато он читал книги и собирал модели кораблей. На том мы и сошлись.

Поначалу я дергался, не понимая его мотивов – ну почему он выбрал меня? А потом как-то добился от него развернутой речи про меня:

– Никогда не кричал. Умеешь слушать. Читаешь. Помог девушке. Не идиот, – он поднял на меня глаза. – На тебя хотелось смотреть.

Нам было лет по пятнадцать, и я уже привык к его немногословности. К тому времени я уже не раз убедился, что наша дружба стоила того, и не обиделся на «не идиота». Хотя мне, конечно, хотелось более глубокую характеристику.

Вместе было легче обороняться от нападок одноклассников, решать задачи, собирать корабли. Мы даже разговаривали о них и книгах – единственное, о чем он мог говорить долго.

На его день рождения я притащил ему новую модель корабля и кривую, сделанную своими руками открытку. За неё мне было дико стыдно, но мама настояла, что раз уж сделал – дарить.

Он тогда впервые мне улыбнулся. Погладил паруса из кусочков ткани и пожал руку.

Шли годы. Мы закончили школу, а затем и университет. Дружба наша не кончилась, хотя и подвергалась серьезным испытаниям. И, сидя за одним столом, мы вновь вспоминали пройденные годы.

– Паш, – я отложил в сторону вилку и спросил: – А почему ты тогда сказал, что всем нужно, чтоб на них смотрели.

– Это не я, – покачал головой тот. – Это мама. Если на человека смотрят, значит, в нем нуждаются. Взглядом можно выразить много эмоций. Мы тянемся ко взгляду. Так она говорила. И пока на нас смотрят, нам хочется быть. Это ведь внимание. А ты единственный, кто смотрел на меня, как на человека, – он сжал мое плечо. – Тогда я решил, что тоже буду смотреть на тебя. И не ошибся.

Зеркала

Оно шевелилось! Я… я видела! Видела же? Что-то шагнуло ко мне из темноты. Черт! Просто глюки.

Осколки разбитого зеркала отражали потолок и краешек стены. Больше ничего. Но сердце все равно билось в груди, как сумасшедшее.

Нет, я не могла ошибиться. Я видела себя. Да, себя. Но меня же не могло быть две! Всхлипнув, я сжала дрожащие пальцы и попыталась успокоиться.

Давай, дыши. Твое отражение не может двигаться без тебя. Ну, привиделось. Привиделось же, да? Ты просто устала, заработалась. Давай, выдохни и иди собирай осколки зеркала.

Шагнув из угла, в который я шарахнулась, спасаясь от осколков, я присела на колени и дрожащей рукой взяла первый осколок. Вот, посмотри. Видишь – ничего. Твои руки, испуганные глаза. Собирай скорее. И спать, спать. Сон – лучшее лекарство. Вот отдохнешь и больше подобного не повторится.

Уже засыпая, я упорно прогоняла от себя образ шагающего ко мне отражения. Как хорошо, что я разбила зеркало раньше, чем она добралась до меня…

Утром ощущение страха стерлось, позабылось. Ну, действительно, мало ли, что мне с недосыпа привиделось. И вообще, чего зеркало разбила, надо новое покупать теперь. Торопливо собравшись, я попыталась найти забившегося вчера куда-то кота, но так и не дозвалась. Ничего, выйдет к вечеру.

Второй раз это случилось в офисе. Точнее даже не так – в туалете. Я поправляла прическу, когда из соседней кабинки вновь вышла я. Вздрогнув, я торопливо обернулась. В реальности кабинка была закрыта. И за мной никого не было. Отражение тем временем шагнуло ближе, и я испуганно всмотрелась в ее торжествующую улыбку.

Ну, нет! Сейчас день! Я просто перегрелась в жару и теперь мне видится всякое! Ущипнув себя за руку, я подняла глаза, надеясь, что все исчезло.

Нет. Покачав головой, отражение презрительно ухмыльнулось и протянуло ко мне руки. Взвизгнув, я вылетела из туалета, захлопнув дверь.

Оно же не выйдет из зеркала? Да? А если выйдет? То есть мне вчера не показалось? О, боже…

За дверью раздались мерные шаги, и я похолодела от ужаса. Нет, нет! В дверь толкнулись, забарабанили, но я сильнее навалилась на нее спиной, совершенно не представляя, что делать дальше. Оно вышло… Надо было разбить зеркало, идиотка!

– Девочки, дверь заклинило! – послышался знакомый голос коллеги, и я отпрянула, наконец, выпуская ее.

– О-оль, привет, – я нервно глянула ей за спину, но ничего не увидела. – Ты там ничего не видела?

– Нет, – девушка нахмурилась. – А что?

– Да, кажется, расческу оставила, – соврала я и шагнула внутрь.

Пусто, тихо. Все кабинки закрыты. Перегрелась… Тихий стук привлек мое внимание. Зеркало шло рябью. Зажав рот рукой, я отпрянула назад – отражение махало мне рукой.

Офис я покидала в смятении, если не сказать ужасе. Сказалась больной и торопливо сбежала домой. Хотя, думаю, мне и врать то не пришлось. Мой бледный вид и испуг могли убедить кого угодно.

Уже по пути домой я с ужасом замечала, что по городу полно отражающих поверхностей. И что с каждой, мать вашу – каждой, на меня смотрят свои-чужие глаза. Внимательно, цепко, словно навесив мишень. Отражение не совершает каких-либо действий. Лишь смотрит – неотрывно, пронзительно. Словно на сегодня – хватит, достигло своей цели, заместив собой обычное отражение. Теперь нас снова двое – я и отражение, но от этого ни черта не легче.