– Ну да, он самый. Очень душевный малый, без фанаберии – не в пример прочим своим коллегам… Русский, надо сказать, малоприятный тип. Сидит у себя, как барсук в норе… вокруг всегда охрана…

– А она?

Спадаро неопределенно пожимает плечами; надо отдать портье должное – этот жест у него в ходу лишь по отношению к очень редкой категории постояльцев. К тем, о которых почти ничего не известно.

– Невеста. Но тоже числится в составе его команды. – Освежая память, портье листает книгу записи постояльцев. – Ирина ее зовут… Ирина Ясенович. Имя югославское, но паспорт у нее канадский.

– Нет, я имел в виду другую. Седая, коротко стриженная.

– А-а, это мамаша.

– Чья? Невесты?

– Келлера.

Новая встреча произошла два дня спустя, в танцевальном салоне. В тот день капитан устроил торжественный ужин в честь какого-то именитого пассажира, и протокол предписывал мужчинам сменить темный костюм или смокинг на узкий облегающий фрак с крахмальным пластроном и белым галстуком. Сперва пассажиры собрались в салоне и пили коктейли, слушая музыку, потом прошли в ресторан, а после ужина самые молодые или самые неугомонные снова и уже до глубокой ночи засели в салоне. Оркестр, как всегда, начал с нежных медленных вальсов, и партнершами Макса Косты уже раз шесть становились почти исключительно юные барышни и молодые дамы – категория пассажирок, интереса не представляющая. Лишь медленный фокстрот доставил ему некую англичанку – не первой молодости, но довольно хорошенькую, путешествовавшую вдвоем с подругой. Каждый раз, оказываясь в танце рядом с ними, он видел, что они перешептываются, подталкивая друг друга локтями. Англичанка была белокурая, пухленькая, может быть, несколько чопорная. И при этом немного вульгарная, если судить по тому, как обильно была она надушена «My Sin» и обвешана драгоценностями, – но танцевала неплохо. Впрочем, помимо красивых голубых глаз, у нее имелось и еще одно неоспоримое достоинство – деньги: подойдя, чтобы пригласить ее, Макс с ходу оценил лежавшую на столе золотую плетеную сумочку, да и драгоценности на первый взгляд казались хороши, особенно сапфировый гарнитур – браслет и серьги: камни в них тянули не меньше чем на четыреста фунтов стерлингов. Ее звали мисс Ханиби, как, сверившись со списком гостей, сообщил Максу распорядитель по фамилии Шмюкер (почти вся судовая команда и персонал состояли из немцев), с высоты полувекового опыта трансатлантических плаваний предположивший, что она, скорее всего, вдова или в разводе. Так что Макс, после нескольких туров тщательно изучив, как действует на партнершу неизбежно возникающая в танце близость в сочетании с безукоризненными манерами – ни единого неуместного движения, идеально выдержанная дистанция, корректность истинного профессионала – и с победительной мужской улыбкой, озарявшей его лицо, когда он подводил даму к ее месту и слышал покорное «so nice»^[7], – внес англичанку в список возможных жертв. Пять тысяч морских миль и три недели пути сулили многое.

На этот раз супруги де Троэйе появились вместе. Макс как раз отошел за вазоны с цветами, окаймлявшие эстраду, чтобы передохнуть, выпить стакан воды и выкурить сигарету. Оттуда он и увидел, как они входят, предшествуемые обходительным Шмюкером: держатся рядом, но жена идет чуть-чуть впереди, а за нею следует муж с белой гвоздикой на черном атласе лацкана, правая рука – в кармане, отчего слегка оттопыривается фрачная фалда, в левой – сигарета. Армандо де Троэйе, казалось, был глубоко равнодушен к тому, что публика встретила его появление с таким интересом. Что же касается его жены, то она будто сошла со страниц иллюстрированного журнала. Посверкивая жемчугами на шее и в ушах, уверенно постукивая высокими каблуками по настилу чуть покачивающейся палубы, она невозмутимо несла себя, и графически четкие, удлиненные и кажущиеся нескончаемыми линии статного тела угадывались под легким длинным дымчато-зеленоватым платьем (самое малое, пять тысяч франков в Париже, на рю де ла Пэ, наметанным глазом определил Макс): оставляя обнаженными руки, плечи и спину до самой талии, оно держалось на единственной тоненькой лямке на шее, открытой обольстительно высоко, до самого затылка. Восхищенный Макс сделал два вывода. Жена де Троэйе относится к числу тех женщин, чью элегантность оцениваешь с первого взгляда, а красоту – лишь со второго. И принадлежит к разряду дам, рожденных носить подобные платья так, словно это их вторая кожа.

Потанцевать с ней удалось не сразу. Оркестр заиграл сперва кэмел-трот, а потом все еще не вышедший из моды шимми с нелепым названием «Тутанхамон» – и Максу пришлось одну за другой потешить двух юных бразильских резвушек, которым не терпелось, пусть и под бдительным приглядом – обе пары симпатичных на вид родителей издали следили за дочерьми – испробовать недавно выученные па, что они и делали довольно изящно и живо, дергая поочередно то левым, то правым плечом вперед-назад до тех пор, пока не выбились из сил сами и едва не довели до изнеможения своего кавалера. А при первых тактах блэк-боттома^[8] «Love and popcorn» на Макса предъявила права еще молодая, не очень миловидная, но безукоризненно одетая и наряженная американка, которая мало того что оказалась приятной партнершей, но и незаметно сунула в руку кавалера, когда тот проводил ее на место, сложенную вдвое пятидолларовую купюру. В течение вечера Макс время от времени оказывался у стола, где сидели композитор с женой, но так и не смог встретиться с Мерседес взглядом – всякий раз оказывалось, что она смотрит в другую сторону. Сейчас за столом никого не было, и лакей убирал два пустых стакана. Вероятно, Макс, занятый случайной партнершей, пропустил ту минуту, когда супруги де Троэйе поднялись и прошли в ресторан.

Воспользовавшись перерывом – в семь часов начался ужин, – он выпил чашку крепкого бульона. Когда предстояло танцевать, он никогда не ел плотно, следуя еще одной привычке, усвоенной много лет назад в Иностранном легионе, хотя в ту пору танцы были иные, и наедаться перед боем солдаты избегали на случай раны в живот. Покончив с бульоном, надел плащ и вышел на прогулочную палубу левого борта выкурить еще одну сигарету, проветриться и поглядеть, как переливается в море отражение восходящей луны. В четверть девятого вернулся в салон, сел за свободный столик неподалеку от эстрады и болтал с музыкантами, пока из ресторана не показались первые пассажиры – мужчины направлялись в игорный зал, в библиотеку или в курительный салон, молодежь и парочки рассаживались вокруг танцевальной площадки. Оркестр принялся настраивать инструменты, Шмюкер взбодрил официантов, зазвучал смех, захлопали шампанские пробки. Макс встал, удостоверился, что галстук-бабочка не сбился набок, манишка и манжеты не вылезли дальше положенного, одернул фрак и обвел салон взглядом, ища, не требуются ли кому-нибудь его услуги. Тут под руку с мужем и вошла она.

Чета заняла тот же стол. Оркестр начал болеро, и публика немедленно оживилась. Мисс Ханиби и ее подруга не вернулись из ресторана, и Макс не знал, появятся ли они сегодня еще. Впрочем, их отсутствие его обрадовало. Под каким-то вздорным предлогом он пересек площадку, огибая пары, уже задвигавшиеся под текучую музыку. Супруги продолжали сидеть молча, наблюдая за танцующими. Лакей как раз ставил перед ними два широких низких бокала и ведерко со льдом, откуда выглядывало горлышко «Клико», когда Макс остановился у их столика. Поклонился мужу, который сидел нога на ногу, слегка откинувшись на стуле, одной рукой облокотившись на столешницу, а в другой, с поблескивающими на безымянном пальце обручальным кольцом и массивным золотым перстнем с синим камнем, держал очередную сигарету. Затем Макс взглянул на жену, с любопытством рассматривавшую его. На ней не было никаких украшений – ни браслетов, ни колец (кроме обручального) – кроме великолепного жемчужного ожерелья и жемчужных же серег. Предлагая себя в качестве кавалера, Макс не произнес ни слова, но лишь снова поклонился – чуть резче, чем в первый раз, уронил и вздернул голову, почти по-военному, с легким щелканьем сдвинув каблуки, после чего замер, пока она медлительной благодарной улыбкой не обозначила отказ. Он уже хотел было извиниться и отойти, когда муж снял локоть со стола, тщательно выровнял стрелки на брюках и, сквозь сигаретный дым взглянув на жену, небрежно сказал:

– Я устал. И, похоже, слишком плотно поужинал. Потанцуй, мне приятно будет посмотреть на тебя.

Она поднялась не сразу. Мгновение смотрела на Армандо де Троэйе, а тот снова затянулся сигаретой и движением век молча подтвердил разрешение.

– Развлекись, – проговорил он чуть погодя. – Молодой человек чудесно танцует.

Как только она встала, Макс осторожно ее обнял. Мягко взял за правую руку, обхватил талию. Прикосновение к теплой коже неожиданно удивило. Он уже видел этот длинный вырез на вечернем платье, однако при всей своей опытности в деле обнимания дам не предполагал почему-то, что в танце ладонь его дотронется до обнаженного тела. Хотя он быстро скрыл замешательство под непроницаемым профессиональным бесстрастием, его кратчайшую заминку партнерша заметила – или ему показалось. Верным признаком этого был взгляд, направленный, пусть и на мгновение, прямо ему в глаза, а потом вновь устремившийся в какие-то неведомые дали. Чуть изогнувшись вбок, Макс начал движение, подхваченное ею с удивительной естественностью, и они заскользили по площадке среди других пар. Раз и другой он коротко оглядел ее ожерелье.

– Не боитесь покружиться? – шепнул он через минуту, зная, что следующие несколько аккордов позволят выполнить эту фигуру.

Секунды две она смотрела на него молча и потом ответила:

– Нет, конечно.

Он остановился, снял руку с ее талии, и дама, грациозностью движений как будто возмещая неподвижность кавалера, два раза подряд сделала оборот вокруг своей оси – сначала в одну, а потом в другую сторону. Ладонь его вновь легла на плавный изгиб ее талии, и они продолжили танец с такой идеальной согласованностью всех движений, словно репетировали его раз шесть. На ее губах появилась улыбка, а Макс удовлетворенно кивнул. Другие танцоры посторонились, глядя на их пару с восхищением или завистью, и тогда она слегка сжала ему руку и шепнула предостерегающе:

– Не будем привлекать внимания.

Макс извинился, получив в ответ еще одну улыбку, означавшую, что извинение принято. Ему нравилось танцевать с этой женщиной. Она подходила ему по росту – приятно было ощущать под правой ладонью тонкую талию, а на левой – опирающиеся о нее пальцы партнерши и уверенную легкость и свободу, с какими его дама двигалась в такт музыке, ни на миг не теряя элегантной уверенности в себе. В ее манере держаться на площадке была, может быть, даже доля вызова, без малейшей, впрочем, вульгарности, – это особенно почувствовалось в ту минуту, когда она с величайшим спокойствием и грацией совершила два оборота вокруг партнера. Взгляд ее по-прежнему почти все время был устремлен в какую-то даль, но это позволяло Максу рассматривать ее хорошо очерченное лицо, рисунок неярко подкрашенных губ, слегка напудренный нос, гладкий лоб, а под ним – ровные дуги выщипанных бровей и длинные ресницы. И пахло от нее приятно – какими-то нерезкими духами, которые Макс не мог опознать, потому что они смешивались с запахом ее кожи: может быть, «Arpège»? Да, она, без сомнения, относилась к тем женщинам, каких называют «желанными». Он посмотрел на мужа – тот из-за столика наблюдал за ними, не выказывая особо пристального внимания, время от времени поднося к губам бокал с шампанским, – а потом снова перевел глаза на ожерелье своей дамы, в котором приглушенно, матово дробились электрические огни. Не меньше двухсот первоклассных жемчужин, прикинул Макс. В свои двадцать шесть, благодаря и собственному опыту, и кое-каким предосудительным знакомствам, он досконально разбирался в жемчуге – плоском, круглом, грушевидном или еще более причудливой формы – и знал, сколько он стоит в ювелирных лавках и на черном рынке. Ожерелье его дамы было из круглых жемчужин высочайшего качества – скорее всего, персидских или индийских. И цена им была не меньше пяти тысяч фунтов стерлингов, то есть больше полумиллиона франков. На эти деньги можно было провести несколько недель с птичкой самого высокого полета в самом фешенебельном отеле Парижа или Ривьеры. А если распорядиться более благоразумно – то прожить больше года, ни в чем себе особенно не отказывая и очень даже недурно.

– Вы прекрасно танцуете, сеньора, – повторил он.

Устремленный в пространство взгляд как бы нехотя обратился на него.

– И возраст – не помеха? – спросила она.

Но это был не вопрос. Было ясно, что до ужина она наблюдала за ним и видела, как он танцует с бразильскими барышнями. При этих словах Макс должным образом возмутился:

– Возраст?! Побойтесь бога! Как вы можете говорить такое?!

Она с любопытством за ним наблюдала. Казалось, ее это почти забавляет:

– Как вас зовут?

– Макс.

– Ну же, Макс, отважьтесь. Сколько лет вы мне дали бы?

– Мне и в голову бы не пришло…

– Ну, пожалуйста.

Он ведь уже ответил, но если чего-нибудь и не хватало ему в общении с женщинами, то уж точно не самообладания. Лицо ее вдруг просияло широкой улыбкой (блеснули белые зубы), которую Макс изучал, казалось, с почти научной обстоятельностью.

– Пятнадцать?

Она расхохоталась – громко и живо. С детским чистосердечием. И ответила в том же духе, в каком шел весь разговор:

– Угадали! Как вам удалось?

– У меня это хорошо получается.

Гримаска, появившаяся на ее лице, была и лукавой, и одобрительной, а может быть, женщина просто показывала: она довольна, что разговор не сбивает кавалера с такта и не мешает вести ее по площадке меж других пар.

– Не только это, – произнесла она загадочно.

Отыскивая какой-нибудь добавочный, потаенный смысл в этих словах, Макс глядел ей в глаза, но те, лишившись всякого выражения, опять уставились в какую-то точку над его правым плечом. Болеро кончилось. Они разомкнули объятия, хоть и по-прежнему стояли напротив друг друга, покуда оркестр настраивал инструменты, готовясь к следующему номеру. Он снова взглянул на великолепное колье. На миг ему показалось, будто женщина перехватила его взгляд.

– Довольно, – сказала она вдруг. – Благодарю вас.

Под куполом, расписанным облупившимися фресками, на верхнем этаже старого дома, куда ведет мраморная лестница, располагается зал периодики. Поскрипывая рассохшимся паркетом, Макс Коста с тремя подшивками журнала «Скаччо Матто»^[9] проходит через зал, усаживается там, где посветлее, – у окна, откуда виднеются полдесятка пальм и бело-серый фасад церкви Сан-Антонио. На столе, кроме переплетенных годовых комплектов, футляр с очками для чтения, блокнот, шариковая ручка, несколько газет, купленных в киоске на виа ди Майо.

Спустя полтора часа Макс откладывает ручку, снимает очки и, потерев усталые глаза, смотрит на площадь, на удлиненные послеполуденным солнцем тени пальм. К этой минуте шофер доктора Хугентоблера знает едва ли не все, что написано о шахматисте Хорхе Келлере, который следующие четыре недели здесь, в Сорренто, будет играть с чемпионом мира Михаилом Соколовым. В журналах много фотографий Келлера: почти на всех он сидит перед доской; на иных он еще совсем юн, почти подросток, вступающий в единоборство с матерым противником. Последняя по времени фотография опубликована в сегодняшнем номере местной газеты: в холле отеля «Виттория» стоит Келлер с двумя женщинами – теми самыми, с которыми увидел его Макс на площади Тассо; да и пиджак на нем тот же, что и тогда.

«Келлер, родившийся в 1938 году в Лондоне в семье чилийского дипломата, поразил шахматный мир своей победой над гроссмейстером Решевским (США), проводившим в Сантьяго сеанс одновременной игры. Ему было тогда только четырнадцать лет, а в следующее десятилетие он совершил ошеломительный взлет, превратившись в одного из самых феноменальных шахматистов всех времен…»

Взлет взлетом, но Макса сейчас интересует не столько спортивная биография, сколько сведения о его семье. И вот он наконец находит их. И «Скаччо Матто», и остальные газеты, освещающие «Приз Кампанеллы», единодушно сходятся в том, что после развода с мужем, чилийским дипломатом, огромный вклад в карьеру сына внесла его мать:

«Супруги Келлер расстались, когда мальчику было семь лет. Мерседес Келлер, унаследовавшая от первого мужа, погибшего в гражданской войне в Испании, крупное состояние, сумела обеспечить сыну великолепные условия для подготовки. Когда обнаружилось, что мальчик исключительно одарен, она нашла ему лучших наставников, возила на разнообразные турниры в Чили и за ее пределами и сумела убедить гроссмейстера Эмиля Карапетяна, чилийца армянского происхождения, стать тренером сына. Юный Келлер не обманул возложенных на него ожиданий. Он легко побеждал сверстников и под руководством матери и маэстро Карапетяна, которые и по сей день сопровождают его, быстро добился впечатляющих успехов…»

Выйдя из библиотеки, Макс садится в машину и едет к Марина-Гранде, где паркуется возле церкви. Затем направляется в тратторию Стефано, в этот час еще закрытую для посетителей. Он закатал рукава рубашки на два витка манжет, тужурку снял и перекинул через плечо и с удовольствием вдыхает солоноватую свежесть бриза. На террасе маленького ресторана официант расстилает скатерти, раскладывает приборы на четырех столиках почти у самой воды, рядом с вытащенными на берег рыбачьими лодками и громоздящимися тут же грудами сетей с пробковыми поплавками и яркими флажками.