Цитаты из книги «Замок Броуди»

сегодня он не говорил ничего. Шел, постукивая толстой ясеневой палкой, пальто висело на нем мешком, шапка, вылинявшая и нечищеная, была сдвинута назад, – печальное и карикатурное подобие прежнего надменного Броуди. Шел молчаливый, замкнувшийся в себе, так поглощенный своими мыслями, что заговорить с ним было невозможно. Он теперь на людях всегда уходил в себя, смотрел прямо вперед, не поворачивая головы, никого не видя и, таким образом, создавая в своем воображении широкие безлюдные улицы, где не было любопытных, насмешливых глаз, где был только он один.

Перед домом, во дворе, который теперь густо зарос сорной травой и лишился своего нелепого украшения – медной пушки, проданной на слом три месяца тому назад

Прекрасно сознавая свою власть над ним, она чувствовала, что Броуди уже утратил для нее свое первоначальное обаяние, что та непонятная сила, которая привлекла ее к нему, истощена пьянством и ее ласками. К тому же у него не хватало денег на удовлетворение всех ее прихотей, он был стар, угрюм и был ей не пара. С чувством, похожим на тайное презрение, она сказала медленно, словно взвешивая каждое слово: – Я могла бы, впрочем, тебя поцеловать. Могла бы, понимаешь? Но что ты мне дашь за это?

– Разве ты сегодня не варила для меня суп, Нэнси? – Нет, – отрезала она. – Не варила. – А сегодня хорошо бы съесть капельку горячего бульону, – сказал он с легким неудовольствием. – Я порядком продрог. Но раз бульона нет, значит нет. А где картофель? – Некогда мне было сегодня возиться с картофелем. Я и так с ног сбилась. Вы не можете требовать, чтобы я каждый день все успевала и портила руки в холодной грязной воде, чистя картошку. Я к этому не привыкла. Вы довольствовались обедом попроще этого, когда заходили ко мне в «Герб Уинтонов», а с тех пор дела ваши не поправились. Ешьте что подают и будьте довольны! Зрачки его расширились, губы сложились уже для сердитого ответа, но он с трудом сдержался, положил себе на тарелку колбасы и, взяв кусок хлеба, принялся за еду. Нэнси постояла подле него, упершись руками в бедра, нагло рисуясь, в полном сознании своей власти над ним. Когда вошла бабушка, она круто повернулась и вышла в посудную.

Он «терпел», безмолвно ожидая. За то короткое время, что прошло со дня его поступления на службу к Лэтта, в нем замечалась перемена, еще более разительная и глубокая, чем в комнате вокруг него, и перемена иного характера. Он сидел, устремив глаза на тарелку, стоявшую перед ним, настолько похудевший, что платье висело на нем мешком, словно с чужого плеча. Его прямая, гордая и всегда воинственная осанка сменилась довольно заметной сутулостью. Лицо из сурового стало мрачным, в глазах, прежде пронзительных, было что-то неподвижное, рассеянное, и белки испещрены красными жилками. Такие же жилки тонкой сеткой покрывали щеки. Губы его были сухи и сжаты, виски и щеки впали, а морщина на лбу отпечаталась так резко, как глубоко выжженное клеймо. Казалось, четкие контуры его фигуры как-то расплылись, каменные черты лица да и весь крепкий массив этого человека подточены, разъедены какой-то неизвестной кислотой, растворенной в его крови.

Когда он ушел, Нэнси принялась готовить обед, но, несмотря на то что она запоздала, без всякой спешки, с самым безмятежным, даже нарочито небрежным спокойствием. Бросила на сковороду целый фунт колбасы и поставила ее жариться на плиту, потом разостлала на столе грязную скатерть, с грохотом поставила несколько тарелок на обычные места и так же небрежно швырнула ножи и вилки. Неряшливость ее домашней работы составляла поразительный контраст с опрятностью и щеголеватостью ее наряда. Об этой неряшливости свидетельствовал и общий вид кухни. Пыль, лежавшая густым слоем на полках, неподметенный пол, заржавевшая грязная решетка, невычищенный камин, общая атмосфера запущенности, царившая здесь, – все становилось понятно, если понаблюдать в эти минуты за действиями Нэнси. Весь внутренний вид дома сильно изменился к худшему по сравнению с тем временем, когда маму несправедливо обвиняли в неопрятности, хотя ее никем не оцененными усилиями в доме поддерживалась безукоризненная чистота. А теперь колбаса, протестуя против невнимания к ней, плевалась жиром на стену у плиты и, казалось, приводила всю комнату в состояние печального упадка.

На другое утро Броуди сидел за завтраком угрюмый, рассеянный, и две резкие поперечные морщины (которые в последнее время сильно углубились) обозначались у него на лбу между запавших глаз, как рубцы от ран, придавая и без того мрачному лицу выражение постоянной озабоченности. В неумолимо резком свете раннего утра его лицо – лицо человека, который, зная, что за ним никто не наблюдает, сбросил маску, – казалось, подтверждало брошенное в доме Пакстона досужее замечание. Видно было, что он потерял почву под ногами. Его хмурое лицо было словно низкая стена, из-за которой так и рвалось наружу смятение души, даже сейчас, когда он спокойно и тихо сидел за столом. Он напоминал пронзенного гарпуном, бессильно бьющегося кита. Слаборазвитый интеллект, столь не пропорциональный громадному телу, не способен был указать ему верный путь, и в своих усилиях спастись от окончательной гибели он кидался совсем не туда, куда нужно, и видел, как катастрофа надвигается все ближе и ближе.

В двадцать минут двенадцатого она уже почти утратила надежду, как вдруг увидела перед домом двух незнакомых ей мужчин. Они пришли пешком, и с ними не было никакой сумки. Одеты оба были совершенно одинаково, и их костюм показался миссис Броуди верхом элегантности, ослепительным образцом последних мужских мод. Их шляпы фасона «дерби», загнутые так, что поля касались тульи, были ухарски надвинуты на лоснящиеся бакенбарды. Коротенькие пиджаки плотно облегали талию, и благодаря большим отворотам грудь колесом выпячивалась вперед, придавая джентльменам сходство с зобастыми голубями, а часть тела пониже спины выпячивалась так же заманчиво в противоположном направлении. Их клетчатые брюки, приятно широкие в верхней своей части, чем ниже, тем теснее льнули к телу и в самом низу уже совсем наподобие краг обтягивали низенькие, не слишком заметные, но тем не менее сверкающие ботинки. У каждого из джентльменов поперек модного пестрого жилета тянулась массивная часовая цепочка, и даже на таком расстоянии, какое отделяло их от миссис Броуди, ей бросились в глаза сверкавшие у них на пальцах перстни, при каждом движении вспыхивавшие и искрившиеся. Никогда еще на памяти миссис Броуди в городе Ливенфорде не появлялись такие самоуверенные и изящные незнакомцы, никогда еще не пролетали здесь птицы с таким блестящим оперением. И хотя она до сих пор представляла себе ожидаемого ею посетителя в виде этакого грубовато-добродушного патриарха в плаще с капюшоном, с косматой бородой, сердце ее забилось, глаза не могли оторваться от незнакомцев: инстинкт ей подсказывал, что эти люди высшего света – послы от Максевитча, чистокровного шотландца.

Адам Максевитч, чистокровный шотландец

перед ней стоял низенький тучный человек, как дух, магически возникший из-за густого белого облака чада, наполнявшего внутреннее помещение. У человечка была длинная волнистая квадратная борода, серая, как железо, кустистые брови того же цвета, а под этими бровями мигали блестящие, круглые, как у птицы, глазки; руками и плечами он делал почтительные движения, но черные глазки-бусинки неотрывно смотрели в лицо посетительнице. Это был польский еврей, переселение которого в Ливенфорд можно было объяснить разве только склонностью его нации гнаться за невзгодами. После неудачных попыток кое-как прожить ростовщичеством на неблагоприятной почве Ливенфорда он был вынужден существовать только на те гроши, что зарабатывал покупкой и продажей тряпья. Кроткий и безобидный, он не питал к людям злобы за оскорбительные клички, которыми его встречали, когда он объезжал город на своей тележке, запряженной ослом, выкрикивая: «Тряпки, кости, бутылки покупаю!» И никогда ни на что не жаловался, горько сетуя только в разговоре с теми, кто готов был его выслушивать, на отсутствие в городе синагоги.