Вечность на кончике крюка

Тени сгущались, словно шепоты запретных желаний, обволакивая теплый источник, где воды, темные как обсидиан и мерцающие тайным огнем, лизали камни, отполированные веками. Воздух дрожал от пара, насыщенного ароматом гниющих цветов и медвяной сладостью греха. Здесь, в этом уголке, где границы миров истончались до прозрачности крыльев насекомых, купалась она – Сиф, чья красота была вызовом самим богам.

Ее тело, рожденное из сплетения лунного света и пламени, изгибалось в танце с водой. Капли струились по бедрам, словно слепые слуги, молящие о милости коснуться кожи, что мерцала, как перламутр в глубине раковины. Волосы, те самые златые нити, за которые когда-то поплатился Локи, теперь растекались по воде, превращая источник в реку расплавленного солнца. Она повернулась, обнажая грудь, чья округлость смеялась над законами смертных, а между ними – тень впадины, глубокая, как пропасть между дерзостью и гибелью.

Локи, незримый, как мысль о предательстве, притаился меж корней древнего ясеня. Его дыхание стало тяжелым, пальцы впились в кору, оставляя следы, похожие на шрамы. Член, жесткий и непокорный, пульсировал в такт ее движениям, будто сердце, вырванное из груди и брошенное к ее ногам. В горле пересохло – не от жажды, а от жажды ее, от желания вонзиться в эту плоть, что пахла дождем и яростью Тора.

Но даже сквозь туман похоти его ум, острый как лезвие Грам, высекал истину: Сиф была женой Громовержца. Он видел уже, как Мьёльнир, пропитанный молниями, раскалывает его череп, как кости крошатся под тяжестью божественной ярости. И все же… Разве не в этом был его дух? – украсть пламя, даже зная, что оно сожжет.

Пар поднимался, обволакивая Сиф, словно дым жертвенного костра. Локи замер, готовый сделать шаг – или раствориться во тьме. Выбор висел в воздухе, как крик, застрявший в горле.

Обман был совершен с мастерством, достойным змея, что шепчет яд в ухо Евы. Плоть Тора, словно доспехи, натянутая на кости Локи, трещала по швам: в глазах, слишком острых для Громовержца, мерцала личина трикстера, как ржавчина сквозь позолоту. Но Сиф, ослепленная доверием и паром, растворившим ее бдительность, встретила его улыбкой – широкой, влажной, словно плод, разрезанный пополам, чтобы обнажить зерна желания.

Его руки, грубые в подражании Тору, сорвали пояс, и одежды спали, будто сожженные молчаливым приказом. Тело, слепок мужества Асгарда, стояло перед ней, и член, вздыбленный как копье перед битвой, пульсировал в такт ее дыханию. Сиф не опустила взгляд – напротив, пальцы ее скользнули вдоль стали, что жгла ей ладони, будто лезвие, вынутое из горна.

– Ты сегодня… иной, – прошептала она, но голос утонул в губах Локи-Тора, прижавшихся к ее шее, к соли на коже, к пульсу, бившемуся, как птица в клетке ребер.

Он ввел ее в танец без мелодии: руки, сжимавшие ее бедра, оставляли синяки-розетки, губы высасывали стон за стоном, пока она не обвила его стан ногами – гибкими, сильными, как удавы, принявшие жертву. Вход был медленным, мучительным, будто клинок, рассекающий шелк алтаря. Сиф вскрикнула, но крик превратился в смех – хриплый, животный, будто сама земля под ними стонала от их ярости.

Локи двигался, как опьяненный безумием, каждый толчок – насмешка над святостью брачных уз. Он впивался в ее грудь зубами, вычерчивая на теле полумесяцы, кусал губы, чтобы кровь смешалась со слюной. Сиф отвечала тем же: ногти впивались в его спину, выписывая руны предательства, которые он носил бы как стигматы, если бы облик Тора не был щитом.

Когда пришла развязка, он откинул ее голову назад, оголив горло, и выпустил в нее молнии плоти – горячие, густые, пахнущие медью и яблоками Идунн. Семя легло на веки, щеки, губы, словно маска позора, и Сиф, задыхаясь, слизывала его кончиком языка, смеясь сквозь слезы.

Но где-то за горами, за пеленой тумана, громыхнул настоящий Тор. Воздух затрепетал, и Локи, все еще в чужой коже, почувствовал, как трещины на мимикрии заструились кровью.

Локи отступил, как тень, выдыхаемая ночью, его смех – шелест сухих листьев под когтями ветра. Обман, сладкий и сочный, как плод, вынутый из глотки спящего стражника, оставил на губах привкус триумфа. Тень ясеня поглотила его, словно плоть затягивает рану, оставив лишь дрожь в воздухе – след, что могла бы ощутить Сиф, будь ее разум не опьянен волнами, бившимися в ее жилах.

Она лежала, раскинувшись в воде, что теперь казалась ей молоком Урд, теплым и тягучим. Эйфория пульсировала в такт угасающему сердцебиению, но тело, преданное огнем, не желало покоя. Пальцы, скользкие от влаги источника и ее собственной тайной росы, поползли вниз, как два змея, влекомых зовом Лилит. Ногти впились в бедра, оставляя бледные полумесяцы, а кончики погрузились в шелк, что все еще трепетал от вторжения.

Вода застонала, когда она вошла в себя – медленно, с наслаждением жрицы, приносящей жертву темному алтарю. Каждый изгиб пальцев будил искры, что метались под кожей, как пойманные эльфы. Ее спина выгнулась, обнажая горло, где пульсировала песнь, которую она не смела спеть вслух: имя, что было не Тор, а нечто древнее, опасное, выдолбленное в камне до рождения богов.

А Локи, уже за гранью леса, остановился, вдыхая воздух, пропитанный ее стонами. Рука сжала его член, все еще жесткий, все еще жаждущий, и он выпустил в кусты струю семени, смешав ложь с правдой, яд с амброзией. Смех его катился по земле, тревожа корни Иггдрасиля, где норны уже плели новую нить – кровавую, колючую, пахнущую грозой.

Но Сиф не слышала. Ее пальцы ускорились, вода хлестала в такт, пока волна не накрыла ее с головой, унося в темноту, где сны и реальность сплетались в пасть змея. А на небе, за тяжелыми тучами, уже собирались молчаливые грома – первые вестники мести, что неслась на крыльях безумия.

Воздух раскололся, как гниющий плод, выпустив наружу запах железа и влажного мха. Локи замер, его улыбка окаменела на губах, а член, все еще полный жгучей тяжести, дрогнул, будто почуяв опасность. Из тумана, что вился между деревьями, словно дым погребального костра, возникли они – Вар и Снотра. Их нагота была не сладострастием, а оружием, обнаженным лезвием, прижатым к горлу мира.

Вар шла первой. Ее тело, высеченное из мрамора полярных ночей, дышало холодом, от которого трескалась земля под ногами. Грудь, высокая и острая, как пика, пронзавшие щиты предателей, мерцали инеем. Каждый шаг оставлял за собой след из кристаллов льда, таявших в кровь, едва касаясь почвы. Бедра, узкие, как клинки, раскачивались в ритме древних заклятий, а между ними – темнота, глубокая, как колодец, куда падают нарушенные клятвы. Ее волосы, чернее пропасти Гиннунгагап, струились по спине, словно река, уносящая души в царство Хель.

Снотра же плыла за ней, словно пламя, вырвавшееся из чрева вулкана. Ее кожа переливалась медью и янтарем, будто опаленная солнцем пустыня. Изгибы тела были мягкими, обманчиво нежными, как шелк петли на шее осужденного. Грудь, полная, как чаша с вином на пиру обреченных, колыхалась в такт шагам, а на сосках сверкали капли нектара – яд, сладкий, как забытые обещания. Бедра ее, широкие, как врата Вальгаллы, будто приглашали войти, но в глазах, зеленых, как болота, где тонут мудрецы, светилась насмешка. Ее рыжие волосы вились дымами тысяч сожженных истин, обвивая талию, словно змеи-искусители.

Они не говорили. Звук их шагов – треск костей под снегом, шелест пергаментов, рвущихся в пальцах времени – был громче любых слов. Вар подняла руку, и ногти, длинные, как кинжалы из обсидиана, коснулись груди Локи. Холод пронзил его плоть, смешав боль с желанием. Снотра же обвила его сзади, ее дыхание, пахнущее горелым ладаном, обожгло шею.

– Ты думал, что твой обман останется скрыт? – голос Вар звенел, как лезвие по стеклу.

– Или надеялся, что мы… одобрим? – Снотра впилась зубами в его плечо, и боль расцвела маком, алая и сладкая.

Локи хрипло засмеялся, но смех захлебнулся, когда Вар прижала ладонь к его животу, лед проник в вены, смешиваясь с огнем похоти. Они двигались вокруг него, как вороны вокруг повешенного, их нагота – и проклятие, и обещание. Где-то вдали, за спиной Снотры, звякнула цепь – словно Глейпнир, сплетенный из лжи самого трикстера, наконец нашел своего творца.

Вар прижалась к нему спиной, ее холодная плоть впивалась в его кожу, как тысяча ледяных игл, пронзающих плоть грешника. Ее грудь – арктические пики, застывшие в вечном вызове, – прижались к его губам, соски твердые, как гвозди, вбитые в гробницу обмана. Локи впился в них зубами, но вместо крови на язык потекла сладость, густая, как нектар из утробы смерти. Его смех превратился в стон, когда Снотра, гибкая, как пламя, опустилась перед ним, ее пальцы обвили его член, будто корни ядовитого плюща.

– Ты жаждешь этого, правда? – прошипела Снотра, ее голос звенел, как разбитый бокал с вином.

Она водила головой вдоль его напряженного живота, рыжие волосы касались кожи, оставляя следы, будто угли, тлеющие под пеплом. Бедра ее, горячие, как горнило, сжимали его член, не давая войти, лишь терли о него, как точильный камень о клинок. Каждое движение высекало искры, что жгли сильнее молний Тора.

Вар, тем временем, отвела его голову назад, впиваясь ногтями в его грудь. Ее лоно, скрытое в тени, как запретная руна, прижалось к его спине, и Локи почувствовал, как лед просачивается в его вены, смешиваясь с адским жаром Снотры. Противоречие рвало его на части: тело выгибалось, пытаясь слиться с холодом и пламенем одновременно.

– Ты думал, мы позволим тебе насладиться безнаказанно? – Вар вцепилась ему в волосы, заставляя глубже принять ее грудь. Губы онемели от мороза, но язык все еще жаждал обжечься.

Снотра ускорила ритм, ее бедра двигались в серпантинном танце, шершавые ладони сжимали ствол его плоти, выжимая из него предвкушение. Капли влаги, словно роса на паутине, сверкали на ее губах, когда она наклонялась, чтобы лизнуть головку, остроту желания – но не давала большего.

– Мы – суд и искупление, – прошептала Снотра, и ее слова обернулись паром на его коже.

Локи задыхался, его тело, игрушка в руках богинь, трепетало, как флаг на ветру Рагнарёка. Где-то в глубине сознания змеиный ум шевелился, предчувствуя ловушку, но плоть уже пела гимн поражению. Вар и Снотра, как две стороны одной гримуара, переплелись вокруг него, их смех звенел колоколами, зовущими на казнь.

Вар и Снотра не стали убивать его – смерть была бы милостью. Вместо этого они сплели для него колыбель из проклятий, где время скрутилось в петлю, как кишки вокруг жернова. Пещера, рожденная из слюны Фенрира и слез Иггдрасиля, стала его троном. Стены ее пульсировали, как открытые раны, а воздух гудел от шепота давно забытых заклинаний, что теперь стали его палачами.

Первая пытка началась с кожи. Вар провела ногтем по его груди, и плоть расползлась, как гнилой шов, обнажая ребра, белые, как зубы насмешки. Снотра, смеясь, запустила пальцы внутрь, вырывая мясо клочьями, будто выдергивала страницы из книги лжи. Кровь не текла – она испарялась, превращаясь в рой черных мух, что жалили его глаза, проникали в ноздри, откладывая личинки в горле. Локи кричал, но звук разбивался о каменные стены, возвращаясь эхом, которое рвало барабанные перепонки.

Вар призвала лед. Иглы, тонкие как волосы ребенка, выросли из земли, пронзив его ступни, колени, бедра, пока он не оказался распят на ледяном кресле. Холод выжигал нервы, превращая боль в огонь, а огонь – в безумие. Снотра подошла, ее тело плавило лед у его ног. Она взяла его лицо в руки и прижала губы к его рту, вдыхая в него пламя. Оно заполнило легкие, спалило ресницы, вырвалось наружу через трещины в коже. Он горел изнутри, как фонарь из плоти, но лед не таял.

– Ты любишь обманывать? – прошипела Вар, и в ее ладони материализовался крюк из кости, обмотанный жилами. – Так обмани боль. Заставь ее исчезнуть.

Она вогнала крюк под ребра, подвесив его, как тушу в мясной лавке. Снотра провела рукой по его животу, и мышцы разошлись, как занавес, открывая кишки, синие от холода. Они выпали наружу, извиваясь, как змеи, и тогда Вар начала их резать – медленно, методично, превращая в ленты, которые Снотра плела в косу, петлю, удавку. Локи дергался, но каждое движение рвало плоть, а ледяные иглы глубже впивались в кости.

Когда они насытились, тело восстановилось. Мясо срослось, кожа затянулась, но память боли осталась, жгучая, как клеймо. Это был дар Снотры – способность чувствовать каждый миг заново, будто время перематывалось назад, оставляя раны открытыми.

Следующий цикл начался с воды. Вар наполнила его легкие черной жижей из болот Нифльхейма, а Снотра села ему на грудь, сжимая горло бедрами, пока он не захлебнулся. Он умер – и тут же ожил, чтобы утонуть снова. Его ногти, вывернутые назад, царапали камень, оставляя борозды, которые тут же зарастали.

Потом пришли черви. Они вылупились из яиц, отложенных мухами в его глазницах, и начали грызть путь наружу, пробираясь сквозь мышцы, размягченные гноем. Локи чувствовал, как они шевелятся под кожей, как его тело становится ульем для их липкого потомства. Снотра наблюдала, гладя его живот, где вздувались бугры живого мяса, а Вар напевала колыбельную, чьи слова заставляли червей кусать яростнее.

Но самая изощренная пытка была в его голове. Вар вошла в его разум, как вор, и вытащила наружу все страхи, все унижения, что он причинил другим. Он увидел Сиф, рыдающую у ног Тора, Бальдра, истекающего кровью от омелы, детей – Фенрира, Йормунганда, Хель – проклинающих его имя. Каждый крик, каждое страдание ударяли, как молот по наковальне, ковали из его души гвоздь, который Снотра вбивала ему в сердце.

И так – снова, и снова, и снова.

Кости ломали щипцами, выдергивали через раны, которые заживали, чтобы сломать их иначе. Плоть обдирали, как кожуру с фрукта, обнажая нервы, которые Снотра щекотала пером из крыла ворона. Вар вплетала в его волосы змей, чьи клыки впивались в череп, впрыскивая яд, от которого мир распадался на куски.

А потом – начало. Все сначала.

Локи кричал, смеялся, молил, но богини лишь целовали его в губы, даруя на миг нежность, прежде чем снова погрузить в бездну. Их нагота мерцала в полумраке, смесь искушения и отвращения, как гниющий цветок, что манит насекомых сладким запахом, чтобы сожрать их живьем.

Цикл не имел конца. Пещера дышала, стены сжимались и расширялись, как легкие, перемалывая его надежды в прах.

А Вар и Снотра танцевали вокруг него, их волосы сплетались с тенями, а смех капал на пол, превращаясь в скорпионов. Они были не просто палачами – они были самой Судьбой, что укусила свой собственный хвост.