"В начале было Слово, и Слово было у богов. Но когда боги пали, Слово стало нашим."

Песнь Праха

В те времена, когда земля ещё носила имя Ки, а небо звалось Ану, когда реки Тигр и Евфрат были лишь слезами богов, пролитыми в мирах иных, – в сердце Месопотамии бушевали битвы, от которых дрожали звёзды. Древние глиняные таблички шепчут о временах, когда сами создатели мира, шумерские боги, схлестнулись в яростной вражде. Они, чьими руками были вылеплены горы и выдолблены моря, чьё дыхание рождало ураганы и засухи, теперь обращали свою мощь друг против друга.

Владыка ветров Энлиль, низвергнувший отца своего Ану с престола небес, жаждал утвердить порядок. Энки, бог мудрости и бездн, с его змеиным коварством, плел сети интриг, чтобы отвоевать власть над пресными водами. А Инанна, богиня любви и войны, чьё сердце пылало то страстью, то жаждой мести, бросала вызов даже тени смерти. Их распри раскалывали небосклон, а люди, дрожащие в тени зиккуратов, молились, чтобы боги, увлёкшись собственной враждой, не стёрли с лица земли тех, кого сами же и создали.

Это была эпоха, когда кровь богов смешивалась с грязью первых полей, а их крики становились песнями, которые тысячелетиями пели жрецы. Но никто не помнил, кто первым обнажил меч – может, сама судьба, вплетённая в глину табличек, хотела, чтобы боги сражались, пока не останется лишь прах и легенды…

Но даже в хаосе их схваток рождались новые миры. Когда меч Энлиля, высекающий молнии, сталкивался с трезубцем Энки, поднятым из пучин Абзу, земля содрогалась, рождая ущелья и огненные реки. Горы, словно испуганные звери, бежали от их гнева, а небо, разорванное на клочья, окрашивалось в багрянец закатов, которых ещё не видывало человечество. Даже Нергал, владыка подземного царства Кургала, выползал из бездны, втягивая в свой мрачный танец души павших – не только смертных, но и божеств, чьи силуэты меркли в пылу битвы.

Инанна, чьи длани держали и розы, и копья, вела войну не только силой, но и хитростью. Она украла у Энки «МЕ» – священные законы мироздания, – спрятав их в складках своего небесного одеяния, чтобы лишить врагов власти над судьбами. Но мудрость, вырванная обманом, обжигала, как угли, и богиня, обезумев от боли, наслала на земли чуму, дабы испытать терпение тех, кто осмелился назвать её имя в молитвах. Люди гибли, реки превращались в кровь, а жрецы в храмах Эриду шептали заклинания, смешивая слезы с глиной, пытаясь слепить из неё новых богов – покорных и милосердных.

А в это время Мардук, дитя солнца, чей лик сиял, как десять тысяч раскаленных щитов, наблюдал из глубин вечности. Он копил ярость, впитывая страх смертных и гнев небожителей, готовый вскрыть жилы мира, чтобы напиться хаосом и стать единственным властелином судеб. Но даже он не знал, что битва богов – лишь тень игры Тиамат, первоматерии, что дремала в истоке времён, мечтая поглотить всё, что вышло из её чрева…

И так, под рёв разгневанных стихий и стон умирающих царств, боги продолжали свой танец на лезвии ножа – между созиданием и распадом, между славой и забвением. А люди, прижав к груди глиняные фигурки своих покровителей, молились, чтобы хоть один из небожителей вспомнил: в конце всех войн даже божества становятся пылью – той самой, из которой когда-то вылепили они своих рабов.

Тени будущего уже ползли по краям мира, словно щупальца Тиамат, просачиваясь сквозь трещины в небесной тверди. Мардук, чьё терпение истончилось, как воск под солнцем пустыни, наконец поднял свой лук, сплетённый из лучей и тьмы. Его стрелы, выточенные из рёбер древних титанов, пронзали облака, падая на поля сражений, где Энлиль и Энки всё ещё мерялись силой. Каждый выстрел Мардука рождал новые звёзды – слепые и холодные, лишённые милости богов. Они висели над землей, немые свидетели, предрекая эру, где не будет ни победителей, ни побеждённых.

Инанна, измученная огнём украденных «МЕ», нашла прибежище в руинах своего храма в Уруке. Её слёзы, смешавшись с прахом разрушенных алтарей, превращались в ядовитые цветы, чей аромат сводил с ума целые города. Но даже в безумии она не утратила хитрости: послав вещий сон Нергалу, владыке Кургала, она сковала его цепями из собственных кошмаров, дабы остановить поток душ, питающий его царство. Без новых жертв подземный мир начал рушиться, а его вопли достигли ушей даже Эрешкигаль, сестры Инанны, что доселе хранила нейтралитет, укрывшись за завесой вечной ночи.

Люди же, доведённые до края, подняли восстание под предводительством слепого пророка, чьи глаза боги выжгли за правду. Они собрали осколки священных табличек и выковали из них меч, назвав его «Голосом Безмолвия» – оружие, способное резать саму суть божеств. Когда первый удар клинка ранил Энки, боги впервые ощутили страх, знакомый смертным. Жрецы, ослеплённые яростью, призвали народ лепить из глины не новых богов, а ловушки – великанов с пустыми глазницами, жаждущих поглотить свет небожителей.

Но Тиамат, пробуждаясь, затягивала петлю времени. Её дыхание, густое, как смола, начало стирать границы между мирами. Реки текли вспять, горы таяли, как снег на ладони, а первые люди, созданные из глины и крови богов, вдруг вспомнили язык, на котором Ану когда-то произнёс: «Да будет!». Они запели – хор из миллионов голосов, – и эта песнь, простая и страшная, заставила даже Мардука остановиться. Ведь в ней звучал вопрос, который боги задавали себе в самые тёмные эпохи: «Если творцы могут разрушать, то кто спасёт творение?».

Ответа не было. Только ветер, теперь уже бывший Энлилем, нёс над опустошёнными полями прах забытых имён, а звёзды Мардука мерцали, как насмешка, над землёй, которая больше не знала, кому молиться…

Тиамат пробудилась. Её тело, сплетённое из тьмы и звёздной пыли, вырвалось из оков вечности, затмив собой солнца и луны. Океаны вздыбились, становясь её чешуёй, пустыни завыли, превращаясь в когти, а ветра, некогда послушные Энлилю, закрутились в вихри вокруг её пасти, готовой поглотить миры. Боги, ещё мгновение назад рвавшие друг друга на части, замерли, осиянные ужасом. Даже Мардук, чьё честолюбие пылало ярче всех звёзд, отступил, почуяв древнюю мощь, против которой его ярость казалась искрой в пустоте.

Инанна, чьи раны всё ещё дымились ядом украденных «МЕ», первой нарушила тишину. Собрав остатки силы, она взмыла к небесам, сплетая из своих распавшихся копий мост между враждующими богами. «Разве вы не видите? – крикнула она, её голос, как колокол, раскалывающий ночь. – Она пришла стереть не только нас, но и память о том, что мы существовали!». Энки, чьи воды Абзу кипели от ран, нанесённых человеческим клинком, застонал, поднимая трезубец: «Мы сами впустили хаос… Но кто теперь сомкнёт пасть дракону?».

Люди, ведомые слепым пророком, уже маршировали к краю мира, неся «Голос Безмолвия». Клинок, выкованный из осколков божественных законов, звенел, как натянутая струна судьбы. Пророк, с пустыми глазницами, полными теней грядущего, прошептал: «Они не сражаются за нас. Они сражаются за право быть последними, кто умрёт». Но когда первые волны хаоса Тиамат обрушились на землю, стирая города в прах, даже гордые жрецы упали на колени, умоляя богов и людей о пощаде.

Нергал, вырвавшийся из плена кошмаров Инанны, вылез из трещины в земле, ведя за собой армии мертвецов. Его смех, похожий на скрежет камней, прорезал воздух: «Кургал будет царствовать везде, где есть смерть!». Но Тиамат проглотила его теней, не замедляясь, и владыка преисподни впервые замолчал, осознав, что даже его власть – лишь песчинка в урагане.

И тогда Мардук сделал шаг вперёд. Его сияние погасло, обнажив лицо, искажённое не яростью, но отчаянием. Он обратился к людям: «Ваш клинок режет божественную суть… так разрежьте же нити, что связывают Тиамат с этим миром!». Пророк вздрогнул, ибо понял – бог солнца предлагает не союз, а жертву. Чтобы перерезать пуповину первородного хаоса, нужно было вонзить клинок в сердце самого творения, уничтожив и Тиамат, и всё, что родилось из её чрева.

Энлиль, чей меч всё ещё дымился молниями, внезапно опустился на колени перед слепцом. «Мы не достойны просить, – проревел он, – но если вы не сделаете этого, ваши дети умрут, даже не успев родиться». Люди закричали, споря, но земля под ними уже трещала, поглощаемая бездной.

Инанна, летящая над пропастью, вдруг схватила «Голос Безмолвия» из рук пророка. «Я украла законы мироздания, – крикнула она, – а теперь верну их!». Боги ахнули, когда она вонзила клинок себе в грудь. Украденные *ме* вырвались наружу, смешавшись с её кровью, и вселенная на мгновение замерла.

Тиамат взревела, её пасть захлопнулась в попытке проглотить вспышку священных законов, но было поздно. «Ме» Инанны, усиленные клинком, пронзили первоматерию, как игла – ткань. Тело Тиамат распалось на части, став новыми реками, горами и пустынями, а её крик превратился в ветер, который унёс пепел богов в ничто.

Когда рассвет окрасил небо в цвет расплавленного золота, люди увидели: боги исчезли. Лишь тени прежних битв шептались в руинах зиккуратов. Мардук, Энки, Энлиль – все они стали мифами, сияющими в звёздах, которые когда-то родились из их распрей. А на земле, среди обломков, слепой пророк поднял высохший цветок – последний дар Инанны. «Она спасла нас не ради нас, – прошептал он. – Она спасла нас ради того, чтобы кто-то помнил, как боги пали от собственной гордыни».

И тогда люди, впервые за всю историю, начали петь песню, в которой не было имён богов. Только ветер, земля и вода – и тишина, полная вопросов, на которые некому было ответить.

И наступила тишина. Не та, что предвещает бурю, а та, что рождается после последнего вздоха. Мир, лишённый божественных дланей, дрожал, как дитя, оставленное в колыбели, но постепенно учился дышать самостоятельно. Реки, некогда кровь богов, стали водой; горы, осколки их доспехов, – камнем; а ветер, что раньше шептал имена Энлиля и Мардука, теперь нёс лишь запах полыни и пыли.

Слепой пророк, чьи ладони хранили шрамы от «Голоса Безмолвия», бродил среди руин Урука. Он нашёл место, где Инанна вонзила клинок в свою божественную суть, и посадил там семя – не пшеницы и не финика, а дикого терновника, что растёт даже на пепелищах. «Из колючек родится тень, – говорил он тем, кто ещё слушал, – а тень напомнит, что свет когда-то был слишком ярок, чтобы быть добрым».

Люди, оставшись без небожителей, сначала метались, как стадо без пастуха. Они разбивали алтари, жгли глиняные таблички с именами богов, но потом, устав от гнева, начали строить. Не зиккураты, устремлённые в небо, а дома с низкими потолками, где смех детей заглушал ропот на судьбу. Они вспомнили, как ковать железо, как сеять зерно в трещины потрескавшейся земли, и обнаружили, что дождь идёт даже без молитв Энки.

Нергал, последний из божественных призраков, бродил у края мира, где подземное царство Кургала смешалось с песками. Его армии мертвецов рассыпались в прах, а корона из костей рассыпалась у него на глазах. «Нет смерти без жизни, – пробормотал он, глядя, как ветер уносит последние чёрные песчинки его власти, – и нет жизни… без конца». Его голос растворился, и даже эхо не вернулось.