– Известия есть, – сказал Пушкин, глянув на мрачного юношу Ванзарова.

– О, как приятно слышать! Задержали воровку?

– Воровку? – переспросил Пушкин. – О какой воровке вы говорите?

Такой поворот удивил не только чиновника управы. Ванзаров не мог сообразить, куда клонит Пушкин.

– Но позвольте… – только и выдавил Улюляев.

– Вы говорите «воровка». А может, правильнее сказать «вор»? – продолжил Пушкин с натиском.

Улюляев окончательно растерялся.

– Вор? Отчего же вор?.. Когда она за столом сидела… А, понял! – вдруг обрадовался он. – Вы нашли ее сообщника? Кто же этот вор?

– Я покажу вам его, – сказал Пушкин. – Только для начала сыскная полиция хочет знать: откуда в корзинке скромного чиновника городской управы взялись пачки ассигнаций? Упрятанные под колбасами.

Ванзарова заставили удивиться вновь. Улюляев скукожился, став похожим на тихую мышку, тихонько встал, отступил на шаг, чуть поклонился и стал пятиться к выходу.

– Улюляев, куда же вы? – спросил Пушкин. – Так будем раскрывать кражу?

– О, нет-нет, благодарю вас… Не стоит беспокойства… Я ошибся… Вероятно, сам обронил кошелек, – торопливо говорил Улюляев, отступая к двери.

– Значит, дело закрываем? Ничего не было?

– Совершенно ничего-с! Ошибка. Прошу простить! – проговорил чиновник и выскочил вон. С лестницы донеслись звуки торопливого бега.

Лелюхин, который незаметно следил за происходящим, хмыкнул одобрительно.

– Молодец, Лёшенька, так его, прохвоста.

Пушкин обернулся к Ванзарову, лицо которого пошло пунцовыми пятнами. Юноша не умел скрывать чувств, особенно жгучего стыда.

– В сыске верить никому нельзя, Ванзаров. Даже себе. Не обращайте внимания на эмоции, забудьте про честные лица, женские слезы, невинность, «этого не может быть» и прочую чушь. Может быть все. Преступником может оказаться самый милый и очаровательный человек. А настоящим вором – благообразный чиновник.

– Благодарю за урок, – проговорил Ванзаров, потупившись.

– У нас с вами одно оружие: беспощадность чистого разума. Разум у вас есть. В отличие от многих, – тихо проговорил Пушкин. – Применяйте его в логике, в расчете, в формулах раскрытия преступления. И забудьте про жалость.

Ванзаров глубоко и медленно выдохнул.

– Постараюсь усвоить. Навсегда, – сказал он и кинулся к вешалке, на которой висело его пальто. Находиться в сыске после пережитого позора Ванзаров не мог. Ему казалось, что на него все смотрят с презрением. Особенно Пушкин. Настоящий великий ум. А он, Ванзаров, про него подумал такое… Петербургскому юноше срочно был нужен московский мороз. Чтобы остудить клокотавшее горе. Дверь перед его носом распахнулась, пропуская запыхавшегося городового. Посторонившись перед торопливым юношей, городовой отдал честь всем сразу и направился к Пушкину.

– Что еще приключилось, Рябов? – успел спросить он. Городового помнил по Городскому участку.

– Извольте знать, вашбродь, убийца объявился, – доложил он. – Господин пристав за вами приказал послать.

Новость была необычной. Лелюхин отложил ручку, а Кирьяков перестал делать вид, что изучает бумаги. Не часто в полицию приходили убийцы с повинной. Вернее сказать – никогда не приходили. Это вам не романы господина Достоевского.

– Сам пришел? – спросил Пушкин. Подарков в сыске он не любил. От подарков жди неприятностей.

Подробности Рябову были неизвестны.

Одеваться не пришлось – пальто еще не оказалось на вешалке. Пушкин последовал за городовым. Свешников пожалел дать полицейскую пролетку, поэтому путь до участка они проделали пешком. В чистый морозный день это сошло за утреннюю гимнастику.

Проходя мимо густо заклеенной тумбы, Пушкин заметил афишу: в театре «Омон», что в доме Лианозова, давали музыкальную комедию «Королева брильянтов», сочинение Валентина Валентинова. О чем пьеска, значения не имело. У театра была устойчивая репутация: артистки обязаны были выходить к гостям и потакать любым желаниям. Для чего имелись отдельные кабинеты, а артистки гордо именовались «кабинетными звездами». Публика театра состояла исключительно из мужчин.

В участке Пушкина ждали. Пристав самолично приветствовал. Судя по хитрому выражению, которое Свешников старательно прятал, готовился сюрприз. Долгожданному гостю предложили пройти не в арестантскую, а в медицинскую. Пушкин молча последовал за приставом.

Свешников распахнул перед ним дверь.

– Прошу! – объявил он, как конферансье объявляет гвоздь программы.

Пушкин вошел в обитель Богдасевича. Сам доктор стоял рядом со смотровой кушеткой, скрестив руки. Настроен он был критически. И было от чего. На кушетке кое-как восседало тело, пошатываясь и норовя пасть лбом вперед. При слишком сильном колебании доктор заботливо отталкивал падающего тычком в грудь. Фигура возвращалась в некоторое равновесие и снова начинала заваливаться. Богдасевич был начеку.

– Неужели сам дошел? – спросил Пушкин. Потому что поверить в такое чудо было невозможно.

– Принесли из трактира на плечах, – ответил Свешников. – Богдасевич привел его в человеческий вид.

Что было явным преувеличением: на человеческое опухшее от пьянства лицо было похоже относительно.

– С чего решили, что он убийца?

– Так ведь сам заявил! – радостно сообщил пристав. – Потребовал принести из кабака. Говорит: я убийца. Неси в полицию, во всем сознаюсь, не могу камень на душе носить.

– Прямо вот такую тираду выдал?

– Сомневаетесь, мой милый Пушкин? А зря. Все, дело об убийстве в «Славянском базаре» раскрыто. Обскакали мы вас!

Пушкин подошел к качающемуся телу.

– В чем сознаетесь? – громко, как глухому, проговорил он.

Из тела вырвалось облако тяжкого духа.

– Сознаюсь, – еле проговорил он. – Убийца… Я… Убил…

Тело повалилось ничком и упало головой в нижнюю часть кушетки, где полагается быть ногам пациента. Последним звуком стал протяжный храп.

– Часа три будет отсыпаться? – спросил Пушкин.

– Если не больше, – ответил Богдасевич. – Половой трактира говорит, что пил этот гость люто всю ночь и не пьянел. Только под утро развезло.

– Я вернусь, – сказал Пушкин, застегивая пальто и выходя из медицинской.

– Всегда рады! – прокричал ему вслед Свешников. – Ждем с доктором ужин в «Эрмитаже»!

5

Конторка портье – как капитанский мостик в океане жизни, говоря высокопарным стилем женских романов. Стоя за ней, Сандалов навидался всякого. Широкий набор человеческих пороков, слабостей, причуд, безумств, глупостей и странностей прошел перед ним нескончаемым строем. Через десять лет службы он думал, что удивить его невозможно. Но когда поднял глаза на звякнувший колокольчик, дежурная улыбка сама собой скукожилась в гримасу.

– Ты! – только и смог выдохнуть он.

Дама блистала тем особым блеском, которому не нужны ни дорогие наряды, ни соболиные меха, ни перья на шляпках. Блеск светится в глазках, кроется в уголках губ и ощущается каждым мужчиной тем очарованием, которому или покориться, или сдаться. Выбор у Сандалова был невелик.

– Ты! – повторил он. – Сбежала?!

Агата повела плечами, как царица, на которую накинули мантию из горностаев. Так показалось портье, хотя на ней был все тот же полушубок.

– Вижу, рад мне, милейший.

Сандалов больше обрадовался бы дракону из преисподней, чем этой хрупкой на вид даме. Что не помешало ему соображать: держится уверенно, одежда чистая, выходит – не беглая. А что тогда? Проще простого – откупилась. Вот ведь стерва. Значит, выскользнула от господина Пушкина, о котором Сандалов, наведя справки, узнал: сыщик этот сделан из гранита, не иначе, – неподкупный и неприступный. Уж если его сломала, то тут и слов подходящих не подобрать.

– Чего тебе? – строго сказал Сандалов, стараясь не показать, как боится ее.

– Портье должен говорить: «чего изволите?».

– Много чести. Говори, что надо, и с глаз долой.

Агата чуть потянулась, будто разминала спину, и улыбнулась так, что стала похожа на тигрицу. У Сандалова нехорошо закололо под сердцем.

– Должок за тобой, милейший, отработать следует.

Сандалов не знал, что делать. Ста рублей в кармане не было, да и жалко отдавать, никогда не выпускал из рук денег. Жаловаться в полицию? Уже бесполезно. Все, тупик, загнала, гадина, в угол. И деваться некуда.

– Позже приходи. После праздника. Сейчас подходящих нет, – пробурчал он.

Ему погрозили пальчиком.

– Как нехорошо врать. А, например, господин Коччини?

От беспримерной наглости Сандалов растерялся. Что удумала? На кого руку поднимает? На великого фокусника, звезду сцены?! Чтобы его обобрали в «Славянском базаре»?!

– В своем ли ты уме? – строго сказал Сандалов, решившись стоять за честь гостиницы до конца.

– Не упрямься, милый, – ласково, как гвоздем по стеклу, сказали ему.

– Да ты понимаешь ли… – начал было портье последний бой, но его оборвали резким ударом кулачка по конторке.

– Укажи на него только, чтобы мне время не тратить. И долг прощен.

Злодеям везет. Эту премудрость жизни Сандалов давно усвоил. Стоило помянуть великого фокусника, как он собственной персоной появился на лестнице, ведущей в холл. Портье ничего не сделал, ничем не выдал, только на лишнюю секунду задержал на нем взгляд. Этого оказалось достаточно. Хищница учуяла, резко повернула голову, и все было кончено.

– Спасибо, милый, – сказала она, помахала портье пальчиками и направилась к жертве.

Сандалов зажмурился. На один миг ему захотелось совершить подвиг: броситься и заслонить собой знаменитость от воровки. Миг пролетел. Сандалов не двинулся с места. Конторка и все, что с ней было связано, держали крепче канатов. Будь что будет. Он не виноват, что так вышло. Злодейку не одолеть. Сандалову оставалось беспомощно наблюдать за тем, что происходило в холле.

Он видел, как Агата будто случайно задела господина с роскошными бакенбардами плечом, как он стал извиняться, с повадками настоящего джентльмена. Как она кивнула ему, прощая такую невинную оплошность, как отошла на шаг, вдруг что-то заметила на ковре, подняла и обратилась к фокуснику. Сандалов увидел, как она протягивает Коччини его портмоне. То, что это портмоне фокусника, портье не сомневался. Не сомневался и сам Коччини. Он стал бурно выражать благодарность.

Все, что будет дальше, Сандалова не интересовало. Он слишком хорошо знал, что будет. А потому постарался спрятать взгляд в книге записей гостей. Хищной девице оказалось мало портмоне. Она вздумала выпотрошить фокусника до дна. Когда Коччини обнаружит, что его обобрали до нитки, скандал поднимется до небес. Что делать?! Сандалов прикинул: а не сказаться ли больным денька на два-три. Но так и не решился.

А великий фокусник, как любой мужчина, не чуял беды. Сила женщины ослепляет. Он был восхищен не только обретенным портмоне, но и прекрасной незнакомкой. Когда узнал, что перед ним не только красивая дама, а баронесса фон Шталь из Петербурга, радости его не было предела, хотя и не слышал о такой фамилии в столичном высшем обществе. Оказалось, что и баронесса приятно удивлена случайной встречей. Она давняя поклонница его таланта и безнадежно мечтает получить автограф. Упустить такую красотку не в правилах Коччини. Он согласился дать бесценный автограф при одном условии: если баронесса позавтракает с ним, в «Славянском базаре» отменные поздние завтраки. А после завтрака готов быть ее рабом и развлекать хоть целый день. И даже дольше.

Слабой женщине, пусть и баронессе, трудно устоять перед напором звезды. Агата сдалась. Коччини, предвкушая победу, галантно предложил ей руку, чтобы следовать в ресторан. Баронесса оперлась о блестящего мужчину.

Проходя мимо конторки, Агата взглянула через плечо спутника. Гостям Сандалов поклонился, как полагается, но взгляд старательно отводил. Чтобы ненароком не уколоться о ее глаза.

6

Ювелирный магазин «Немировский и сыновья» в Варсонофьевском переулке отличался от тех, что блистали витринами в Охотном ряду. Публика высокого полета, аристократы и придворные дамы, сюда не заглядывала. Лощеных приказчиков в строгих сюртуках и идеально накрахмаленных сорочках не было, Петр Филиппович экономил на приказчиках. Витрины были полны, но товар рассчитан на особый сорт покупателей – купцов и коммерсантов средней руки. Таких, каким был Немировский. Своих клиентов Петр Филиппович знал как облупленных: их вкусы, привычки, манеру торговаться. А потому давал все, что они желали. Круг покупателей у магазина был не слишком широким, популярность – только среди своих, но доход твердый и надежный. Как и сам Петр Филиппович.

Вошедшего человека в пальто доброго сукна он сразу определил наметанным глазом как не своего клиента. Такой зайдет, носом поводит и уйдет ни с чем. Нет, деньги у него водятся, но покупать ничего не станет. Товар не того фасона. Скорее в Охотном втридорога купит, чем по хорошей цене в месте не слишком знаменитом. Тратить на него усилия бесполезно. А потому Петр Филиппович немного удивился, когда незнакомец направился прямиком к нему и поздоровался, назвав по имени-отчеству.

– И вам доброго дня, – ответил Немировский сдержанно. Он приглядывался, пытаясь вспомнить, где мог познакомиться с этим господином не из купцов. Когда ему назвали фамилию, Петр Филиппович уверился: никогда раньше не встречались с господином Пушкиным, Алексеем Сергеевичем.

– Чем могу? – сказал он дежурную фразу.

Визитер сообщил, что он чиновник сыскной полиции. Что на Немировского не произвело впечатления.

– Чем обязан? – только и сказал Петр Филиппович.

– Занимаюсь розыском по делу о смерти вашего брата, Григория Филипповича.

– А, это, – Немировский проговорил с таким безразличием, как будто дело шло о смерти курицы. – Что тут разыскивать, сердечко у Гришки слабое, да и сам задохлик. Зря отец ему часть наследства выделил. Любимчик был, потому что младший. А ломбард чуть по ветру не пустил. На приказчике его, Пашке, только и держится.

– Что вы думаете о семейном проклятии рода Немировских?

Петр Филиппович поморщился.

– Глупости это. Сколько лет жили и не тужили. Ничего не знали. А тут Гришка как письмо это откопал, так сам окончательно ума лишился и баб наших, женушек дражайших, перепугал до смерти.

– Не верите в семейного призрака, – сказал Пушкин.

– Какие призраки, господин хороший? Мы – купцы, нам призраки не положены, – Петр Филиппович усмехнулся.

– А вот Виктор Филиппович видел призрака.

– Будет продолжать пить, еще и не то увидит, – ответил Немировский.

– Чем объясните, что Григорий Филиппович снял в «Славянском базаре» тот же номер, в котором двадцать лет назад произошло несчастье, связанное с вашим отцом?

Петр Филиппович сбил щелчком с витрины невидимую пылинку.

– Как вы тактично выразились… Гришка от страха совсем из ума выжил. Небось колдовать решил, чтобы извести призрака. Глупец, что тут скажешь.

– Часто завтракаете в ресторане «Славянского базара»?

Вопрос показался непонятным, Немировский насторожился.

– Частенько.

– В понедельник, двадцатого декабря, завтракали?

– Было дело.

– Почему там оказался ваш брат, Виктор Филиппович?

– Уж не знаю, откуда вы… – начал Петр Филиппович и осекся. – Одно слово – полиция. Да чего тут скрывать, Гришка всех созвал. Обещал устроить праздничный завтрак. Для меня с Витькой.

– По какому случаю праздник?

Немировский только руками развел.

– Кто его знает! Гришка потребовал, чтобы мы с Витькой непременно пришли. У него, дескать, будет для нас важнейшее сообщение, которое надо отметить. Обещался оплатить застолье. А сам не явился, подлец. Зря только его прождал.

– Он умер в ночь с воскресенья на понедельник, – сказал Пушкин. – Точнее, убит.

Новость Петр Филиппович принял с большим сомнением.

– Убит? – повторил он. – Ничего не путаете, господин полицейский? Кому надо было Гришку убивать? Призраку, что ли?

– Ломбард и дом Григория Филипповича достаются Виктору Филипповичу?

– Уже пронюхали, – безрадостно сказал Немировский. – Да, повезло Витьке. Ну, теперь ему конец. Пропьет и кредитную контору, и ломбард, и оба дома.

– В случае смерти Виктора Филипповича все переходит вам.

– Хоть бы Витька сдох пораньше, чтобы остатки наследства собрать. Жаль, что папенька так распорядился, у меня бы все в целости и сохранности было.

– А в случае вашей смерти кому все достанется? Вашей жене?

Петр Филиппович показал упитанную купеческую фигу.

– Вот ей, а не наследство! Пусть все по ветру пойдет, мне уже все равно будет.

– А если бы у вас был сын, наследник?

Немировский скривился, как от боли.

– Господин Пушкин, вам по чину в грязном белье копаться положено, но зачем же больно делать… Да, жена моя, Маринка, пустотёлка, как и сестры ее распрекрасные. Некому передать дело, нет у меня сыночка. Все погибнет, все прахом пойдет. Ай! – и он безнадежно отмахнулся.