– А в деревянном доме как-то уютнее, здоровее. Я там наверху одна. Почти под крышей. Тихо. И топят жарко. Форточку открытой держу. Утром сверху посмотришь: так чисто, бело-сплошь берёзы в снегу. И синицы-подружки свистят. Будят. Рассядутся зелёненькие на фортке, как ноты, и звенят, звенят- есть просят. Кормлю. Уборщица ругает, а птицы ликуют.

А Гриша продолжает, подхватывает:

– И ты, конечно, приносишь кашу, хлеб из столовой, за окно крошишь? Прямо на крышу примыкающей снизу тёплой террасы?.. Там обычно слепой наш поэт живёт, Эдуард Асадов, кажется?

Я усмехаюсь.

– Верно. И вообще трижды в день по снежку пробежаться полезно. В главный корпус. Поесть.

А Гриша, глядя вперёд на дорогу, продолжает – картавит и шепелявит, симпатично так, по-ребячьи:

– В общем, ты на втором этаже живёшь? Я правильно понял? Келья под самой крышей, под чердаком? Дверь направо от лестницы?

Я киваю:

– Не люблю в главном корпусе. Там вечно в холлах народ. По телефону орут. И гардероб там, и суета. А у меня на чердаке тихо. Даже стука асадовской машинки не слышно. – И добавляю: – Кстати, он мне недавно подарил свою новую книжку стихов. Всё же он очень хороший поэт, чтоб там критики ни писали. Только зря он на глазах чёрную тряпку эту носит в пол-лица. Лучше б носил светлую. Жаль, сказать неудобно. Вдруг обидится. Гриша добавил:

– Он часто дома в Москве ночует. Потому там и тихо.

– А я правда крошу в фортку на его крышу хлеб. Птицы привыкли. Прилетают по расписанию кухни. Сидят. Ждут. Всякие там: синички зелёные, и поползни, и снегири красногрудые. Чудо как красиво на белом.

Гриша вздыхает:

– А заметила, воробьёв в Москве что-то совсем не стало? То ли вороны всех пожрали, то ли химия. Хотя голуби ко мне на балкон прилетают… – И вдруг совсем невпопад спрашивает: – А ты знаешь, Ириф, кто в твоей комнате раньше жил?..

Удивляюсь вопросу:

– Когда? В этом году или считать с тридцатых годов? С основания Дома творчества? С команды Горького? Ну, тогда сотни и сотни жили, наверно. Вся литклассика советская. Вся королевская рать.

– Не скажи. Вся королевская рать на собственных дачах пишет.

– Ну, тогда не королевская и не классика. А так, вроде нас с тобой.

– Нет, – возражает Горин, – я серьёзно. Кто именно в твоём номере жил? Под крышей, под чердаком?

– Не знаю. Вроде кто-то из белорусов. Я, например, два месяца ждала путёвки именно в этот номер.

А меж тем голубая наша «копейка» въезжает в Москву. И впереди у нас появится и Кутузовский, и Триумфальная арка, и круговая Бородинская панорама. А за ней – и громады жилых домов вождей и правительства, где, может быть, именно сейчас у себя в кабинете генсек Брежнев в халате, покашливая, прихлёбывает из подстаканника крепкий горячий поданный ему чай.

А Гриша своё продолжает:

– И деревянная лестница раньше так же скрипела. И каждая ступенька предупреждала, что кто-то к тебе поднимается.

Я добавила;

– И батареи отопления всегда так же жарили. Практически тут все держат фортки открытыми.

А Гриша, картавя, всё говорит о другом, всё о чём-то своём:

– Со мной это случилось вот так же в ноябре. Уже снег лёг и мороз пробирал. Днём, во время обеда, в столовой подошёл ко мне Гена Шпаликов и попросил денег взаймы. Он с утра был в Москве, на Новодевичьем кладбище, у Михаила Ромма, своего бывшего мастера. Там доску открывали памятную. Я сразу понял: опять Генка напился. От безысходности, неприкаянности, безделья. И опять просит на водку. За бутылкой он обычно ходил на станцию. И я не дал. Злился на него за постоянную пьянку. И не один я злился. Пора было бы ему привыкнуть: не его одного не печатают, не его одного не снимают. Или жена неверна… Жалко было смотреть, как на глазах такой талантливый малый гибнет. А в тот вечер мы со Шкляревским Игорем как раз хотели к нему зайти. На его чердак. По делу потолковать. Игорь тогда переводил со старославянского «Слово о полку Игореве». Ну и я на водку Генке не дал. А дал совсем немного – на вино – в надежде, что его к вечеру всё же не развезёт. Он взял с неохотой и молча ушёл. Уже потом я понял, что это было моей ошибкой.

А дорога нас уже выводила на Минку. Машин было мало. Я спокойно ехала по шоссе, по широкой, укатанной белой дороге, и вскоре поравнялась с мотелем – панельной неприглядной многоэтажкой, что справа по ходу. Она, как старая ёлка, уже светилась всеми своими потными окнами. Я знала: там круглосуточно и москвичам можно купить алкоголь.

А Гриша продолжал:

– В общем, вечером я к Генке пошёл один, не дожидаясь ужина. Поднялся по той самой «твоей» скрипучей лестнице. Там каждая ступень сообщала хозяину о приходе гостя. Думал, он слышит, конечно. Встретит, откроет. Наверху направо, почти под чердаком, толкнул дверь. Закрыто. Постучал. Тишина. Ещё постучал. Тишина. Позвал. Посмотрел в скважину. Внутри теплился слабый свет. Понял: горит настольная лампа и заперто изнутри. Стучу опять, зову: «Генк! Открывай давай, это я, Горин». Ответа нет. Ещё постоял, потоптался. Тихо… И эта тишина мне совсем не понравилась. Всё же напился? И в лёжку, наверно, спит?.. Побарабанил ещё. Тихо. Но выход у меня был. Я спустился и по снегу обошёл коттедж снаружи. Вокруг было почти темно, зимой смеркается рано. Только главный корпус уже светился всеми своими окнами. Да и в коттедже внизу у кого-то тоже зажглись огни. Хотя в пристройке под окном Шпаликова было темно. Асадов, наверно, опять ночевал в Москве. По водосточной трубе я не без труда поднялся на крышу. Под ногами скрипело. Правда, хлеба на крыше не было. Шпаликов не кормил птиц. В два шага я оказался возле самого окна, широкого, трёхстворчатого, стал всматриваться. Внутри чуть теплился свет и ничего не было видно. Круг света настольной лампы падал на бумажные страницы, разбросанные на столе. В открытую форточку стал кричать: «Генк, где ты там? Вставай! Открывай давай!» Взглядом нашёл кровать, на ней никого не было. Через открытую форточку с трудом и не сразу удалось распахнуть целиком крайнюю створку окна. В пальто неуклюже протиснулся внутрь. Обувью встал прямо на письменный стол, на эти бумаги. Потом – на пол. И, оглядевшись, остолбенел. Генка мёртво, неподвижно сидел на полу, спиной к самой двери, в шарфе и пальто. Словно собрался идти куда-то. То ли к ангелам, то ли к бесам. Я тут же мгновенно был рядом с ним, на коленях. По профессии я врач. На его холодном запястье пульса уже не было. Я с трудом сорвал туго притянутый к ручке двери шарф. Приложил руку к шее, к сонной артерии – тоже твёрдо, мертво. Помню, как пожалел тогда, что не дал ему денег на водку. Если бы он напился, у него не хватило бы сил на такую петлю. И всего этого, может, не случилось бы. Так и сидели мы с ним вдвоём, застыв в полутьме комнатёнки, в жуткой тишине. Я – на кресле у письменного стола с разбросанными бумагами. Он – на полу у двери. Грузный, большой, нелепо склонив на грудь голову…

Ну а потом были обычные в таких случаях суета, многолюдье. Пришёл Игорь Шкляревский, другие. Когда же перевозка забирала тело, я сел впереди…»

И я тут же представила. Гена лежал рядом, в проходе по центру машины. Грише было рукой подать до его лежащих рядом ног в старых ботинках. Шофёр не спешил. Но при каждом резком повороте машины, при каждом её рывке эти ноги вздрагивали по-живому и клонились то вправо, то влево. И до жути казалось, что Гена вот-вот хочет подняться, встать. Казалось, вот сейчас он поднимется и спросит Горина вполне законно: «Слушай, что это за ерунда такая? Что тут, в конце концов, происходит?» При жизни Шпаликов дружил со многими, многими яркими, талантливыми людьми. Достаточно о нём и написано. Литератор Лиана Полухина нашла в его архиве ранние строки, написанные им ещё в молодости:

 
«Даже без рук и ног
И с пустотой впереди
Я б добровольцем не смог
В небытие уйти.»
 

А вот, оказывается, смог. И ушёл. Пьяно ушёл, порочно. Даже безбожно. Как не на Тот Горний высший свет, а как отворил дверь на чердак. Зачем? Почему? А ведь проживи он столько, сколько было ему отпущено Богом, сколько прекрасного он ещё совершил бы. И дочь его совершила бы, и кем мог бы он стать. А ушёл тупо и беспощадно. Отпущенный ему Божий дар погасил так обидно, как спичку. Не оставив ни книг, ни денег, ни завещания. Лишь два рубля на сберкнижке. А ещё пронзительно щемящие строки. Правда, написанные гораздо раньше.

 
«Всё прощание – в одиночку,
Напоследок – не верещать.
Оставляю вам только дочку —
Больше нечего завещать».
 

… Я крепко-накрепко, до белизны в пальцах, сжимаю руль своей «копейки». Грустно думаю о превратностях, о случайностях человеческих судеб. Вот и я живу в той же комнате под чердаком, где жил и он, сплю на той же койке и, спаси Господи, хватаюсь за ту же дверную ручку. На душе тяжело, тяжко, словно услышала о кончине ребёнка.

А пока мы с Гориным въезжаем в Москву. Она уже светится навстречу нам. Живо и отрешённо мигает множеством фонарей и окон, где в каждом своя жизнь, своя судьба. И в мотеле, который мы уже миновали, командировочные, как всегда, громко и лихо пьют. Наливают и пьют, наливают и пьют. Не ведая, что существует где-то какой-то поэт по фамилии Шпаликов. Говорят даже, что достояние республики. И, может быть, всё-таки он сейчас смотрит на нас не с чердака, а с высоты вечной Вселенной?.. А мы тем временем катим с Гришей в «копейке» к метро по Кутузовскому проспекту.

Как-то, уже спустя месяцы, мой Юра, придя вечером домой после работы, со съёмок своего очередного фильма, рассказал:

– Сегодня на «Мосфильме» встретил Инну Гулаю. Остановились. Она бледная и какая-то отрешённая, как больная. Говорит мне: «Юрк. Это же ужас, ужас какой-то. Мрак». Я подумал, она о муже. «Ведь теперь режиссёры не будут меня снимать. Не будут приглашать на главные роли. Представляешь? Ну просто ужас. Кошмар какой-то». И неприкаянно так, шатаясь, побрела прочь, как по лабиринту, по пустому длинному коридору.

Юра помолчал и добавил:

– Она всегда была ему не по плечу. Для семейного счастья тоже нужен талант.

А вот сегодня я прочла, как мудрый Шпаликов написал в своём дневнике (запись без даты):

«Если бы мне сказали: ты умрёшь через пять дней, я бы что-нибудь успел, поговорил бы со всеми. Но мне не сказали. Я почувствовал, что умру сегодня, и вот пишу вам это, всё прекрасно сознавая. Меня пугают равнодушие времени и чужие люди. Чем дальше, тем больше чужих. И некому поклониться, и не с кем быть. Велика Россия, а позвонить некому. Я понимаю, что это заблуждение, но совершенно искреннее. Я не знаю, зачем жить дальше».

И никогда и никто вовремя не подсказал, не сказал этому большому, щедро одарённому добряку, что есть кому- поклониться и есть с кем – быть.

А ведь ответ был куда как ясен, куда как прост: поклониться Его Величеству Богу. Господу Богу. И с Богом быть. Он не предаст.