Одиссей

день болтается на привязи
мой и раб и господин
я без умысла и примеси
одиночества один

что мне делать с обалделою
от безделья тетивой
проступившей нитью белою
на судьбе моей кривой

паруса давно распроданы
льдом подернуто весло
день без имени без родины
ах куда нас занесло

крики чаек одичалые
спохватившейся тоски
да в туманах за причалами
безутешные гудки

Пограничная зона

Ты опять позвонишь и, судьбой наполняя слова,
будешь долго молчать, но и я не начну молиться.
И опять в проводах будет страхи баюкать молва
и пунктирной строкой выпадать на пустые страницы.

Столько лет не у дел, выдыхая тоску и хандру,
я ползу вдоль стены миражом золоченого рая,
иногда просыпаясь, чтоб водки хватить поутру
и вчитаться в сюжет нереально родимого края.

А проценты растут, и условия ныне жестче.
У Харона в гостях изобилье кровавой икры.
И когда позвонишь, я из жижи привстану, Отче,
и спасибо скажу за бессчетные эти дары.

«В яме оркестру (теперь это видно) дана…»

в яме оркестру (теперь это видно) дана
мука ключа откровение нотной тетради
выпита жизнь и, похоже, до самого дна
всех этих «ля» и гармонии выдоха ради

кто там во фраке размашисто чертит круги
руки ломая, пытаясь за воздух держаться
в яме оркестру (теперь это видно) шаги —
каждый из тьмы, не должны на игре отражаться

выпали ноты убогой несушке в подол
что с ними делать она не признает и спьяну
ах, дирижер режиссер волонтер валидол
из перехода в метро – погребальную яму

Ностальгия

кажется мне вот немного еще поживу
все переменится, мир станет ярче теплее
белая лошадь под окнами щиплет траву
бродит старик по оставленной богом аллее

тянутся к солнцу скупые следы как мосты
в соде зрачков отражается то, что за взглядом
белая лошадь не прячет своей наготы
и поделом что никто не присутствует рядом

кто-то пророчит искусство мертво впереди
снег за окном и исчезли русалки с фасада
только старик продолжает беззвучно идти
по золотой чешуе монастырского сада

Чайный блюз

Сашеньке

мы сегодня одни тает август варенье горчит
и в подвале у нас поселилась домашняя кошка
J. J. Cale концерт как из прошлого тихо звучит
и по кругу почти ходит старая чайная ложка

терпкий чай ароматом снимает усталость в строке
и блаженствует дух в очищающей неге купаясь
и серебряный бог в окольцованной тайно руке
оживает на миг верхних нот осторожно касаясь

Придорожный миндаль

Пока не зацвел – неприметен миндаль. До поры
и мы для кого-то – подобия черной дыры.

Икона над словом. Дотянешься – мир и покой.
И хочется верить. И страшно от мысли такой.

Но, кажется, канет к закату идущий закат.
Живые снежинки – летим сквозь судьбу наугад.

И солнечным светом ажурная пенится шаль.
И сердце поет. И цветет придорожный миндаль.

«я вижу холм, где память обо мне…»

я вижу холм, где память обо мне
еще не оцифрована в огне
коллекционном
где упав на спину
катает глину личный скарабей
Miles Davis нам играет на трубе
воздушную сшивая паутину

и памятью расплавленный закат
стекает на бумажный циферблат
на свежий холм
и дальше на равнину
куда еще не долетел песок
и жжет трава, сканируя висок
и солнца луч срезает пуповину

Мою колыбель раскачивал ветер
Инесса Ганкина. Беларусь, г. Минск

Ганкина Инесса Ароновна – родилась и всю жизнь прожила в Минске, окончила физико-математический класс, технологический институт по специальности автоматизация, успешно работала системным программистом всю эпоху застоя. Первые тексты появились еще в школе, но прекрасно осознавала внутреннее несовпадение себя с коммунистической идеологией, поэтому писала «в стол».

С начала перестройки «вышла из подполья», подборки выходят в периодических изданиях Республики Беларусь и США. Автор двух поэтических сборников, член Союза белорусских писателей.

В 90-е годы получила образование психолога и культуролога, с удовольствием работаю в гимназии, преподаю гуманитарные предметы.

Очень важная часть моей жизни – путешествия, музеи, театры и другие яркие впечатления. Часто тексты появляются как эмоциональный отклик на встречу с «другими»: страной, человеком, историей, артефактом культуры.

«Винный запах падающих яблок…»

Винный запах падающих яблок,
холм в овраг ныряет торопливо,
хоть спешить нам вовсе не престало,
лопается кожица у сливы.
Как душа таинственна у плода —
косточка или податливая мякоть,
говорят, ленивая свобода
бесконечна, а плакучей ивы
ветви гладят душу или тело,
все равно – смеяться или плакать.
И полны последнего предела
крест и полумесяц, торопливо
убегает пыльная дорога.
Милость выколачивать у Бога —
ах, убогость мелочной науки —
заслужить прощенье у разлуки.
Косточка царапается, в душу
шрамом, зарастающим наружу.
«Не нарушу, не обезоружу», —
бормочу, а голос тише, тише,
а душа, как косточка у вишни,
измельчала, слишком измельчала.
Хорошо, начнем игру сначала.
Винный запах падающих яблок…

«Маленький джем, за столиками…»

Маленький джем, за столиками
почти пристойно.
Капли пота на лысине,
маэстро, брависсимо!
Девочка теребит волосы,
кто-то мурлычет вполголоса.
Музыкант образует знак вопроса,
вместе с саксофоном
уплывает лет восемьдесят,
в Минске нью-йоркская осень.
Как уплотнился мир
до пятачка, на котором
столпились Петербург и Париж.
Осторожно, сгоришь!
Между зрителем и актером
расстояние сигаретного дыма.
Не пролетайте мимо
музыки, затертой до дыр,
полной столетней печали,
не пожимайте плечами.
А впрочем, спокойной ночи,
пустеют столики.
И последняя нота
провожает до поворота,
а потом сворачивается у входа
бездомной собакой. «Ты чья?» —
спрашивает прохожий участливо.
Музыкант спит в отеле,
а они все ждут хозяина —
последние ноты каплями пота
стекают по лысине у века.
Утро сметет все —
осторожно, крошки!
Дождя неизменна тема,
на лице человека тень
от надежд и сомнений.
Музыка выступает как
сыпь на коже.

«Мою колыбель раскачивал ветер…»

Мою колыбель раскачивал ветер,
неустойчиво теплый сменялся суровым,
казался безмерно далеким пятьдесят третий,
хоть порою сквозило стужей сорок восьмого.
Поколение выживших, выполняя заветы,
плодилось и размножалось. Над керогазом
сохли пеленки, а обсуждали при этом
спутник, проткнувший небо антенным жалом.
Полстолетия вместило столько поколений
компьютерных, что не хватит пальцев.
Окружены информацией, пролетающей мимо,
мы стоим на пороге будущего, где пялится
из пробирки геном Буратино.
С головами, повернутыми строго против
движения времени и фортуны,
мы стоим на ветру, и нездешний профиль,
и мелодии странность колышет струны.
Полстолетия вместило столько сомнений
и надежд, что, пожалуй, не стоит плакать.

Радуга

1

Радуга, утки садятся на воду,
косые лучи, замки из облаков.
Подростки кузнечиками
выпрыгивают из асфальта.
Мне не родня ни утки, ни скейты.
Небо пахнет акварелью,
как детство молоком.

2

Радость радуги через небо – дуга цвета.
Белый являет свою сущность,
Любовь разлагается на атомы,
все краски хороши, кроме…
Черный зонт плывет сквозь радугу,
здравствуй, завтра, где мы еще не были.
Радужная лужа окружена лягушками,
дня последняя капля высыхает сама,
окна вытерты насухо,
вечер все приведет к серому тону.
«Р» перекатывается в горле радостью,
картавит речью,
реальность реки растворяется в вечере,
переходящем в рассвет.

«Сумасшествие птичье с утра…»

Сумасшествие птичье с утра,
аромат свежескошенных трав,
это будет и завтра, ты прав.
Мы одни остаемся без прав,
из сейчас прорастает вчера,
у сегодня изменчивый нрав.
Вкус росы знают только цветы,
вкус слезы – может я, может – ты.
На висящем мосту пустоты,
придержи ты меня за рукав.

Красные каблуки

Сколько любви уходящей,
красные каблуки цокают,
в чаще мертвых растений
лампочки миром блестящим,
напоминают о годе новом,
что когда-то начинался весною.
Я забываю имена и даты…
Красные каблуки отбивают такт,
прощанье утрат, награды,
в виде белого танца розданы.
Красные каблуки в весенней распутице,
на тридцать женщин – трое мужчин.
Восьмое марта в безумии танца.
улыбнется подснежником, нежно.
Красные каблуки уносят за поворот.
Снег заметает следы судьбы.

«Слова пытаются выживать…»

Слова пытаются выживать
в подвалах и на антресолях.
Слова выходят голосовать
за свободу дыхания. Что ли
вы не слышите, как пьяны
шампанским каштаны.
Розовеет вишня
восточной невинностью.
Слова замешивают в тесте,
на дрожжах лирической дрожи.
Опасно есть с ножа, пока
острие поэзии снимает кожу
с любого языка.

Фотографии на память

Путешествие остается в воспоминаниях. Пролистывая прошедшие впечатления, одним нажатием кнопки воскрешая формы и краски далекой страны, мы с легкой печалью оглядываемся назад. Там, вдалеке, остались ароматы восточного базара, гортанное звучание речи, смесь племен, красок и звуков. Израиль разноцветен, как человечество, вышедшее на одну площадь. Зарисовки не претендуют на многое и подобны фотографиям на память.

1. Тель-Авив, Яффа

Город, по ступеням сбегающий к морю,
Яффа фыркает кошкой.
Выгибающая спину арка времен Рамзеса
не более чем декорация к Торе.
Муэдзин соревнуется сам с собою,
в заунывной мелодии ломтик дыни
качается в небе лодкой.
Рыба, не ставшая селедкой
в бочке, пахнет свежею солью.
И проплывает вдоль набережной,
фрегатом с поднятыми парусами,
время, отражающее себя в людях,
тысячекратно повторенное эхом,
время с головой, отрубленною на блюде,
время плача и смеха.

2. Эйлат

Павлиньи перья пальмы пахнут морем,
шуршит песок, и шишка-ствол
густеет африканскою смолою.
Гортанный говор и журчанье струек,
курортный гомон полон поцелуев.
Морская рябь пестра – многоязычна
плывет толпа, надутая величьем,
сквозь шопинг, словно парусник по водам.
Лишь кошка независимо и дико,
бредет на стыке вечности и мига,
походкою пружинящей и гордой,
являя миру полную свободу.