Я была удивлена! Руи вошёл в ложу. А я стала думать о любви Арналду. Бедный!… Мне было жаль его. Очень жаль. Он любил меня!… Но это было три года назад. После той ночи я всегда избегала его. Они проводили много времени за границей, вот уже два года как мы, я и мой муж, стали крёстными его второй дочери, которую назвали Габриэла. Я понимала, что это было неправильно. Но ничего не боялась, даже когда его видела во время его частых визитах в то лето, окружала любезностью его и его жену, которые, как ты знаешь, так этого искали у меня. Оливия, которую я до этого знала очень мало, сблизилась со мной, так мной восхищалась, что и она мне искренне начала нравиться. Мы проводили много времени вместе. Много раз ужинали с ними в Фож; они много раз ужинали со мной на улице Принсипе; я совершала прогулки вечерами в Каррейруш с Арналду и Оливией, и несколько раз (мне кажется, что два), когда я задерживалась чуть дольше в Фож, Арнальду меня сопровождал, поздним вечером на трамвае до Седофейты, а потом пешком до двери моего дома. Его разговоры всегда были любезными, он казался дружелюбным, назывался моим другом. Я неосторожно доверила ему некоторые секреты, связанные с моим мужем…, я не говорила ему, что люблю тебя, но хвалила тебя. Говорила ему и о Фернанду де Алмедиа, уверяла его, что ничего, абсолютно ничего не было между нами, и просила, чтобы, если Арналду встретит в Африке моего мужа, чтобы он попытался разрушить неверное его впечатление в этом отношении, если до него дойдут подобные слухи. В этих разговорах, признаюсь, я была слишком искренней; признаюсь, что была кокетлива, даже очень (во Франции меня научили нравиться!..) для того, чтобы заставить его говорить не только обо мне, о семье моего мужа или об этом унылом Фернанду де Алмедиа, но была кокетлива, главным образом, для того, чтобы выведать, что он знает и думает о нас, и чтобы расположить его к тому, чтобы он нас защищал в случае, если это понадобится. Я была чрезмерно любезна, вкрадчива, притягательна для него. Я поступала плохо! Я улыбалась с излишним чувством, смотрела на него слишком глубоким взором, шутила неосторожно… Было ли в этом немного тщеславия? Возможно, но на что я действительно рассчитывала, так это на то, что я удержу его, заставлю его служить мне. Однажды он договорился со мной (ты уехал в Коимбру давать концерт) встретиться – я, он и его жена – в Паласиу де Криштал, чтобы позавтракать, а потом спуститься на улицу Са да Бандейра, сделать необходимые Оливии покупки. А потом бы вернулись в Фож через улицу Рештаурасау. Я ждала их в конце Авениды Сентрал на скамейке и была удивлена, увидев его одного, но он объяснил мне, что жена внезапно не смогла прийти на встречу. Мне внезапно стало скучно, но тут же я вдруг подумала, что это могла бы быть специальная стратегия Арналду! Вместо того, чтобы уйти, я была не очень осмотрительна и даже хуже: я согласилась пересесть на более отдалённую скамейку, чтобы не встречаться с людьми, которых знал Арналду. Мы разговаривали, сидя на этой скамейке, и каково было моё удивление, когда я поняла, что Арналду использует это пустынную улицу и этот уединённый угол для того, чтобы высказать мне свои пылкие уверения в огромной любви ко мне. Как могла, я прервала этот разговор. Арналду хотел проводить меня до дома, и по дороге продолжал упорствовать в своих излияниях, рассказывая мне откровенно о своих приключениях, совершённых без любви, в которых он пытался забыться и отвлечься от своей страсти ко мне. Так с этого дня начались его постоянные преследования. Он писал мне, говорил со мной, приносил цветы. Именно в этом время он сделался твоим хорошим другом. Я знаю, что должны была предупредить тебя, очень хорошо понимаю это… Признаю это теперь… Но я не хотела тревожить тебя… Что бы ты сделал, если бы узнал? Мой Бог!.. Кроме того, я была так уверена в себе и была так тверда в моей любви! Чего я не знала, так это того, что он следил за мной, за тобой, подкупал моих слуг – тех, кого я имела неосмотрительность уволить (кто не испытывает чувства долга, не боится) и которые были готовы быть подкупленными, не только чтобы отомстить, но для того, чтобы они больше не могли разговаривать с Арналду, который в это время уже давно должен был быть в Лоуренсу Маркеш. В конце концов, в один вечер (я вечером ужинала в их доме, в Фож – это был прощальный ужин, через несколько дней он отправлялся в Лиссабон, а оттуда отплывал в Африку), итак, этим вечером (ты был в Мадриде) Арналду нашел возможность сообщить мне через служанку, что хочет мне сказать лишь пару слов на прощание. Я как раз закончила одеваться к ужину. Я не хотела его принимать. Я боялась! Попросила его подождать в зале. Это было крайне неблагоразумно… Арналду был очень возбуждён. Когда я вошла, он сидел, закрыв лицо руками, потом стал пристально и очень странно смотреть на меня. В его взгляде была злоба и боль. Он сказал мне, что пришел проститься один раз и навсегда (он подчеркнул это «навсегда») и не намерен больше ни встречаться со мной, ни разговаривать. Он был очень бледен. У него дрожали руки, дрожал голос. Он сказал, что выдумал предлог, чтобы пораньше уехать в Африку, но, если я прикажу, он не уедет; что мне достаточно одного слова, одного жеста, и он останется. И в экзальтированных рыданиях клялся мне, что его любовь была для него наваждением каждый миг, что он больше не может жить так, и что он готов оставить жену и детей, если я соглашусь бежать с ним. Что он мечтает обо мне. Что он сходит с ума от меня. Что я была его первой и единственной любовью в жизни. Что он испытывал страшные страдания. Он говорил о моём муже со злобой, а о тебе с ревнивой ненавистью. Я уверяла его, что ничего не может быть между мной и им. Он ожесточённо протестовал, говоря, что даже если ничего и не было, я уступлю столь грандиозной любви, столь сильной страсти, которая длится ещё со студенческих времён, потому что я сама ему сказала, и это было известно всем, что я и Руи живём очень плохо, находясь по большей части каждый в своём доме; и после этого начал разговаривать о тебе. Я настаивала, что ничего, ничего не могло быть. И тогда он вынул папку с письмами, на которых я немедленно узнала свой почерк: это было два письма к тебе, перехваченных и выкупленных у моей служанки Эмили, те письма, исчезновение которых нас так заботило. Он начал читать одно из них: это был ужасный компромат! Я была переполнена ненавистью, тысячу раз назвала его предателем, предателем, предателем! Просила его отдать мне эти письма. Он отказал. Сказал, что ни за что не отдаст их мне, но что когда-нибудь в Африке он найдет средство передать их в руки моего мужа, тогда расквитается с Руи за свою неудачную судьбу, за свой несчастливый брак, за моральный ад, в котором он жил.

– О! И тогда я нанесу ему удар в самое сердце! – сказал он.

Я рассмеялась. Какое мне дело до моего мужа! Что он может мне сделать? Ударить меня? Но он далеко! Убить меня? Он на это неспособен, несмотря на всю свою силу. Выгнать меня? У меня было достаточно состояния, чтобы не считаться с ним. Чего бы я хотела, то по правде говоря, только одного: чтобы он никогда меня больше не беспокоил.

Но Арналду, мстительный и спокойный, сказал мне:

– Он будет настаивать на разводе.

Я была к этому готова:

– Это именно то, чего я хочу очень.

– Почему же ты этого не сделала?

– Мне мешали приличия… ложные. Но теперь всё кончено.

– Ты не имеешь права…

– Я не имею права быть счастливой?! Я хочу быть счастлива.

– Руи потребует развода… по причине измены, – сказал Арналду – пристально глядя на меня и медленно проговаривая слова.

– Какая разница! Я хочу только свободы.

– Но Руи заберёт дочь.

– Мою Марию?

– Да.

– Это невозможно!

– Возможно.

– Ты лжёшь.

– Нет, не лгу.

– Нет, это неправда, это неправда, это невозможно! Никто не может забрать мою дочь. Ни у кого нет на это права. Я мать.

– Да, ты мать, но… У Руи есть право…

– На что? Украсть у меня мою Марию?

– На всё.

– И я должна буду расстаться со своей дочерью?

– Навсегда.

Арналду настаивал, и он так меня убедил, а точнее оглушил, что я приняла возможность того, что у меня отберут мою дочь.

И тогда, мой Рауль, я полностью потеряла голову. Моя дочь, моя дочь! Как я могла расстаться с моей дорогой Марией? Как я могла прожить хотя бы минуту без неё? Как? Это был ужасный момент. Мария, вдали, одна, абсолютно одна в мире. Арналду смотрел на меня с бешенством и желанием. На его губах и в его глазах было странное выражение: казалось, что мои слёзы и моё отчаяние его возбуждают… Я умоляла его отдать письма, он умолял о любви; лепетал об этом, как об условии… и горящими глазами съедал меня. Я же чувствовала к нему смертельное отвращение и омерзение, но тут же безумный ужас охлаждал и сковывал меня. Мой рот был холоден, меня душила слепая ненависть, я что-то говорила, но в то же время свинцовый шар поднимался от желудка к горлу – в то время как во мне поднималось дьявольское желание расцарапать ему лицо, вырвать глаза, вырвать язык! Арналду выкрикивал мне хрипло слова страсти, совершал беспорядочные движения, а его руки хотели меня обнять, взять. Я оттолкнула его в ужасе, стиснутая им, и невиданный стыд возник во мне: я чувствовала, как он поднимается к лицу, как краснеют мои глаза, лицо, как растекается стыд по лицу, становясь явным, и я, прижавшись к стене, с остановившимся взором, закрылась, скрестив руки. За секунду в моей голове промелькнули тысячи противоречивых и мучительных мыслей: о чем могли бы рассказать эти письма? А Руи? Что бы он мог подумать? Что сделать? А мой отец, если бы узнал? Мой Бог! Какое удовольствие для семьи Руи!… А моя Мария, моя дорогая дочь? Я могу потерять дочь? Какой ужас! Какое несчастье! Какой ад! В этот момент я хотела бы провалиться сквозь землю, исчезнуть, умереть! Огромная усталость навалилась на меня, лишила меня сил, уничтожила моё тело и душу вместе с желанием упасть на землю, свернуться калачиком и дождаться, когда всё пройдет и раздавит меня!.. Я больше не могла. Но тут же ярость встряхнула мои нервы, моя душа возопила. И я, пристально глядя на Арналду, подумала, что убью его. Он смотрел на меня не мигая, возбуждаясь от моего гнева. Мне показалось, что он вырос. Он казался мне огромным. Мне было страшно! Я ничего не могла против него сделать. Побежденная, я попыталась нечеловеческими усилиями заглушить свою ненависть и сказала ему с мольбой:

– Арналду, не делай меня несчастной! И в мольбе протянула к нему руки.

– Я тоже много страдаю, – ответил он мне, слегка смягчившись.

Так, протянув руки к Арналду, я умоляла его, плача, улыбаясь, нежная и ласковая:

– Мой дорогой Арналду, если ты мне друг, отдай мне эти письма, и, энергично обольщая его, вложила всё в мои лучшие взгляды, в мои лучшие улыбки, в мои лучшие жесты, в мои лучшие ласки. Он спорил, я настаивала, с каждым разом всё более нежно, более вкрадчиво, более умоляюще; вот уже мои пальцы перебирали его волосы, мои слёзы увлажняли его лицо, мой рот касался его лба с поцелуями из улыбок и боли. В какой-то момент Арналду, взволнованный, побеждённый, сунул руку в карман, вынул письма и, дрожа, вручил их мне. Какой радостью зажглись мои глаза и нетерпеливо, нервно, жестом утопленника я поспешно спрятала их у себя на груди. Я задыхалась, и ещё не уверенная в победе, с сдавленным горлом, затрудненным дыханием, продолжала смеяться, плакать, радоваться, целовать его благодарно, благочестиво, не понимая, что я делаю, потеряв разум от радости, что мои драгоценные письма снова со мной, я прижимала их к груди, как если бы это была моя дочь, моя свобода, спасение нашей любви!

Я сейчас не могу восстановить всё, что тогда происходило, не могу связать всё, что делала и говорила. Я была в полном изнеможении, у меня подкашивались ноги, я чувствовала себя разбитой, растоптанной, усталой.

Арналду говорил мне слова любви, множество, потоки слов! Мои ослабевшие чувства не реагировали, оглушенная, я не понимала этих слов. В моей голове звонили тысячи колоколов; и сквозь всю путаницу мыслей, одна идея была постоянной, чёткой, ясной, сильной: моя дочь! И эта идея наполняла мою душу радостью, музыкой, солнцем, озаряла меня поглощающим удовольствием, в бесконечном состоянии удовлетворения, глубоко внутреннем, утешительном, религиозном, которое я не могу выразить, про которое не могу сказать, какое оно было… и я улыбалась про себя, и закрыв глаза, вдыхала запах духов; и уставшая до крайности чувствовала, что теряю сознание, падаю в обморок, захваченная этой идеей и сильнейшей усталостью, которая убивала меня. Я прилегла на диван. Потеряла ли я сознание? Я не помню. Внезапно я очнулась. Арналду обнимал меня, обвивал меня… Я поняла всё. Вскочила. На моём лице был ужас. Я оттолкнула его. Упала. Когда пришла в себя, я была на своей кровати, рядом была служанка Эмилия, у изголовья доктор Гонсалвеш, старый друг, который мне говорил добрым голосом, улыбаясь одними глазами:

– Это нервы, это нервы…

Вот что произошло, мой Рауль! Теперь суди меня, осуждай меня, делай, что хочешь, но верь мне: я твоя, только твоя, вся твоя

Габриэла.