Вещи, против которых возражала мама

1. Первый большой отвратительный поступок: бросила строительный институт, куда поступила сразу после школы, пройдя все традиционные этапы подготовки. В середине второго курса поняла, что не хочет быть ни в одном из возможных ждущих ее мест. Решила удрать. И сделала это! Оказаться в каком-нибудь КБ, пусть даже самом лучшем, или на кафедре и начинать десятилетия свой рабочий день с чаепития вперемежку с женскими разговорами – не то, о чем мечталось! А столкнувшись с реальной прозой жизни, когда их, девчонок, вместо традиционной картошки поставили в лифтовые шахты на вибрирующие досочки заполнять паклей пустоты в угаре подготовки гостиниц к Олимпиаде-80, понаблюдав, как бригадир Саша гонял краснощеких малярш, визг которых по-особому звучал в пустотах строящегося здания, поняла бесповоротно: не хочу! Папа тогда сказал: «Все. Ты навсегда останешься за бортом жизни, без образования». После таких слов она закончила дневной институт, правда, диплом защищала с огромным животом. Ждала уже третьего ребенка.

2. Еще она вышла замуж в 18 лет за нелепого молодого человека, ровесника, с бородой по пояс. Когда Андрей первый раз приехал на дачу, то все соседи, презрев приличия, припали-таки к забору, настолько неожиданным был ее выбор.

Вряд ли он мог устроить в ту пору хоть какую-то тещу. Кто мог выдержать чтение Гегеля под яблоней, а не собирание колорадского жука на излете неустроенных семидесятых? Но Нюша сказала родителям: если хотите, чтоб мы ездили сюда, не трогайте Андрея. И его не трогали.

3. Мама долго не могла смириться с тем, что старшего сына Нюша с Андреем назвали Арсением. Она выстроила железную цепочку: «Арсений, его во дворе будут звать Сеней, и все подумают, что он еврей». Что такое антисемитизм, мама знала не понаслышке. Поменяв свою простую русскую фамилию Жукова на длинную папину, научившись готовить фаршированную рыбу лучше любой «тети Сони», она хотела показать папе полное разделение с ним всех сложностей в разные времена. Но, конечно, своих детей, внуков стремилась оградить от того, что сама с трудом выносила. Нюша кипятилась и возмущалась страшно. Имя первого ребенка. Что может быть важнее? Именно голос Арсения Тарковского из кинофильма «Зеркало» заставлял ее маму так переживать. А Нюша всегда была упряма, а уж по важным для нее поводам – не подходи! Не отступилась. В ЗАГСе, услышав имя, Андрею сказали: «Ой, а у нас сегодня уже регистрировали Елисея!» Мама не обращалась никак к Арсюше года полтора. Звала разными «лапотунчиками», «Солнышками», но не по имени. А Нюша все прислушивалась: назовет – не назовет? Опять не назвала. Когда родился второй ребенок, то она уже совершенно спокойно относилась к выбору имени: полностью доверилась Андрею: ну, хочет он пушкинское имя – пожалуйста! Все ожидали Пистемею, а назвали просто Таня. И третьего ребенка назвали без выкрутасов. К тому времени Нюше уже все имена по-своему нравились.

Когда дети выросли, вдруг поняла, что ей очень хочется девочку Марусю и мальчика Сережу. Почему-то так никого не назвала. А как бы мама радовалась имени Сережа! Но оно, конечно, не для Арсения. И теперь уж что говорить.

4. И главное. Она родила трех детей в то время, когда и два было много. Не говорила до последнего. На седьмом месяце мама догадалась, не похвалила. Так распереживалась за загубленную жизнь дочери, что перестала разговаривать. Мама была очень похожа на Нюшу в проявлениях обид, недовольств, волнений. Или, наоборот, Нюша на маму. В результате именно с этим третьим ребенком сидела больше всего и спасла от многих напастей. Но тогда Нюша не понимала маму. Что она переживает? Ведь это ее жизнь и ее выбор! Поняла совсем нескоро, можно сказать, недавно.

Все приготовила и ушла

Нюше очень хотелось рассказать, как все произошло. Алексею можно, он слушал.

У мамы день рождения должен был быть в прошедшее воскресенье. Не дожила одного дня, в субботу умерла.

Готовилась к своему 77-летию пару недель, все продумала. Успела перемыть каждый закуток, плиту даже отодвигала, продуктов накупила, чтоб накормить, как любила. И почему-то мне все время говорила про субботу. Я так и запланировала. И у Лены, своего косметолога, была и говорю: в субботу – не могу, у мамы День рождения. Лена посмотрела на календарь: хорошо, приходи в воскресенье, одиннадцатого. И тут я поняла, что мама ошиблась. Не в субботу у нее День рождения, а в воскресенье. Почему же она все ждет субботы?

В пятницу ночевали не у себя, недалеко от родителей, а в мастерской у Андрея, в самом центре. С утра нужно было сделать много разного. Андрей зашел в банк рядом с мастерской, а я в машине ждала. И вдруг начинает смертельно раскалываться голова, тревожность несусветная, беспричинная. Не понимаю, в чем дело. Полезла в сумку за телефоном – забыла! Андрей садится в машину.

– Давай вернемся. Очень нужно! Телефон оставила!

Смотрю, неотвеченный вызов от папы. Сразу почувствовала. Страшно стало. Услышала папин голос в трубке. Он тогда даже не понял, что мама уже умерла, думал, что просто ей плохо, вызвал скорую (я потом увидела в справке, что мамы уже не было в это время). Помчались. Хоть и суббота, а вся Волгоградка стоит. Звоню. Скорая приехала? И слышу: мама умерла. Реву. Казалось еще, что-то можно исправить, вдруг задышит?

Приехали. Папа говорит: «Я ее просил, ну, подожди, сейчас скорая приедет. Мне будет плохо без тебя, но она не подождала!»

Алеша, я всегда боялась смерти, не могла подойти к умершему человеку попрощаться толком. А увидела маму и поразилась, какая она близкая, совсем не такая, как другие мертвые. Лежала очень прямо. В конце жизни она сильно похудела. И лицо покрылось мелкими-мелкими морщинками. Очень родное лицо. Ее. Потом, когда ее увезли и я увидела маму в морге, а затем долго могла смотреть на нее на отпевании, то она была уже «не моя мама», ее сделали чужой, а дома была мамой. Мне с ней рядом в ее квартире находиться было очень хорошо и нужно. Андрей меня все оттаскивал, думал, что мне будет плохо. А я хотела долго с ней быть. Все время.

– А мама болела?

– Семьдесят семь лет! Конечно, у нее было много болячек. Но на ногах. И все делала сама. Дача, огород на ней. В лесу в группе здоровья занималась. Бегали с палками. И продукты сама принесла к похоронам. Только фрукты меня просила купить на рынке. Я тоже так хочу умереть: на ногах и все успеть приготовить. Завидую. Я очень боюсь своей возможной немощи, и быть обузой не хочу. Ведь я ничего не умею. Я только за цветами и газоном смотрела на нашей даче. Не знаю, что теперь делать. У мамы клубника, огород, кусты. Если мне с работой, детьми, всякими поручениями Андрея так плохо, то как папе? У него столько болезней, специальная диета. Мама за всем следила… Не сплю.

– А когда сорок дней? Увидишь, пройдет сорок дней, будет легче. Уйдет вся эта влага, останется память о человеке.

– Знаешь, когда я рожала своего первого ребенка, то у меня был очень хороший врач, Александр Лазаревич Кабаков. В тот день почему-то никто не хотел рожать: лежала одна в предродилке. У него была возможность мной заниматься. В свои двадцать выглядела на пятнадцать. Жалкая была. Он меня за руку взял, даже сестру позвал показать, какие у меня детские ручки. Стихи стал читать. Стыдно, не помню какие. Было больно. Спрашивает: боишься?

– Боюсь.

– В метро ездишь? Видела, сколько там народу? Даже локтями пихаются. И каждого кто-то родил. И ты родишь, увидишь. Сейчас тебе помогу, и родишь.

Мне эти его слова много раз помогали. И рожать всех детей, и права на вождение получать, и со своей болезнью справляться. Действительно, ну ведь не у одной у меня такое. Мало кто не сталкивался со смертью близкого. Мне столько лет, а я первый раз столкнулась со смертью самого близкого человека. То есть у меня лучше, чем у многих, а я раскисла так. Со мной все-таки мама долго побыла, хоть мало. Боюсь. Все родители, папа, родители Андрея, – ровесники. Сейчас все как посыпется! Здорово, что мама успела увидеть дочку сына. Успела стать прабабушкой.

Мама всю молодость и большую часть жизни провела в безденежье. Хорошо, что в конце могла хоть что-то себе позволить: папа стал зарабатывать – Мосэнерго теперь монополист. И мы могли уже помочь, когда папа ушел на пенсию. Поездить успела. Немного, правда.

Мне так хотелось привезти ее в какой-нибудь праздник, 8 Марта, Новый год, в дорогой магазин, и чтоб ей только подносили всякие платья, а она показывала, чего хочется. Но, когда у меня появилась такая возможность, маме уже никакие вещи были не нужны.

Она даже научилась не ждать внимания. Так и сказала: «Не волнуйся, я знаю, как ты ко мне относишься. Не переживай, что не успеваешь часто заезжать, звонить. Я понимаю». Вот так.

Чувствуешь себя кругом виноватой: не сказала, не сделала, не успела.

– А про твою болезнь мама знала?

– Да. Про первый этап. Операцию, химию – не скроешь, а когда метастазы нашли, то уже не сказала. Их же не видно!

Болезнь

В ту пору она уже научилась быть счастливой сейчас, здесь. Была уже достаточно взрослой, чтоб различать, не смешивать. Андрей стал известным. Безденежье кончилось. Больше не надо было бегать по частным урокам. Уже чувствовала себя больше женщиной, чем матерью. Забыла вкус мяса, перестала лить сгущенку в кофе, долго приучала себя посещать спортклуб, разбавляла этот патологичный фитнес бегом в Кузьминском парке. Стала влезать в любую одежду, какую хотелось. Страшно обрадовалась, что и белый сарафан, подаренный в Париже младшей дочери, когда та училась еще в девятом классе, стал тоже ей доступен. Нравилось отгибать вшитую бирку и который раз убеждаться: 34. Заразительно проповедовала своим подругам необходимость fit program, демонстрировала последние полюбившиеся упражнения, эффективно подтягивающие самые слабые женские участки: заднюю часть рук, косые мышцы и «галифе». Могла уже сама разработать комплекс для любой женщины с учетом ее проблем.

И тут началось. Стала ощущать, когда делала скручивания при упражнениях на косые мышцы, боль, инородное тело внутри. Беспокоило. Может, пройдет? Ну, не идти же к врачу, даже не понятно, к какому! Стало хуже. Андрей уехал на очередную – налию (би, три, уже неважно). Когда он уезжал, то у нее сразу всплывало из «Девчат»: хочу халву ем, хочу пряники. Этот кинофильм, полюбив еще в детстве, когда только начинает проступать образ человека, с которым бы хотелось быть, готова была смотреть в зацикленном виде. Вместо пряников отправилась в Институт рентгенологии.

– Ничего страшного, но лучше сделать биопсию.

Сделала. По лицу врача поняла – серьезно. Никаких вариантов. Рак.

Мистика какая-то! Ходишь, деятельная, нестерпимой боли нет, что-то происходит, но это не особенно мешает. Меньше, чем насморк! Но все сразу вокруг меняется. И врачи серьезно смотрят.

Андрей стал бояться разлучаться. Везде с собой таскает, по возможности. Всю Москву поднял на ноги в поисках врачей. Нашли. Сергей

Михайлович внимательными глазами посмотрел, все прощупал, что мог, полистал анализы. «Будем лечиться. Схема стандартная: лучевая терапия, операция, химия. Но гормонально зависима опухоль или нет, станет ясно, только когда разрежем». Подошел к компьютеру, пощелкал мышкой, распечатал таблицу. «Взгляните. Здесь статистика зависимости лечения вашего заболевания от количества сеансов химиотерапии».

Вот этого она боялась больше всего. Пусть режут, сколько надо, но химия… Она помнила из детства, как мучилась тетя Рая, соседка по даче, которую муж привозил на природу после очередного сеанса. Не забыла, как та говорила, что за страшные преступления нужно наказывать химией. Знала по ее описанию, что это состояние, близкое к тяжкому похмелью, только растянутому на многие сутки, а чуть придешь в себя, тебе вкалывают новую порцию. Но даже это ее не очень страшило. Пугала полная потеря волос непонятно на какой срок. Вернутся ли? Как без них жить?

Андрей: «Да, мы сделаем все шесть сеансов, понятно».

Сергей Михайлович: «Сейчас, чтоб не терять время, начнем с лучевой терапии. Вот направление. Звоните, будем обсуждать детали операции», – протянул листок с мобильным.

Каждый лишний поход в онкологический центр убеждал, что она действительно больна. Можно было занемочь только от одного вида отчаявшихся матерей с прозрачными детьми на руках, множества инвалидных колясок с немощными людьми, и парики, парики, все в париках. Правда, надо признать, мода очень благосклонна нынче к онкологии. Некоторые девушки с оголенными черепами выглядели потрясающе, просто Нефертити. И стильные платочки, как у черепашек-ниндзя, тоже ничего. Что-то совсем не укладывалось в голове. Столько этажей, больше двадцати, а курсируют крошечные лифты, на которые длиннющие очереди, давка, хуже, чем в Текстильщиках поутру. А ведь люди больны, им тяжело! И это крупнейшая больница! Андрей каждый раз ездил с ней. Сократил количество и время визитов до минимального. Чтоб не видела всего этого. Но ведь не все люди могут «сократить» свое присутствие здесь.

В так называемой «Ромашке» – блоке, где облучали (сразу вспомнилось «Девять дней одного года») – мужчина с круглым животиком, ощупывал на шее лимфоузлы. «Вы профессиональная спортсменка?» – «Нет, просто бегаю по утрам». – «На вашем теле трудно что-то понять. Я в молодости тоже много спортом занимался». Наконец разметили: взяли и прямо на теле нарисовали несколько крестов, чтоб не задеть при облучении лишнего.

– Приезжайте завтра, к девяти, будет первый сеанс, – Андрей уже договорился, чтоб ее приняли сразу, чтоб не сидела в многочасовых очередях. Нюша успела рассмотреть, из кого состоят эти очереди. Стыдно. Но и быть там, среди этого, не могла.

Приехали домой. Андрей грустный, нереально заботливый. За руку держит. Скоро операция. Неизвестно, сколько будет без движения. Как влезть в джинсы, да еще и лысая. Знала, чтоб быть в форме, ей необходимо шесть-восемь часов в неделю убивать на спорт. Желательно, чтоб было четыре силовых тренировки, а остальное – что угодно: бег, степ, танцы. «Ну вот, буду с галифе, крыльями по бокам, нависающими над лифчиком. Надо бежать. Хотя бы шесть часов на этой неделе – успею. А там придумаю. Нужно только очень красиво одеться». Достала велосипедки, любимую майку лилового цвета (признак, что еще с детскими иллюзиями не рассталась?) – разметка видна. Придется надевать другую.

Шесть минут по загазованной зоне, параллельно с машинами – и в лесу. Узбеки, ремонтирующие кровлю на конном дворе, прокомментировали ее задницу. Значит, все нормально, ничего еще не поменялось. Вспомнила, как мама водила ее и брата в этот парк. Почему-то всплывали в основном зимние прогулки. Мама рассказывала про коней с Аничкова моста в Питере. А у нас в Кузьминках – авторское повторение. Здорово! Всегда, пробегая мимо этих коней, она вспоминала маму и детство, то, как пыталась вскарабкаться на правого коня. Боже! Мама еще ничего не знает! Как сказать? Надо сказать после операции: уже все будет хорошо, останется только химия.

В среду опять поехали к Сергею Михайловичу окончательно обо всем договариваться.

– Вы молодая красивая женщина и смеетесь замечательно. Вырежут много. Я рекомендую, не откладывая, сразу сделать пластику, иначе вам будет очень дискомфортно.

Стал рисовать на листе А4, показывать, где разрежут, где мышцу высекут.

То есть у нее в одном месте мышцу возьмут, к другому, там, где вырежут, приставят. Просто конструктор какой-то, а не женщина. Разве это реально?

Сергей Михайлович: «Не волнуйтесь, мышца потом нарастет».

Андрей: «Сколько это стоит?»

Она: «Я и так проживу, зачем? Я ведь не собираюсь вокруг шеста танцевать. Такие деньги! Машина!»

Андрей: «Надо делать».

Сергей Михайлович повел к пластическому хирургу, который должен был своим искусством ликвидировать, по возможности, вмешательство хирурга-онколога. Кабинет был на этом же этаже. Тот оказался живым Ноздревым, разве что щенков не предлагал, лапами в лицо не тыкал. Но темперамент, количество шумовых эффектов – точно как у Гоголя. Роскошный кабинет, на стенах красоты – подарки благодарных клиенток, на журнальном столе множество дорогих альбомов с идеальными женскими телами.

– А давайте, я вам сразу и веки подрежу. Видите, уже начинают опускаться!

– Ой, Николай Алексеевич, когда у меня останется только проблема с веками, я сразу к вам приду. Обещаю!

Стали обсуждать, как резать будут. На ней было крайне удобное для таких случаев платье: кокетка кнопочками соединялась с основной частью, которая представляла собой жатую джинсовую ткань. Наряд позволял легко оголять любую часть автономно от остального, платье абсолютно не мялось, в общем, незаменимо при частом общении с медициной. И красивое, вечное, как любая дорогая вещь. Но сегодня даже платье не спасло. Заставили полностью раздеться. И начали рисовать черным фломастером на ее теле, определять линии разрезов. Просили не смывать. Обсуждали, откуда мышцу брать будут, где лоскут кожи возьмут.

– Кожу брать негде. Можем со спины вырезать.

– Нет, со спины не дам! – Она еще мечтала походить в маленьком черном платье с обнаженной до попы спиной.

– Нагнитесь, я посмотрю, можно ли что с живота собрать.

Она нагнулась. Когда же это кончится?

– Ну, хорошо, можно постараться.

Нюша обрадовалась: еще лучше будет. Все-таки трое детей, сколько пресс ни качай, а растянутую кожу куда денешь?

Сергей Михайлович повел показывать палаты. Все как обычно. Белье не выдают, надо приносить с собой, лекарства – само собой, туалет далеко, не слишком чисто.

Андрей не выдержал: а нельзя положить куда-нибудь в другое место?

И она оказалась в палате, которая ничем не отличалась от single room в далеком отеле, только пальмы из окна не торчали. И все вокруг в белых халатах. Больница была где-то на Соколе.

Оперировали больше шести часов три хирурга с Каширки: два онколога и пластический хирург. Андрей видел врачей после операции – шатались. Даже «Ноздрев» сник.

Очнулась она на следующее утро в послеоперационной палате: солнце било в глаза. 19 июня. В Москве уже взрослая зелень, но еще не жухлая, хочется на улицу. Дежурный врач поправил занавеску. Стало легче. Почувствовала себя огромным неподвижным Гулливером, которого многочисленные лилипуты приковали тысячами иголочек к земле – не повернуться. Осторожно провела рукой по телу – все перебинтовано, заклеено, кругом трубки с банками торчат. Вспомнила, что ела двое суток назад, очень хотелось пить. Но попросить не решалась: вдруг не сможет справиться с «уткой». Подошла женщина-анестезиолог.

– Тошнит?

– Нет, ничего.

– Я посмотрела в карте. Вы сама – мама, а всю операцию кричали: мама, мама. Первый раз такое. Обычно кричат другое.

– Что?

– Ну, так сразу не произнесешь!

– А можно меня уже в палату отвезти?

– Сейчас отвезут.

Переложили на каталку. Каждое движение – проблема, но ничего не болело, просто ничего не чувствовала.

Ну вот, в своей палате. Одна. Никто не тревожит. К вечеру Андрей приедет. Как он будет сюда добираться? Как в Шереметьево съездить! Может, люди уже разъехались по жарким странам?

Сестра тихонько постучалась, поставила на тумбочку воду, стала уговаривать кисель выпить. Принесла резинку для волос (просили перед операцией волосы убрать, а потом, видимо, кто-то заботливый снял, чтоб лежать было удобно, а может, и сама слетела).

Пить! Но надо проверить, сможет ли подняться в туалет. Стала тихонько подползать к краю, банки с трубками повисли, но все так хорошо заклеили, что не тянет. Устала, но поняла, что сможет. Сделала глоток.

Приехал Сергей Михайлович.

– Ну, что, все хорошо, уже смеяться можешь? Посмейся, я послушаю, а то у меня день тяжелый был! – посмеялась. – Хорошо, но еще не очень звонко! Главное – спать, все время спать, только во сне человек выздоравливает.

– Сергей Михайлович, а что за банки, зачем?