Глава III
Астраханский губернатор

Погода стояла обыкновенно тихая, самая благоприятная для комаров и мошек, что родятся тут легионами. Иногда, прогоняемые ветром, налетавшем с моря, в другое время они досаждают не только охотникам, за дрофами и турланами бродящим по камышам, но и на самый городской рынок забираются. Купцы и мужики, запирая вечером свои лавки, бывали щедро украшены вздувшимися и окровавленными следами нападений сих врагов. По утру же воздух бывал от мошек свободнее, солнце не жгло нещадно, тишину улиц редко ещё нарушали шаги поспешающих к своему делу жителей. В такой час я выбирался из жилья и отправлялся на прогулку за заставу вдоль городской стены, оканчивая свой путь у базарной лавки, где покупал что-нибудь приятное к столу Лизаветы Романовны.

Однажды, проделывая обычный свой путь, увидал я красавца-всадника, направляющегося в город. Ни дать, ни взять сказочный царевич со знаменитой картины Васнецова «Иван царевич на сером волке». Две польские собаки бежали перед ним. Одной рукой правил он лошадью, другою – любовно придерживал сидящего на рукавице кречета. Как схожи хозяин и птица смелым взором, как ярко выражение правды и благородства разливается по всему их облику! Гордая ли птица обернулась дивным витязем, или красный молодец ясным соколом? Всадник заметил меня и пришпорил лошадь. Несколько человек свиты его, которой я, восхищенный предводителем, сначала не приметил, поспешили следом. Кречет беспокойно дернулся, колокольчик звякнул в хвосте его.

– Не тревожься, Колубей, – промолвил всадник и добавил приветливо ко мне, – Прекрасный день, господин путешественник! Вы, верно, недавно в Астрахани? Для приятности познавания сих мест или для иного дела?

– Благодарю, сударь. Я здесь, точно, для приятности познавания, – отвечал я, смутившись внезапному знакомству и не зная до чего отнести знаки, подаваемые мне из-за спины моего собеседника, одним из челядинцев его, широкоскулым, очень сметливым на вид молодым татарином.

– Познавание ваше касается ли описания географии, истории или может служить к сведениям о народах сию землю населяющих? Сколько в иностранных книгах о том ни писано, ко славе российской служить не может, потому что сочинители тех книг, яко иностранцы, которые в России ненадолго пребывание имели и Российского языка довольно не знали и довольных способов к такому важному делу не имели, также иногда, следуя своим пристрастиям, сущей правды не высмотрели, или иные, и не бывши в России, к описанию об оной устремились, и одни из сочинений других выписывали или неосновательным разглашениям поверили, или только то, что в публичных ведомостях объявляется, за основание приняли. Из чего явно, что такие историки ничего обстоятельного, совершенного и достоверного написать не могли. Но паче всего сожаления достойно, что они разумный свет толикими неправдами оповещают, а тот им и верит. Вот кабы кто из русских людей, совестливых, просвещенных и дельных за такой труд взялся, немалую пользу отечеству принёс, а имени своему – честь.

– Господина Татищева разумеете, господин полковник? – подсказал тот же челядинец, что подавал мне знаки, и я догадался, что он желал сообщить мне высокий чин господина своего.

– Кого же другого, Василий? Конечно, его. Ежели к сему делу и описание географии о всей Российской империи сообщить, как оное историческим образом обыкновенно отправляется, то сие равным образом не бесполезно.

– Так-то оно так, государь мой, – отвечал татарин, – Оно точно, господин Татищев весьма просвещен, обучался и в Берлине, и в Дрездене, и в Бреславе, да только теперь столь отягощен делами по горной канцелярии, что не знаю сыщет ли сил к сочинительству. У него и тяжба с Демидовым, и по Егошинскому да Уктусскому заводам хлопоты. Дороги торит через леса-болота, особливых для завода судейских учреждает, почту исправную, горные школы, инструкции по обереганию лесов…

– Всего не перечтешь, Василий, и не трудись. Однако, охота пуще неволи. Василий Никитич великий есть до истории охотник, притом и добрый патриот. А что до тяжбы с Демидовым, то он, слышно, ее авантажем своим покончил и теперь советник Берг-коллегии. Как о том мыслите? – отнёсся снова ко мне говоривший, – Ведь вы приезжий и не знаете ещё сей глухой стороны – здесь образованного человека за редкость встретить, и я такой редкости упустить не хочу. Не угодно ли будет у меня нынче обедать? Не угодно ли и имя своё назвать?

Я представился и узнал, в свою очередь, что говорил с самим губернатором Астраханским.

Тем же днём явился я к нему в дом, разумеется без «сестры своей, которая очень неможет» и застал за «смотрением лошадей». Губернатор стоял на крыльце, перед которым конюхи заставляли бегать многочисленных обитательниц конюшни. Среди них были настоящие красавицы – представительницы берберийской, черкесской, персидской породы.

– Отчего у Метелицы бок колот? Опять к водопою место не поразчистили или прутья сучковатые в загородок пустили!? Так, Кузьма Степанов, ты мне всех лошадей, а паче молодых и норовистых переколешь!

– Как можно прутья негодные в загородок пускать!? Разрази меня гром, коли виноват! А к водопою сам всякий раз за лошадьми хаживаю. Дитя там не оцарапается, не песок – шелк.

– Так где же она так набрюшатилась?

– Разве жеребец неаполитанский напугал? Такой шустрый, избави Бог! Метнулась, да обо что ни есть и напоролась.

– Разве я приказывал того жеребца к ней припускать!?

– Точно, прямо не приказывали, но как много жеребца того хваливали, я и заключил…

– «Заключил»… Ничего ты, Кузьма, не смыслишь и паче разумения своего чинишь. Вперед спрашивай, а от своего безумия не приказывай. Пусть тот жеребец стоит покамест особливо и отнюдь его к кобылам до лета не пускать. А что до Метелицы, то коли теперь ожеребится, никакой породы от нее уж будет не сыскать, и все твоей глупостью.

– Виноват, государь мой.

– Не крушись, знаю, от усердия учинил. Не всякое лыко в строку! А Голубь, смотрю, совсем оправился?

– Изволите видеть, как ходит – королей одних носить! Пятый год, в самой поре. Словно и не хворал никогда. Орел – не конь!

– Голубь, все ж таки не орел, но подведи – полетаю.

Губернатор прыгнул на неоседланного коня, «полетал» по двору, натешившись, бросил Кузьме повод вместе с приказом:

– За лошадьми изрядно глядишь. Ступай, скажи Василию пусть выдаст тебе сукна на кафтан.

– И вы, господин Засекин, желаете испробовать моих лошадей? – отнесся он ко мне, – Метелицу или Персефону возьмите – не покаетесь! Не хочу хвалиться, но ласкаюсь не приходилось вам и встречать таких.

– Благодарю, – неопределенно отвечал я, не зная, чем лучше зарекомендовать себя, неосторожной ли попыткой справиться с норовистою лошадью или благоразумным отказом от подобной чести. Верно раздумье слишком явно отразилось на лице моем, губернатор улыбнулся.

– Вижу, вы не охотник до лошадей. Так идемте в дом.

Скоро сойдясь с семейством губернатора, состоявшем из супруги Александры Львовны и дочери Анютушки – девочки, едва выучившейся твердо ходить, я понял, что немалое утешение доставлю Лизавете Романовне, сделав ей это знакомство. Александра Львовна была дамою набожной, без малейшей тени ханжества или суеверия, образованной по-тогдашнему очень хорошо, изящной и милой. Какая красавица не отдаст внешние свои качества за такие превосходные свойства? Какой мужчина не преисполнится уважения и симпатии к особе, наделённой столь щедро? Пара эта напоминала семейство пернатых, в котором обыкновенно глава – весь блеск, сияние, величавость, а половина его – кротость, скромность, не броскость по виду, по серой простоте оперения, но драгоценность по сути, по своим свойствам. Александра Львовна умела отличать и подбирать в штат слуг людей честных, добрых, учтивых.

Удивительно ли что дом губернатора постоянно наполнен был гостями, приживальцами, попросту нахлебниками, которые приходили «речи господина губернатора послушать», а заодно и плотно пообедать. Все – от архиерея до пленных шведских солдат – находили тут радушный приём. Из числа последних составился квартет музыкантов, отправлявших дело свое во время званных обедов. Число челядинцев постоянно возрастало.

«Ежели и прихоти все посметать, и тут кинуть, чтоб убраться всем двором одних подвод не менее двухсот потребно станет. Сто человек дворни, да семейных более сорока» – говорил губернатор о трудностях переезда в Казань, которую ему прочили по слухам из Петербурга в следующее губернаторство.

Ежели обед был званым, строго соблюдался чин его. Важность гостя уменьшалась по мере отдаления его от стула губернаторского, а если и происходила какая ошибка, лакей должен был все-таки распорядиться подавать кушанья правильно, и горе ему, коли он подал бы поручику прежде капитана. Иногда лакей не был уверен в чине гостя и кидал хозяину встревоженные взоры, тот одним взглядом наставлял недогадливого слугу на путь истинный.

Стряпал губернатору повар, родом персиянин, с которым губернатор сошелся в бытность свою посланником ко двору шаха Гуссейна. Не знаю, обаяние ли губернатора, несчастная ли доля в собственном отечестве, или иные причины убедили повара, но только он покинул Персию вместе с дочерью, крестился и был записан дворовым человеком посланника. Последний сам был восприемником новообращенных, нареченных Иваном Артемьевым и Анисьей Артемьевой.

Знак креста, коим осенялись все присутствующие полагал начало обеду. Первый тост произносил почтеннейший гость и только после третьей перемены. Кроме венгерского и рейнвейна, подавались изготовленные крепостным умельцем настойки с «ингридиенцией» из трав и орехов. Пиво почиталось «подлым» напитком и никогда не подавалось к губернаторскому столу. Ведро его стоило в городе 15 копеек, и вообще дешевизна в Астрахани потрясала всякого приезжего. В Петербурге, Москве, Казани те же товары стоили в два, а то и три раза дороже.

Крендели и пироги с дикой и домашней птицей неизменно украшали стол. Печень, почки и прочие потроха в паштеты не употреблялись и почитались никчемной снедью – ею даром насыщались лица «подлого» звания. Разумеется, стол астраханского губернатора не мог обойтись без осетровой икры, приправленной уксусом, лимоном, шафраном и множества рыбных блюд. Но я замечал, что как последние были всем привычны то и ценились мало. Сырой лосось, одни спинки которого полагались годными, резался кусками, которые накалывались на вилку и вымазывались смешанными в особой тарелке маслом, уксусом, лимоном, перцем. Лучшею рыбою звалась стерлядь. Ее подавали в подливе, полученной от ее же варки, густо-желтой, как золото. С рыбою всегда неразлучны бывали маринованные, соленые и в свежем виде яблоки, огурцы, капуста, шпинат, редька, брусника, сливы, дыни, горох, клюква. На десерт гостей обносили мороженым каштановым или померанцевым.

Во все время застолья слух наш ласкаем бывал губернаторской музыкой.

Правда, что плененные солдаты французской и шведской наций не были особенно искусными музыкантами. Они однако тщились исполнять сонеты Скарлатти, бывшего капельмейстером собора св. Петра в Риме, посвященные Марии Каземире – польской королеве в изгнании, и те сонеты были вполне узнаваемы. Иногда губернатор прерывал музыку словами: «Довольно с нас слезной иеремиады! Играй «Как во поле, во раздолье, на Буян-горе»!

От одного из этих музыкантов, бывшего прежде стражником и флейтистом при каком-то градоначальнике в отечестве своем, губернатор наслышался о домашних театрах, имевшихся у некоторых заморских господ. Для сей «благородной и полезной забавы» губернатор также пожелал устроить из крепостных людей театр, но как не мог приискать для будущих актеров учителя, то и должен был остаться при одном желании.

После кушанья устраивались игры в «веревочку», «серсо», «горелки», «царя». Большинством гостей «горелки» бесспорно предпочитались. Для этой игры становились «столбцом» по двое. Один впереди «горит» – ловит разбегающуюся врозь заднюю «чету», поймав одного, становится с ним в голову «столбца», а одинокий за него «горит». Все сие сопровождалось разговором:

– Горю, горю.

– А чего горишь?

– Девки ищу.

– Какой?

– Тебя, молодой!

– А любишь?

– Люблю.

– А черевики купишь?

– Куплю.

– А шиты башмаки?

– Куплю.

– А опахало купишь?

– Куплю.

– Прощай, дружочек, не попадайся!

Вопросы о покупках продолжались иногда очень долго. Целью их было усыпить бдительность «горевшего», ибо после «прощай, дружочек» вопрошавший срывался с места и старался не дать себя настигнуть. Здесь нередко происходило множество хитростей, направленных к тому, чтобы преследовать желанный предмет. Для того иногда одна и та же «девка» делала чудеса карьера через клумбы и пригорки, или напротив – спотыкалась, при самом начале игры. В продолжение ее разница чинов, лет, все условности общества были забываемы. Грозный окрик бригадира: «Стой, ваше пригожество», нисколько не бывал исполняем сиротою Лушей, девочкой лет четырнадцати, взятой в дом из милости и пользовавшейся особенным расположением Александры Львовны, призыв к начальнику одного из младших офицеров: «не беги меня, душа моя», сопровождался ловко ставленой подножкой. Едва командир успевал подняться, как бывал схвачен с торжествующим возгласом: «Досель Макар гряды копал, а отсель Макар в воеводы попал».