Не дожидаясь пристава, Иван Никитич устремился к зданию музея. Этот дом стоял по соседству с домом полковника, непосредственно даже на купленном им участке земли. Действительно, музей создавался при живейшем участии Вайскопфа. Здание для музея было выкуплено у бездетного купца, отправившегося на старости лет доживать к дальним родственникам в Москву. Градоначальник выделил средства на то, чтобы пристроить к деревянному двухэтажному дому полагающееся музею по статусу крыльцо с колоннами, но все в городе по праву считали музей детищем отставного полковника, увлекавшегося историческими науками и даже археологическими раскопками. Именно он выхлопотал для быстро растущей коллекции разнообразных экспонатов стеклянные шкафы, позаботился, чтобы была учреждена должность директора, нанят смотритель, приглашен для работы реставратор, а также работник для исполнения прочих нужд, как то: протапливание печей, метение полов и починка вышедшего из строя музейного хозяйства.

В толпе собравшихся у крыльца зевак Купря, несмотря на то, что был потрясен дерзостью ограбления, сразу заметил двух знакомых: одетого по-народному обычаю в перетянутую широким ремнем холщовую рубаху и высокие сапоги Виртанена и щеголявшего в не по погоде легкой светлой брючной паре журналиста местной газеты Ивлина. К неудовольствию Купри, журналист тут же вывинтился из толпы и подскочил к полицейскому приставу.

– Василий Никандрович! Я тут с раннего утра стою, а вы все никаких сведений мне не даете! Вы же знаете: я уполномочен от «Золотоболотинского листка» освещать все этапы следствия. Извольте распорядиться этому вашему… чтобы пропустил!

Ивлин мотнул головой в сторону грузной фигуры городового, застывшей у входа в музей.

– Можете осмотреть место преступления. Но исключительно в моем присутствии, – коротко, едва взглянув на журналиста, кивнул Василий Никандрович. Ивлина в городе многие не любили и звали за глаза «угрем»: он был молодым, высокомерным, скользким и пронырливым. По улицам Золотоболотинска он шнырял не для того, чтобы описать прелести провинциальной жизни с её уютными радостями, а лишь для того, чтобы выловить в мутных омутах маленького городишки что-нибудь стыдное, подлое – одним словом, такое, чего обыватели предпочли бы вовсе не замечать. Всем, в первую очередь и самому Ивлину, хотелось, чтобы его разоблачительные статейки заметил бы уже редактор какого-нибудь из петербургских изданий и забрал бы к себе этого злого на язык и гоняющегося за скандалезными историями щелкопера.

– Василий Никандрович, – теперь уже Купря сам взял пристава под локоть и попросил вкрадчиво:

– Дозвольте, и господин Виртанен пройдет с нами в музей. У художника, знаете ли, взгляд острый, может заметить такое, чего мы с вами и не приметим. Опять же зарисовку может сделать для нужд следствия.

Василий Никандрович хмыкнул, строго глянул в сторону финского художника. Тот, не дожидаясь приглашения, решительно и уверенно двинулся к ним. Пристав, не выразив возражений, самим своим молчанием дал добро на его присутствие в странной компании.

Полицейский пристав, журналист, писатель и художник прошли в двери музея. Городовой остался снаружи, не пуская зевак.

Бывший когда-то купеческим, дом был выстроен с размахом: с высокими потолками и просторными комнатами. В помещениях первого этажа демонстрировались естественно-научные коллекции: чучела зверей и птиц, образцы почвы и камня, засушенные примеры местной флоры. В этих залах часто можно было встретить мальчиков из местного училища: их приводили сюда на занятия. Некоторые обучались рисованию, перенося на листы альбомов поднявшегося на задние лапы навсегда застывшего медведя, притаившегося среди сухой травы зайца, раскинувшую крылья сову. Так же здесь можно было видеть старинный костюм крестьянки, жившей на этих землях сто лет назад, и снасти древнего рыбака. Старшие посетители музея и гости городка неизменно проявляли больше интереса к экспонатам, выставленным на втором этаже. Здесь привлекало внимание весьма интересное, хоть и небольшое собрание старинных украшений и утвари, найденных в местных курганах. Кроме этого стены украшала отнюдь недурная коллекция портретов и пейзажей, написанных современными художниками. Самым знаменитым в собрании картин был, безусловно, небольшой пейзаж, написанный Клодом Моне¹. В центральном же зале, у отдельной стены, торжественно задрапированной бордовым бархатом, экспонировалось главное сокровище Золотоболтинска: золотой клад.

Пока вся компания вслед за приставом поднималась по широкой скрипучей деревянной лестнице на второй этаж, Иван Никитич вдруг с удивлением осознал, что, когда он с Лидой, Сонечкой и тогда еще новорожденной Лизонькой семь лет назад переехал сюда, получив в наследство от умершей тетки дом на Рождественской улице, тогда ни о каком сокровище и речи не было. Да и сам городишко звался в ту пору скромно: Черезболотинском. И только на следующий год случилась небывалая находка. В одном из курганов, что стоят посреди местных болот, группа ученых из Петербурга открыла захоронение какого-то эксцентричного древнего путешественника, любителя ценных вещиц. В глиняном кувшине, лежавшем подле скелета, археологи нашли клад монет, среди которых было и несколько золотых, а под черепом усопшего в древности богача ученые с удивлением и восторгом обнаружили невиданные в этих северных землях образцы настоящего античного искусства: браслет, пару серег и фигурку лошади. И все это из чистого золота! Ну и шум поднялся тогда в Черезболотинске! Жители городка день и ночь дежурили то на курганах, то у дома градоначальника, требуя явить им найденный клад, причем мнения обывателей разделились: одни считали, что находка повлечет за собой и прочие блага, другие же, наоборот, страшились проклятия, которое могли наслать на Черезболотинск потревоженные души захороненных здесь в незапамятные времена язычников.

– Только что полковник Вайскопф телефонировал, – говорил, отпечатывая тяжелые шаги на ступенях, Василий Никандрович. – Разрешил его не дожидаться, осмотреть место происшествия и самим учинить прочие следственные действия.

– Господин Вайскопф, вероятно, опасается, как бы в отсутствии древнего золота, нашему городишке не вернули его прежнее неблагозвучное название, – ядовито заметил журналист. – В простом Черезболотинске жить теперь уже не comme il faut.

– Без заступничества полковника золотые предметы были бы отобраны у города, – напомнил Виртанен. – Если бы не господин Вайскопф, они хранилось бы, вероятно, где-нибудь в Петербурге: в Эрмитаже, или в Этнографическом музее.

– Вы хотите сказать, что там они были бы под более надежной охраной? – с обидой уточнил пристав.

– Я просто предполагаю, что полковник как попечитель музея мог бы ускорить ход расследования. Например, назвал бы нам имена тех, кто особенно интересовался золотоболотинским кладом или тех, кому такие ценности можно было бы продать.

– Вы не находите странным, что полковника нет сейчас с нами? – не унимался Ивлин. – Не подозрительно ли это?

– Полковник Вайскопф первым был уведомлен, не извольте сомневаться, – пристав бросил недовольный взгляд на журналиста. – Мы и сами во всем разберемся. Кража – будь она хоть из музея, хоть из трактира – это дело полиции, любезнейший. А Яков Александрович хоть и числится в попечителях, но, однако же, лицо частное. На утренний поезд он не поспевал, приедет дневным, не сомневайтесь.

Все двинулись дальше, в центральный зал. Пока шли мимо витрин с серебряными фибулами и монистами, глиняными черепками, орудиями труда и нехитрым оружием древних людей, Ивлин пристроился на полшага позади Ивана Никитича и, понизив голос, зачастил ему на ухо:

– А вы что, Иван Никитич, тоже писать об этом событии вознамерились? И вы, вероятно, как и все прочие, верите в дутые заслуги Вайскопфа? Напрасно, напрасно! Он же вояка, да ещё и немец, разве же он разбирается? Я вам скажу, чья заслуга этот музей и вся его коллекция! Это исключительно его супруга, Амалия Витальевна! Мне доподлинно известно, что у Вайскопфа не было никакой беседы с государем императором по вопросу золотых находок. Да! Весь вечер он просто-напросто играл в карты в компании придворных лиц, а до дела так и не дошло. Решение о музее было принято только на следующий день, когда Амалию Витальевну принимала у себя государыня императрица.

Купря невольно повел плечом, сделав такой жест, словно хочет стряхнуть с себя приставшего Ивлина с его сплетнями и пустыми домыслами. Тот едва слышно захихикал. Иван Никитич обернулся, собираясь сообщить газетному писаке, что не намерен терпеть его насмешки, но обнаружил, что Ивлин смеется вовсе не над ним. Взгляд журналиста был направлен на стоящую перед бархатной драпировкой витрину. Деревянный её корпус был не поврежден, равно как и накладной изящный медный замок на передней панели. А сверху, прямо по центру в стеклянной крышке зияла пробитая дыра, от которой лучами по всей поверхности стекла расходилась сеть трещин.

– Что вы находите здесь смешного, господин Ивлин? – с раздражением окоротил журналиста пристав.

– Простоту исполнения! – журналист аж взвизгнул от восторга. – Бесценное сокровище нашего города оказалось украдено! И каким, позвольте спросить, способом? Да проще простого! Я заметил разбитое стекло на первом этаже, прямо рядом с дверью, за колонной. Надо полагать, ни дворник, мирно проспавший всю ночь, ни городовой, которому вменяется в обязанности присматривать за порядком, делая обходы, так и не приметили до самого утра этого разбитого окна. Что ж, никем не остановленный, злоумышленник, прокрался на второй этаж по столь музыкально скрипящей лестнице, со звоном разбил стекло витрины и, вытащив все до единого золотые предметы, отбыл восвояси тем же, надо полагать, путем. Где же был, позволю себе спросить, ночной сторож? Где же был городовой? Где был дворник? Неужели никто ничего не слышал и не видел? Это же просто скандал!

– Да, удивительно, как легко оказывается организовать и провернуть кражу… – задумчиво проговорил Иван Никитич и тут же спохватился, не сказал ли лишнего. Но из всех присутствующих только Тойво посмотрел на него долгим задумчивым взглядом. Василий Никандрович медленно развернулся, сделал пару шагов и встал прямо перед журналистом. Ивлин был на полголовы выше пристава, но выглядел сейчас довольно слабо, стоя перед этим крепко сбитым, широким в кости, наделенном множеством серьезных полномочий полицейским чином. Иван Никитич зачем-то без всякого удовольствия представил себе, как пристав уверенным движением поднимает тяжелую руку и коротким точным движением бьет журналиста по лицу. Но вместо этого Василий Никандрович вдруг обернулся к стоящим чуть в стороне Ивану Никитичу и Тойво и подмигнул им. Потом он снова обернулся к журналисту и сухо уточнил:

– Так вы полагаете, господин Ивлин, что полиция бездействовала? Собираетесь поместить в «Золотоболотинском листке» сенсационное разоблачение: музей-де простоял с выбитыми стеклами до утра, а грабитель добежал уже, должно быть, до самой границы?

Ивлин слушал полицейского пристава с настороженным лицом, выражение самоуверенности слетело с него, он уже чуял здесь какой-то подвох. Василий Никандрович ещё несколько мгновений смотрел, прищурившись, на журналиста, потом развернулся и заговорил, теперь уже подчеркнуто не обращая на него внимания и вышагивая по залу:

– Окно первого этажа позади колонны, надо признать, было выбрано с умыслом: таким образом, чтобы с улицы было неприметно. Но несмотря на это, ночной сторож – вопреки предположениям господина журналиста – выполняя предписанный инструкцией ночной обход, заметил непорядок. Он ясно показал, что в два часа пополуночи все окна были целы и заперты, а в четыре утра одно стекло на первом этаже оказалось разбито. Преступник выбрал, надо понимать, самое темное время суток для своего преступления. Сторож принялся свистеть в свисток, вызывая городового, а по прибытии оного, отправил его уведомить меня, сам же в соответствии с инструкцией остался караулить на улице. Никого подозрительного он за это время не увидел. Прибыв незамедлительно и убедившись, что окно выбито таким образом, что через получившееся отверстие в музей мог бы проникнуть злоумышленник, я счел своим долгом осмотреть здание изнутри. Послали городового к Вайскопфам: их дом прямо по соседству, но ключа от музейных дверей у них не оказалось. Пришлось бежать к директору музея, а он довольно далеко живет. Времени терять не хотелось, но музейную дверь ломать не решились. Стерегли только окна: вдруг воры еще оставались в здании и попытались бы бежать. Когда городовой прибыл в сопровождении директора, мы тотчас отперли двери и, оставив городового дежурить на улице, осмотрели все залы. Мы обнаружили вот эту витрину разбитой, других следов грабежа нами обнаружено не было.

Пристав остановился на середине зала, оглядел всех присутствующих и, выдержав торжественную паузу, продолжил:

– Уведомив о похищении золотых предметов всех, кого должен был, я безотлагательно приступил к опросу свидетелей. И к тому времени, как вы, господа, проснулись и позавтракали, я уже установил личность грабителя.

– Как?! Уже?! – воскликнули хором писатель, художник и журналист.

– Задачка оказалась из простых, – лицо Василия Никандровича светилось от удовольствия. – Не забывайте, господа, что в полиции работают профессионалы. У нас наметанный глаз и присутствует некоторый опыт. Преступник, особенно вор – он, в отличие от разбойника-грабителя или от душегуба – как правило, человек слабый, трусливый…

– Нет, отчего же? Чтобы проникнуть в чужие владения определенно требуется некоторая смелость! – вскинулся Купря, но тут же прикусил себе язык.

– А вы, Иван Никитич, стало быть, полагаете, будто для того, чтобы среди ночи тайно влезть в чужой дом, требуется много мужества? – Василий Никандрович не спеша прохаживался по музейному залу, заложив руки за спину и поскрипывая на паркете до блеска начищенными сапогами. – Нет, господин писатель, отнюдь не отвага тут потребна, а глупость и недальновидность. Воры – это люди мелкого нрава, обманщики, себялюбцы.

Иван Никитич стоял, потупив глаза. Мельком взглянув в поисках поддержки на Тойво, он увидел на сдержанном спокойном лице друга легкую ухмылку.