Тереза швырнула сумку на пассажирское сиденье и грубо захлопнула дверь, но, едва коснувшись руля, почувствовала, что все напряжение и злость отпускают её, ведь только в своей машине она чувствовала себя по-настоящему свободной, потому что это был её выбор – иметь эту машину.

Она провела ладонью по приборной панели, смахивая несуществующую пыль, повернула ключ, и двигатель зарычал низким, мощным звуком. Путь от дома Мигеля до её квартиры занимал не больше тридцати минут. Тереза знала эту дорогу наизусть и могла проехать её даже с закрытыми глазами, но каждый раз всё на этом пути ей казалось чужим. Кипарисовая аллея растянулась бесконечностью, деревья смыкались над дорогой, словно пытаясь удержать. Она включила радио, и из динамиков завыла незнакомая ей мелодия, но голос певца тут же утонул в рёве мотора.

Северная магистраль встретила её тишиной. Тереза прибавила скорость, но тут же перед глазами всплыло лицо того мужчины, чью фотографию она получила первой. Именно здесь, на этом повороте, его машина вылетела с трассы. В сводках тогда писали, что причиной аварии стал мокрый асфальт и высокая скорость, водитель не справился с управлением. Это видение заставило Терезу перестроиться на другую полосу. Въезжая на Мост Королевы, она, как всегда, сбросила скорость, наблюдая через боковое стекло за бликами, танцующими на темной глади реки. Сразу за поворотом оглушила своим шумом и неоновым светом Gran Vía^[7]. Афиша кинотеатра кричала розовыми буквами: «Pepi, Luci, Bom», а у кафе Маленькая ферма толпилась молодёжь в кожаных куртках с нашивками и в джинсах, выбеленных до дыр.

Вспомнив статью в прошлогодней газете про символ осени в Мадриде, Тереза резко свернула к тротуару, остановилась и вышла из машины. Подошла к автомату с жареными каштанами, который стоял у входа, сунула монету в прорезь, и механизм тут же загудел и выдал ей бумажный пакет.

– Están fríos^[8], – сказал голос за спиной.

Тереза обернулась. Перед ней стоял парень с сигаретой, его взгляд указывал на кулёк в её руках. Его ботинки выглядели странно на них чёрный, серый и коричневый цвета сливались в мраморный узор.

– Каштаны. Я говорю, они холодные. Впрочем, как и всё в этом городе, – пробормотал он, туша сигарету о стенку автомата.

Она сжала пакет сильнее и, ощутив в руках безжизненность, швырнула их в урну.

– Тебе нужно что-то горячее, – незнакомец протянул стакан карахильо^[9], от которого пахло корицей и апельсином. Тереза на секунду задержала взгляд, и тёплый аромат почти затянул её внутрь. Уже делая шаг вперед, чтобы взять его, она опустила руку, испугавшись сигнала мимо проезжающего грузовика.

– Насладитесь им сами. Мне пора домой, – ответила она спокойно, но холодно и вернулась к машине.

– Классная тачка! – прокричал он ей вслед, подняв стакан.

Тереза не оглядывалась, завела двигатель и, немного проехав, свернула на узкую улицу, оставив позади неон, крики и музыку. Машина замедлила ход и остановилась у неприметного переулка, всего в тридцати метрах от подъезда, но скрытого от окон её квартиры. «Здесь», – мелькнуло в голове. В тени высокого платана машина исчезала, это место знали только таксисты и ночные уборщики.

Двигатель затих.

– Спрятать машину – всё равно, что спрятать часть себя.

В Навалуэнге, в родительском доме, ей не нужно было прятаться.

Там, во дворе, стоял старенький седан отца, покрытый пылью и царапинами, но надёжный в своей неподвижности, как часть пейзажа. На его тёплом капоте дремали соседские коты, лениво перекатываясь с боку на бок, вытягиваясь в лучах солнца, а рядом, босоногие, с растрепанными волосами, Тереза и её подруга Изабель бегали по кругу, кружились, играли в прятки и громко смеялись, не заботясь о времени и мире вокруг. Только мамино строгое, но тёплое: «¡Niñas!^[10] Идите, а то пирог остынет!» – могло остановить этот беззаботный водоворот, напоминая, что в доме их ждёт горячий апельсиновый пирог, пахнущий ванилью и корицей.

Удары каблуков по брусчатке звучали громче, чем хотелось бы. Edificio Grassy^[11] возвышался перед ней – строгий, величественный и чужой. Швейцар, дон Рафаэль, уже открыл ей дверь, заслышав знакомые шаги. Его все звали просто «дон Рафа» – не потому, что он требовал уважения, а потому, что прослужил в этом доме дольше, чем многие жильцы прожили в нём.

– Добрый вечер, сеньорита Вальдес, – произнёс он тихо, голосом, что напоминал шелест утренней газеты, которую он неизменно читал у лифта.

Тереза кивнула ему в ответ и на секунду задержалась взглядом – немного дольше, чем было нужно. Она смотрела на Рафаэля и ждала, что он уверенно ей скажет, что это сон и она сейчас проснется в доме родителей воскресным утром, а мама действительно уже ставит апельсиновый пирог на стол. Затем, не произнеся ни слова, быстро пошла к лифту, который приехал почти сразу.

– Как долго закрываются эти двери, – тихо произнесла Тереза, нажимая на кнопку своего этажа.

Рафаэль продолжал стоять у входа, не сводя с неё своих серых, похожих на рассвет в Мадриде, глаз, которые всегда глядели чуть мимо – поверх головы, читая что-то за спиной собеседника. В его молчаливом присутствии чувствовалась забота, он хотел убедиться, что с ней действительно всё в порядке.

Когда лифт начал медленно подниматься, Тереза вдруг вспомнила о молнии на спинке платья, но проведя пальцами вдоль, ощутила, что бегунок был на месте, его надежно удерживал крючок, пришитый с изнанки, это показалось ей очень странным, ведь она явно чувствовала, что молния расстегнулась.

«Никаких неожиданностей, никаких случайностей», – любила повторять донья Эсперанса, наставница, с которой они вдвоём когда-то выводили первые вытачки в полумраке мастерской, она же и научила этому приему при шитье платья с молнией.

Тереза коснулась ладонью бедра, ощутив под тонкой тканью знакомые линии своего тела. Она расправила плечи – узкие, словно выточенные из дерева рукой терпеливого скульптора, и повернулась к зеркальной стенке кабины. Её взгляд задержался на отражении, и в нём была не просто привычная проверка, а тихая игра с самой собой. Фигура по-прежнему сохраняла форму песочных часов, которую мужчины не могли забыть, а бёдра, мягко расширяясь книзу, задавали телу плавный ритм, и только ткань платья сдерживала что-то большее, чем просто движения.

Она никогда не носила комбинаций – терпеть не могла эти лишние, фальшиво целомудренные слои. «Пусть видят силуэт, – думала она, – пусть знают: скрывать нечего». Хотя это, конечно, была ложь. Под безупречным кроем скрывалось куда больше, чем она готова была показать. Шрам на внутренней стороне бедра, болезненно ноющий в дождливую погоду. Его появление на её теле врачи объяснили упавшими на неё осколками стекла во время аварии, тогда и до сих пор она не придавала значение тому, что осколков было много, а шрам остался один.

Лифт остановился, двери открылись мягко и бесшумно, в коридоре было тихо, а ковёр умело поглощал звук её шагов, возле двери своей квартиры она остановилась. Копаясь в сумке, подумала о том, что ключи почему-то всегда проваливаются на самое дно в бездонный слой скомканных чеков из ателье, обломков карандашей, клубка ниток и старого куска мела, который пачкал пальцы каждый раз, когда она что-то там искала. Нащупала флакон духов, стекло немного тёплое, затем подвинула его, и что-то негромко звякнуло – это была связка ключей. Пальцы ощутили холод металла, и на миг сознание пошатнулось, возвращая к чёрному железу под лопатками, но она сжала ключи крепко и реальность прояснилась. Среди одинаковых, фабричных ключей на связке выделялся один – старинный с потёртой бронзовой головкой в форме крылатого льва, и тут же её захлестнуло воспоминание о Риме, когда всего три месяца назад, она отвозила свадебный костюм итальянскому бизнесмену. Всё шло как обычно – она вошла в номер отеля, с улыбкой, уверенная, что всё под контролем, а через шестьдесят восемь часов и тридцать две минуты после их встречи мужчина упал с лестницы в собственном палаццо. В тот же день Тереза стояла в узком переулке у Пьяцца Навона, прислонившись к стене, покрытой трещинами и граффити, и проверяя который час, она заметила, что её часы, подаренные Мигелем, замерли на 3:15.

– Наконец-то, вы сдохли, – постучав по циферблату, сказала Тереза. Сняв часы с запястья, она уже собиралась выбросить их, но заметила ключ. Он лежал в пыли у подножия стены, и его состояние говорило о том, что он пролежал здесь века, но на солнце блестел, как новенький. Когда ключ был уже в руке, мир вокруг замер, её тень на стене повторила движение с задержкой, а из распахнутых дверей кафе на углу хлынули звуки скрипки. «Знакомая мелодия», – подумала Тереза, но не могла вспомнить, где слышала её раньше. Сжимая ключ и не поднимая головы, она посмотрела по сторонам, опасаясь, что кто-то увидит. Музыка внезапно оборвалась, Тереза подняла глаза и обнаружила, что прямо на неё смотрит уличный скрипач: тощий парень в потрёпанной шляпе с замершими над струнами пальцами.

– Это для тебя, – сказал он, указывая смычком на ключ в её руке. Голос его был звонким, как и его скрипка. – Женщина, которая рисует, передала его.

– Про какую женщину ты говоришь? – спросила Тереза на итальянском, ведь за восемь лет работы на Мигеля она выучила много языков, но музыкант уже отвернулся, и скрипка снова запела, заглушая стук её сердца.

В тот день этот ключ она повесила на кольцо, среди тех, что принадлежали Мигелю, от ателье и квартиры, и он мог в любой момент отобрать их. Позже она думала перевесить его к ключам от машины, но каждый раз забывала.

Глухой звук металла упавшей связки вернул её на этаж квартиры. Подняв её, она прошептала: «надо сделать это сейчас», сняла этот ключ и перевесила его на маленькое колечко, где висели ключи от машины. «Теперь все так, как должно быть» – подумала Тереза, пряча их в маленький карман сумки.

Дверь квартиры открылась с тихим скрипом. Внутри пахло воском для дерева и едва уловимым ароматом её духов. Тереза не стала включать свет. Темнота здесь была другой – мягкой, обволакивающей, почти уютной. Платье быстро сменилось на ночную рубашку, а кровать уже была готова принять её тело. Она легла и глубоко вздохнула, простыни пахли стиральным порошком и чем-то ещё, но у неё уже не было сил думать об этом.

* * *

20 ноября 1985

Сегодня ровно 10 лет со дня смерти Франко, Мигель одновременно уважал его и ненавидел. Иногда я представляю его, стареющего, самодовольного и полупьяного, в тени портьер, где вместо живого собеседника висит портрет мертвого диктатора, к чьей власти он прикасался только кончиками пальцев, мечтая однажды затмить. Мигель обожал этот ритуал – налить коньяк, встать перед Франсиско, как перед зеркалом, и начать монолог, полный яда и жалкого тщеславия, которое он выдавал за философию.

Он верил, что смерть Франко стала его тихой революцией и праздновал этот уход как начало собственного восхождения, словно теперь ему открылись все двери.

Он мечтал стать продолжением Франко, но в итоге стал его карикатурой, и с каждым годом его границы между богами и проститутками, героями и доносчиками, искусством и товаром размываются всё сильнее.