Постепенно гараж опустел. Джои ушел первым – сославшись на ужин и мать, которая иначе будет волноваться. Эбби еще постояла, переминая пальцами блокнот, но, почувствовав молчаливую просьбу, тоже кивнула и ушла. Остались только Томми и Люк.
Томми сидел на перевернутом ящике, ссутулившись, будто держал на своих плечах невидимый груз чужих тайн. Люк ковырял ногтем трещину в деревянной столешнице, словно пытался проникнуть в суть вещей через эту ничтожную рану в дереве. Долгое, густое молчание окутало их, как саван. Только шорох ветра за стенами да далекий лай собак нарушали эту паузу, заполненную непрозвучавшими словами. Казалось, сам гараж дышал их болью, впитывая ее в свои стены.
– Больно? – спросил Томми, наконец, его голос прорезал тишину, как первая капля дождя сухую землю.
Люк усмехнулся, коротко, без радости, улыбка его была подобна трещине на старом фарфоре.
– Бывало хуже.
Он потер щеку, где багровела расплывчатая ссадина, карта его внутренней боли, проявившаяся на коже.
Томми смотрел на него, стиснув руки между коленями так сильно, что побелели костяшки пальцев – безмолвный крик против несправедливости, которую он не мог исправить.
– Знаешь, – сказал он глухо, словно говорил из-под воды, – у кого отец не пьет и не бьет – тому на день рождения дарят единорога.
Люк хмыкнул, опустил голову, как будто соглашаясь с горькой шуткой, которая была слишком близка к истине.
– Ага. И водят в зоопарк. Все за ручку.
И снова – молчание. Но оно уже было другим: не тяжелым, а теплым, выстраданным, как старая шрама на коже, которая больше не болит, но всегда напоминает о том, что было.
– Он всегда такой? – спросил Томми осторожно, боясь разрушить хрупкое равновесие между ними.
Люк пожал плечами, жест, вобравший в себя годы привыкания к невыносимому.
– С тех пор, как мама ушла. Иногда лучше. Иногда хуже. Зависит от того, сколько бутылок до ужина. Главное, что ему все равно и он не достает меня с тупыми запретами и просьбами. В этом есть свой прикол, знаешь? Никаких тебе взбучек за оценки, за курение, за ночные вылазки…
Он сказал это спокойно, как чужую историю. Как будто речь шла не о нем, а о персонаже из далекой книги, которую можно закрыть в любой момент. Его отстраненность была не бегством, а выживанием – единственным способом сохранить себя в мире, где любовь и ненависть переплетаются в один удушающий узел.
– У тебя ведь не лучше, ТиДжей, – криво улыбнулся Люк. – Может, даже хуже. Твой вообще не просыхает.
– Наверное, – пожал плечами он. – Только мой дерется, потому что злой, а твой – от раздражения. Я часто думаю, что лучше б у меня было как у Джоуи, – пробормотал он. – Мама была хорошей.
– Ага. А моя бросила меня с папенькой, – тихо засмеялся Люк. – Смотала куда-то в Аризону или Арканзас, кто ее знает. А сын ей там не нужен. Особенно такой, как я.
– Не говори так, – резко оборвал его Томми. – Была бы возможность – непременно бы тебя забрала.
– Ага… Конечно. И жили бы мы с ней долго и счастливо.
Томми хотел что-то сказать – что-то правильное, сильное – но язык налился свинцом. Слова казались бесполезными перед лицом этой обнаженной правды. Каждая фраза утешения звучала бы фальшиво, как фальшивая нота в похоронном марше. Вместо этого он поднял глаза, в которых читалась решимость сменить тему, не из малодушия, а из уважения.
– А Джейн… – он запнулся, собираясь с духом, словно готовился прыгнуть в холодную воду. – Она же тебе нравилась?
Люк, не сразу, посмотрел на него, медленно переводя взгляд, будто возвращаясь из далекого путешествия по своей памяти. В его глазах промелькнула тень – не удивление, не злость – что-то печальнее. Признание без слов, тихая исповедь без единого звука.
Он вздохнул, и в этом вздохе слышалась вся тяжесть несбывшегося.
– Джейн нравилась всем, ТиДжей. Потому что с ней казалось, что можно выбраться. Отсюда. Из всего этого. Мне кажется, с ней ни один мужчина не стал бы вот так.
Он махнул рукой, обводя жестом гараж, улицы, их жизни – целую вселенную безнадежности, затянувшую их, как болото.
– Она смотрела на всех так… – продолжил он, голос его смягчился, став почти нежным, – …как будто они стоил больше, чем сами о себе думали.
Томми опустил голову. Он понимал. В этом жесте было больше солидарности, чем в любых словах утешения. Они все тянулись к Джейн, как к огоньку в темной комнате. Каждый по-своему. Каждый за свое. Она была для них не просто девушкой, а символом возможности, что где-то существует другая жизнь – чище, светлее, добрее.
– Ты думаешь, она правда ушла сама? – спросил Томми, его слова повисли в воздухе, как туман над рекой. – Меня не покидает чувство, что Эббс перечитала детективов, а мы все усложняем…
Люк медленно покачал головой, взвешивая каждое движение.
– Не знаю. Я знаю только одно: если ушла – значит, были причины. Не нам судить.
Он встал, пошел к верстаку, движения его были точными, экономными. Достал ржавую банку с гайками, стал бездумно перебирать их, как счетные бусины, металл тихо звенел под его пальцами, отсчитывая секунды их общего одиночества.
– Но если она захотела, чтобы ее нашли, – сказал он тихо, голос его был подобен отдаленному раскату грома, предвещающему не бурю, а освобождение, – мы это сделаем. Не для нее. Для себя. Чтобы знать, что хоть раз сделали что-то правильно.
Томми кивнул. Все внутри него стянулось в тугой комок, подобный сжатой пружине, готовой распрямиться. И одновременно расправилось – впервые за долгое время – как крылья птицы, почувствовавшей ветер.
Они сидели так еще долго, под уставшей лампой, чей свет казался последним прибежищем в мире нарастающей темноты, под гулким ветром за стенами, нашептывающим истории о пропавших и потерянных, под обломками своих надежд, которые, как разбитое зеркало, все еще могли отражать свет.
Но впервые – вместе, в молчаливом понимании того, что некоторые тайны требуют не слов, а действий, и некоторые раны лечит не время, а общая цель, возвышающаяся над их собственной болью.
Утром Джои вдруг решил: пора работать.
Он сидел на крыльце, раскачиваясь на пятках, и смотрел, как соседский кот лениво перебирает лапами, словно плетя невидимое полотно из утренней пыли. Мир вокруг еще дремал, окутанный тусклым светом раннего часа, когда тени длиннее мыслей, а надежды кажутся почти осязаемыми. Работа – это просто, думал он, ощущая, как внутри разрастается холодная решимость взрослого человека. Надо только найти, где нужны руки. Потому что мама вымотана, каждый вечер возвращаясь домой с опущенными плечами и потухшим взглядом, в котором давно не осталось ничего, кроме бесконечной усталости. Потому что Джейн где-то там, далеко, и чтобы ее вернуть – нужны деньги. Может, на билет до Сиэтла. Может, на… на что-то важное, что могло бы заставить ее вспомнить о них, о городе, который она оставила позади, как изношенную одежду.
Он долго мялся, не решаясь сказать об этом вслух, сомнения ползли по нему, как холодные муравьи. Люку он не доверился бы: Люк бы только фыркнул, отмахнувшись от чужой наивности с привычной жесткостью человека, слишком рано познавшего вкус разочарования. Томми – точно бы запретил, его голос уже звучал в голове Джои, полный неодобрения и тревоги. Томми вообще был как старший брат, строгий и правильный, из тех, кто всегда хочет защитить, даже когда защита становится клеткой. И тогда Джои позвал Эбби – единственного человека, чье молчание никогда не ранило, а понимание не требовало объяснений.
– Пойдешь со мной? – спросил он тихо, голос его дрожал, как лист на ветру. – Я… хочу найти работу. Ну, хоть какую-нибудь.
Эбби надела свои большие очки, за которыми ее глаза казались еще внимательнее, и решительно кивнула, без единой тени сомнения:
– Пойдем. Мир ждет.
В этих простых словах было больше поддержки, чем во всех советах взрослых, вместе взятых.
Сначала они пошли к магазину «Дженерал Стор», витрины которого отражали их маленькие фигурки, искаженные и неуверенные. Джои, переминаясь с ноги на ногу, спросил у кассира, ощущая, как сердце колотится где-то в горле:
– Мистер Хоуленд, вам не нужен помощник? Я могу… эээ… таскать коробки. Или мыть пол. Много денег не нужно, хотя бы квотер{?}[25 центов] за час.
Кассир рассмеялся. Не зло, но так, как смеются над маленькой собачкой, которая всерьез думает, что может охранять двор. Этот смех, легкий и снисходительный, прошел через Джои, как холодный ветер сквозь щели в старом доме.
– Иди, Джои, играй с друзьями. Мал еще. Работа – дело взрослых, через пару лет пожалеешь, что не набегался вдоволь.
Джои сгорбился, его плечи сжались под тяжестью этих слов, словно каждое из них было камнем, брошенным в его решимость.
Они пошли дальше – на заправку, где воздух был густым от запаха бензина и несбывшихся мечтаний тех, кто когда-то тоже хотел уехать из этого города. Там мужчина в синем комбинезоне только махнул рукой, даже не подняв глаз от своих инструментов:
– Мы тут не детсад держим. Настоящая работа не для детей, понял? Что ты вообще можешь уметь, кроме как конфеты с витрины таскать?
В его голосе звучала та же нота, что и в голосе кассира – снисходительность взрослого мира, закрытого для тех, кто еще не дорос.
Когда они почти теряли надежду, она осыпалась с них, как осенние листья, у обветренного ларька с газетами их окликнул старик Мэттсон, бывший рыбак, который теперь кормил чаек и рассказывал байки о штормовых ночах, о времени, когда океан был еще полон чудес. Давно, казалось, целую жизнь назад, Джои сам сидел на влажных канатах в доке и слушал его рассказы о том, какой Кракен разрушил корабль.
– Эй, малыш, – сказал он, прищурившись, его лицо было изрезано морщинами, словно карта неизведанных земель, – если подметешь двор, дам тебе доллар. Настоящий. Не деревянный.
Джои выпрямился так быстро, что едва не уронил велосипед, в его глазах вспыхнуло то, что Эбби узнала сразу – гордость.
И он подмел. Каждый уголок, каждую песчинку. Он работал, как будто от этого зависел целый мир. Его маленькие руки сжимали метлу так крепко, что побелели костяшки пальцев. Пот струился по лбу, но он не останавливался, словно этот двор был полем битвы, а он – последним солдатом.
Старик сдержал слово. Протянул ему потрепанный доллар, истончившийся от времени и многих рук, но то был настоящий доллар.
Джои держал купюру двумя руками, как древнюю реликвию, как артефакт из взрослого мира, к которому он только что прикоснулся.
– Не расстраивайся, – сказала Эбби, когда они шли обратно по пыльной дороге, где каждый камень, казалось, насмехался над их наивностью. – Это только начало. Все великие дела начинаются с малого.
Она улыбнулась ему через треснувшие очки, и ее улыбка была лучше всяких речей, теплее любого солнца, ярче любого света.
И тогда Джои поступил, как настоящий мужчина, с решимостью, которую не могли сломить ни насмешки, ни отказы.
Он зашел в «Дженерал Стор», где над ним смеялись, и на сам купил Эбби мороженое – тонкую белую палочку, уже начинающую таять под безжалостным солнцем, как тают мечты под натиском реальности.
Когда он протянул ей мороженое, его уши пылали от смущения, словно заходящее солнце окрасило их своим последним светом.
– Спасибо, – сказала Эбби, принимая его, как королевский дар, как самую драгоценную вещь на свете.
Они съели одно мороженое на двоих, сидя на бордюре. Лето пахло бензином и морской солью, обещаниями и разочарованиями, слишком большими для их маленьких сердец.
Вечером Джои аккуратно положил оставшиеся мелкие монетки на кухонный стол, каждая из них звенела в тишине комнаты, как колокол храма. Мама сидела за чашкой чая, уставшая, как пустой мешок, брошенный на обочине времени.
Она посмотрела на монеты. На сына. И вдруг заплакала.
Тихо. Без крика. Ее слезы были безмолвными свидетелями того, что невозможно выразить словами – признания собственного поражения и восхищения силой маленького человека, который уже понял то, что ей пришлось постигать годами.
– Ты не должен был… – прошептала она, прижимая его к себе, ее голос был дрожал. – Я не хотела, чтобы так вышло. Прости меня, Джои. Прости.
Он молча прижался к ней. Ему нечего было сказать. Он просто знал: это правильно. Пусть монетки звенели на столе, как слабый, но настоящий гимн его взрослости, первые ноты мелодии, которая будет сопровождать его всю жизнь, напоминая о дне, когда он сделал первый шаг во взрослый мир, не оглядываясь назад.
***
На кухне пахло чем-то детским – расплавленным сыром, хлебом, летом. Радио хрипло пело Билли Айдола, а вентилятор гнал по комнате теплый воздух, перемешанный со смехом.
– Представляешь, – говорила Эбби, помешивая деревянной ложкой невнятную массу в кастрюле, – Джои устроился на работу.
– Что, серьезно? – Томми оторвал взгляд от полупустой тарелки чипсов.
– Угу. Подмел доки за доллар. С таким стартом до Белого дома недалеко.
Томми рассмеялся, вытирая руки о шорты. Он пришел без стука, как обычно. У него это была особенность: появляться именно тогда, когда дома начиналось то, от чего хотелось выть. А Эбби всегда открывала перед ним двери и не спрашивала, была рядом и этого было достаточно.
– Джои хочет накопить денег, помочь маме или… с поисками Джейн. Хорошо мы его воспитали, да?
– Мы?
– Ну а кто еще? Он последние лет пять под нашей опекой. Глупо отрицать, что мы вложили много в его становление… Если бы он от Люка всякой ерунды не понабрался, вообще отличным парнем бы вырос, – она задумчиво постучала пальцами по дужке очков. – Ну как, сносно?
– Очень вкусно, – Томми потянулся, глядя, как она ставит перед ним тарелку с макаронами. – Тебе бы кафешку открыть. «Кормлю сбежавших от психозов и отцов-алкоголиков».
– Или «Столовая последнего шанса». Обязательно с постером инопланетянина и пиццей на крыше.
Они ели, склонив головы, греясь в простоте момента. Томми, наскоро воткнув вилку в сырную массу, прищурился.
– Ты часто так кормишь сбежавших?
– Только тех, кто умеет не портить настроение, – поддела она, но без укола, с мягкостью. – Ну, и тебя.
– Щедро.
О проекте
О подписке