И я рассказала про кошку, которую в двенадцать лет привезла из деревни в нашу городскую квартиру, где ей больше не на кого было охотиться, разве что на комнатных мух и аквариумных рыбок, и она целыми днями грустно смотрела из окна на улицу, которая не должна была стать её смертью, – и всё это ради того, чтобы я, в свою очередь, не грустила.

Вера наморщила лоб, а Ульф сказал, что кошка вообще не может смотреть грустно, это я ей приписываю.

– Недопустимое приписывание человеческих чувств, – сказал Ульф, и я больше ничего не добавила, не хотела портить общее настроение своими каверзами, которые к тому же могут потом истолковать как зависть.

Потому что квартира, разумеется, была супер, а дом – идеальное место, чтобы растить детей, и действительно всё сложилось чудесно с готовностью дома, с переездом, вечеринкой и друзьями…

Всё было просто превосходно.

А когда что-то превосходно, оно, разумеется, приносит счастье. На то оно и превосходно – то есть совершенно и завершено. Больше не войдёт никто, а ещё лучше – ничто: ни сомнения, ни амбивалентность; понимаешь это, Беа?

И могло быть так, что я в первую очередь завидовала; по меньшей мере, я боялась, Беа, что будешь завидовать ты, а это безошибочный знак. У Зигмунда Фрейда это называется «перенос».

Когда мы пекли пирог для новоселья, я подозрительно много говорила о нашей новой квартире – то есть о прежней квартире Веры и Франка, в которую нам предстояло теперь вскоре въехать – и про то, как близко оттуда находится сад кооперативного дома, и что ты и без того всегда подолгу пропадала в гостях у Каролины и Уль-фа, а им теперь досталась – как разработчикам и ведущим архитекторам – самая лучшая квартира в этом доме.

Тем самым я хотела перевести твою возможную зависть в чувство превосходства: хотя ты, Беа, и не въезжаешь вместе со всеми в новый дом, зато дружишь с архитектором, в данном случае не с Ле Корбюзье, а с Ульфом, как-никак он бывший друг твоей матери и твой крёстный.

Ты и в самом деле тогда сразу, как только мы пришли, поднялась наверх к Ульфу и Каролине и потому не застала самого разгара празднества.

Май 2013 года, переезд Веры и её новоселье.

Переезд и новоселье устроили в один и тот же день – чтобы это по-прежнему ощущалось, несмотря ни на что, как раньше, когда мы помогали друг другу переезжать, а потом, после проделанной работы, отмечали пиццей и пивом новое место или новый отрезок жизни, да и просто хороший вечер. В те времена, когда все вещи, какими владел, умещались в «Гольф» или маленький фургон.

Теперь перевозкой занимается фирма с двумя грузовиками, фасадным подъёмником, упаковкой мебели и четырьмя крепкими грузчиками, и тут же путается под ногами толпа друзей в качестве гостей: они совершают рейд обозрения готовой квартиры, громко ахают и охают, отставляют миски с фруктовым салатом на полированные поверхности и непременно хотят чокнуться с хозяевами.

Едва я вошла в дверь с моим пирогом в руках и в сопровождении мальчиков, как подошёл Леон и ткнул Кирана кулаком в живот, но Франк, слава богу, оказался тут как тут и предложил детям:

– Идёмте со мной в детскую комнату, я вам что-то покажу.

Отвлечение внимания по-прежнему остаётся лучшим средством против насилия, и Франк превосходно умеет управляться с дикими мальчишками.

Вообще-то он должен был показывать грузчикам, куда ставить мебель, но эту задачу быстро взял на себя кто-то другой, Веры, во всяком случае, тоже не видно среди гостей, которые дивятся на квартиру, да где же эта Вера? Кухня и в самом деле великолепная. С декоративным облицовочным бетоном позади шкафов – для контраста с их гладкокрашеной лицевой стороной.

Я искала тот выдвижной ящик, где могли находиться ножи; хотела разрезать пирог и дыню, но ящик с ножами, конечно же, был заблокирован от детей.

– Что ты здесь делаешь? – спрашивает Вера, ну наконец-то, вот она, в подвёрнутых джинсах, в пёстром платке вокруг головы. Она постанывает и вся в поту, тёмные круги под глазами, герпес в уголке рта, но при этом смеётся, падает на один из ещё не распакованных ящиков и стряхивает со ступней сабо. – Давай сперва чокнемся!

Несмотря на весь хаос, антикварные хрустальные бокалы оказываются как по волшебству тут как тут.

– Ваше здоровье, мои дорогие!

Разумеется, Вера устала. Последние недели были очень тяжёлые, Франк каждый вечер оборудовал кухню, а она одна с Вилли и Леоном, которые всё ещё не засыпают, пока она не полежит с ними.

Но теперь-то всё сделано, великий день настал.

Светит солнце.

Стёкла вымыты, это услуга от золовки; золовка знает толк, что является благом посреди такого хаоса: солнце без разводов, на сей раз не по волшебству, а по родству.

Мальчики в детской комнате, Франк сделал им доспехи из коробок для переезда, скрепив детали скотчем; теперь они хотя и сражаются, но это креативно и безобидно. В награду Франк получает пиво. Но выпить его не может, потому что Киран прыгает ему на спину; раз уж назвался вождём, так будь им, Франку приходится вернуться в игру, иначе не миновать слёз. Теперь это даётся ему чуточку натужно. Ну давай же, Франк! Не отлынивай! Следующий тур! Издавай воинственный клич, гоняй Кирана по холлу!

Я без злопыхательства, Беа, я сама часть этого безумия. Я рада в субботний день, что Франк избавил меня от мальчиков, занявшись с ними изготовлением рыцарских доспехов; что ты у Каролины и Ульфа можешь листать каталоги; что Линн можно отпустить в сад побегать, а самой тем временем поднять себе настроение парой бокалов шампанского; шоколадный мусс тоже отменного вкуса.

Кухня и в самом деле очень хороша, вся квартира чудесная, я разделяю мечту Веры. Я и бесчисленное множество других. Потому что это не какая-то индивидуальная мечта. Она была спроецирована в наши мозги. Кем? Не знаю. Лассе Халльстрёмом? Сетевым магазином «Мануфактум»? Редакцией журнала «Гала»? Был такой снимок: два десятка девочек-цветочниц в возрасте от четырёх до четырнадцати, стоящие на свадьбе Кейт Мосс, в поджелтённых нижних юбочках, с красиво загорелыми конечностями.

Откуда-то мы все знаем, как должны выглядеть брак и семья, чтобы казаться раскованными, но надёжными, свободными, но подконтрольными, – и Вера с Франком очень близки к этому стандарту. И граница между восхищением и завистью очень тонкая. Предположение, что я хочу выловить в супе волосинку для самооправдания – по принципу «зелен виноград», – недалеко от правды.

Однако вот он – этот зазор между Вериным утверждением о счастье и её потерянным лицом; хорошо, пусть мне лишь почудилось в отблесках огня, что отдельные черты её лица больше не складываются в единое целое, но если ты хочешь знать моё мнение, она расплачется сразу же, как только уйдёт последний гость.

Это я тоже знаю слишком хорошо: чтобы держать лицо, надо быть на виду, на публике. Может, нас только для того и пригласили.

Придя после этого домой, я чувствовала себя не очень хорошо. Шампанское, шоколадный мусс, постоянно необходимое сопровождение, нет: укрощение детей; всё было не то и не так; прямая противоположность тому, чего мы хотели когда-то. Мы договаривались не становиться такими, как наши родители. Мы договаривались об этом даже с нашими родителями!

Мы собирались предостерегать друг друга, чтобы не стать умными в смысле ни с чем не считаться, взрослыми в смысле ничем не интересоваться, женатыми в смысле отгороженными от мира и родителями в смысле контролирующими каждый шаг.

И что из этого вышло?

Скепсис превратился в занудство, а критика во всезнайство.

Мне ничего нельзя было сказать. Это было их дело. Это был их дом: «К-23».

Не дай бог было показать, что меня раздражает уже само это название, это важничанье, которое, возможно, необходимо было Ульфу и Каролине для их архитектурного портфолио, но это превратилось в перегиб, в гиперболу, когда уже никто больше не говорил про «дом», а все, даже дети, говорили только про «К-23», как будто это какая-то важная институция или сверхсекретный проект.

Не дай бог было высказать критику, ещё и лингвистическую; я бы напоролась на непонимание: что, во-первых, мне это только показалось, во-вторых, не надо прикидываться, и в-третьих, что я просто завидую.

Так было не всегда.

Я помню, как Ульф пятнадцать лет назад обратил внимание Веры на то, что она каждую вторую фразу начинает со слов «Да я знаю» – что его обижало и чему он не верил. Что, возможно – или даже совершенно точно, – было словом-паразитом, но тем более неприятным для её собеседника. И для Веры было ужасно – признать, что он прав; речь её стала менее уверенной, и она краснела следующие двадцать раз, когда это с ней случалось, но потом всё-таки избавилась от этой заразы, и все были благодарны Ульфу.

То же самое у меня было с моим «А?». Меня от него тоже отучили, а Эллен отучили есть с чужих тарелок, а Кристиана всех огульно стричь под одну гребёнку, в чём он походил на своего отца, хотя называл всех подряд уже не «подонки» и «твари», как отец, а «мужички» или «баловники».

Это приветствовалось: указывать друг другу на раздражающие привычки. Зато все оставались друзьями.

Теперь этого больше нет. Теперь действует правило: никакой критики.

Когда-нибудь потом, может быть, снова, а теперь надо сперва пережить самое трудное время с детьми, подождать, когда цемент схватится, отношения повзрослеют, а проект пробьётся сквозь порядок лицензионных разрешений, – разве тут до тонкостей при всех этих стрессах? Может быть, однажды придёт для этого время и будет досуг, но это неправда, Беа, не наступит такое «однажды» никогда.

Или наступит, но и тогда все эти пробившиеся, с трудом добытые, спасённые и закалённые отношения, дети, дома и карьеры будут все в некрасивых синяках, разрывах и уродливых искажениях, которые опять же придётся скрывать и прятать, и это будет не менее трудно, чем построить их, отделать и вырастить.

Разве об этом мы мечтали? Занять дом – вместо того, чтобы владеть им. Жить по-другому, жить вместе. Жить вместе по-другому.

Мне представлялось, что в названии дома ещё останется хоть что-то от мечты.

Я помню, как Ульф поклялся, что он никогда, никогда в жизни не возьмёт у своих родителей ни пфеннига – дело было в начале девяностых, деньги ещё были в марках и пфеннигах, – потому что у родителей они в свою очередь от их родителей, а те были нацистами и производителями оружия, и тем самым их деньги кровавые и коричневые.

Фасад К-23 выдержан в мягком бежевом тоне. Чудесно, цвет ванильного мороженого. В него вставлены деревянные окна, покрытые белой глазурью, сквозь которую всё же просвечивает структура древесины, а в саду только нежно-лиственные растения, никаких колючек, шипов и кустов, а только берёзы и сирень, бамбук и дикий виноград. Фасад не очень прочный, не то чтобы немаркий, сделанный не для того, чтобы выдерживать натиск и нападение; если К-23 и представляет собой крепость, то снаружи этого не видно.

– Ты тоже могла бы сюда въехать, – не раз говорил Ульф.

Я не упираю на то, что он нарушил клятву. Я не должна напоминать ему об этом, но и поделать ничего не могу с тем, что сама об этом помню, и мне надо бы куда-то пристроить это воспоминание, и да, это можно сделать при помощи понятия «возраст швабской зрелости» или при помощи его парафраза, сказанного Уинстоном Черчиллем: «Кто в двадцать лет не социалист, у того нет сердца, кто в сорок всё ещё остаётся им, у того нет ума», но я люблю живые проявления мира и странному поведению моих друзей не ищу объяснения в их поздравительных открытках или у Черчилля, а как-нибудь уж сама подберу к нему рифму.

«Подобрать рифму» – ещё один красивый оборот речи, в нём говорится о письме.

Акт самоуправства, заложенный в основе рассказа, вошёл в поговорку.

Рифма-рефрен Ульфа гласит: «Ты тоже могла бы участвовать в кооперативе, ты могла бы тоже поселиться здесь» – он и в самом деле думает, что я просто завидую и, будь у меня всё то, что есть у него, я бы тоже всё видела и воспринимала в том же свете, что и он. Может, даже так и есть, но нам этого никогда не узнать, потому что у меня всего этого нет, и я этого не делаю, а может, вовсе и не хочу, поэтому я говорю – тоже не произнося вслух: «Тебе не следовало это делать, не надо было строить дом, а если и построил – не надо было тебе в него вселяться», и тогда мы вдруг оказываемся квиты, и всё в принципе оказывается под вопросом.

* * *

Тридцать лет назад, когда мы с Ульфом ещё были парой, мы действительно верили, что между нами нет никакой разницы и не имеет значения, у кого какое происхождение: если я могла проследить свой род разве что до поколения дедов, которых мои родители ещё знали лично, то его генеалогическое древо – в виде книги в кожаном переплёте – стояло за стеклом у его родителей. Я, первая в своей семье получившая аттестат зрелости, и он, чьи прадеды уже учились в Гейдельберге. Это была идея наших матерей – больше не отделять семью от политики, а, наоборот, пропустить детей вперёд, через сословные границы, из-за чего я потом очутилась в гимназии, а Ульф не отправился в интернат на Боденское озеро. Так мы встретились и были равными.

Но потом всё же внезапно возникли – или всё ещё оставались – эти маленькие противоречия и недопонимания, мелочи, которые становились всё существеннее и начали причинять боль, и приходилось спрашивать себя: можно ли упомянуть об этом? Как рассказать о том? Где взять слова для того, чего официально не существует?

Февраль 1989 года в Штутгарте.

Нам по семнадцать, мы все ещё живём дома. Дошли до старшей ступени гимназии: через полтора года нам сдавать экзамены на аттестат зрелости.

Ещё идут восьмидесятые годы, богатые ещё должны платить налоги, а для бедных на эти налоги строят бассейны. Идея наших матерей не только в духе того времени, она находит выражение и в парламентских решениях. Итак, плавать я уже умею, и когда наша продвинутая школа отправляется на ежегодные горнолыжные каникулы, я обычно иду с другими детьми, дорвавшимися до недоступных прежде благ, в аквапарк в Зиндельфингене и прекрасно провожу там время. Но теперь у меня есть компания – то есть Вера, Фридерике, Ульф, Кристиан и Эллен, и они хотят провести эти лыжные выходные вместе, в загородном доме родителей Кристиана в Бернских Альпах в Швейцарии.

Все мы ещё живём у родителей, и наши дома обустроены по-разному, но нам это не бросается в глаза. У Кристиана родители намного состоятельнее, чем у остальных, но это имеет так же мало значения, как то, что мои – самые бедные. Глупо при этом только одно: я не умею кататься на горных лыжах. Плавать умею, но в гараже у меня нет горных лыж. У нас и гаража-то нет, что я замечаю только теперь и что прежде мне совершенно не мешало, напротив. Я не люблю гаражи, они воняют бензином, и их надо раз в год всей семьёй убирать, на что потом жалуются с проклятиями мои друзья и подруги. Гаражи – это родина родительских автомобилей и прочего хлама, который меня совсем не интересует, и вечно там проблемы: то заклинивает ворота, то пропадает ключ, то не срабатывает мотор для автоматического открывания. Но – к прочему хламу относится и лыжная экипировка, а к лыжной экипировке относятся горнолыжные каникулы и навыки в спуске с гор, начиная с раннего детства, и у меня всего этого нет, поэтому идею провести лыжные выходные в горах я не нахожу такой уж гениальной, как считают мои друзья.

Ульф, с которым я к этому времени уже почти два года вместе, смотрит на меня задумчиво и потом говорит, что это очень большое удовольствие – кататься на лыжах, и он по этому удовольствию давно скучает: с тех пор как больше не проводит каникулы с родителями, а проводит со мной и с нашей компанией. И что у остальных дело обстоит так же. Кроме того, все они не так уж честолюбивы и не настолько одержимы горнолыжными трассами, и я могла бы всё-таки взять санки или что-нибудь почитать или просто гулять целый день, пока остальные не вернутся со склона. Вечера всё равно самое лучшее.