Обернулся на исходящее от девчонки тепло и увидел девчонку совсем болизко, и рубашка прилипла к спине, а уши заложило, словно в самолёте во время набора высоты. И гул пошёл… Конкретно на соски старался не пялиться. Лицо бледное, узкое, сухое, губы узкие и бледные с фиолетовым отливом, а глаза – синие, пронзительные – горят бешенством, и никакой благодарности за спасение от жестокого дядьки эти глаза не выражают. Рёбра выпирают, чисто стиральная доска. И ещё россыпи красных пятнышек и бляшек – на бёдрах, ниже коленок, на запястьях… И шрамы на внутренних сторонах обоих запястий, там, где вены. Некоторые шрамы старые, белые, зажившие, а один или два – свежие. Скорее всего, нанесены лезвием безопасной бритвы. Глянул на Хуана. Тот прыгал на одной ноге, обуваясь.

– Хуан…

– М-м-м?..

– Спасибо… То есть грасио…

В ответ Хуан только пренебрежительно фыркнул: в смысле, проехали.

В траве стрекотало. Зной окутал каждую травинку, каждую сосновую иголку, каждый цветок, любого жучка или муравья в траве. Чирикнула птица – раз, потом другой. Прогудел шмель. Девчонка мотнула чёрной в синеву чёлкой сосульками, отгоняя насекомое. Глаза пульсировали льдистым бешенством. Упреждая его движение, девчонка пуще прогнулась телом и сама высвободила запястья из петли. А освободившись от верёвки, бросила сквозь зубы:

– Дурак! Весь кайф поломал!..

И сплюнула в знак презрения толстой пенистой каплей. Эти двое, то есть девчонка и Хуан, обменялись взглядами. До-о-олгими такими, говорящими. Чёртов Хуан, чёртова черномазая секс-машина!

Девчонка стояла обнажённой. Дерзко, в открытую!

Заметил, что ногти на руках длинные и заточенные в форме конусов, покрыты чёрным лаком, кое-где облупившимся. Заточенные специально, чтобы похоже на когти хищного животного. Живот втянутый, а бёдра узкие, как у мальчишки. Шёрстка аккуратно подбрита, так что осталась узкая полоска. Ободранные тощие коленки, красные бляшки и пятнышки россыпью…

Сифилис у девчонки, гонорея, СПИД, проказа или какая другая дрянь. Пусть так. Он готов заразиться чем угодно, СПИДом, сифилисом, проказой и заживо сгнить потом вместе с ней от этой её заразы на больничной койке без простыней, одной на двоих в лечебнице для бедных или просто в пыли под забором. И если вместе, если на одной больничной койке, на матраце в лечебнице для бедных или если под забором, но тоже вместе, – пусть тогда любая, самая жуткая болезнь, пускай сухотка, метастазы, паралич, бубонная чума, пусть какой угодно страшный недуг. Только пускай они умрут вместе. Тогда не страшно. Словно у них одинаковые гены, как у брата и сестры. Вот и незнакомая девчонка тоже существо одной с ним крови, одной породы, одного набора хромосом. Только он здоровенный и взрослый, а она точно такая же, как он, только девчонка. Ради того, чтобы с ней, ничего не страшно. Не жалеть, пускай сто раз безумство и бред, и стыдное – никогда не жалеть во все дни дальнейшей жизни.

Душа изнывает по любви, ёканый бабай!

Какие у неё длинные пальцы на ногах!..

– Тонто!.. – выкрикнула ему в лицо голая девчонка, будто плеснула кислотой. – Тонто! Дурак! Весь кайф обосрал, ублюдок факаный!..

И сплюнула под ноги тягучей пенистой каплей. Развернулась и зашагала прочь на невозможных ногах, точно аист по лугу, наискосок через прогалину или полянку, ступая босиком по колючей траве и сосновым иголкам настолько непринуждённо, словно это были не колючая трава и не иголки. На спине и на ягодицах крест-накрест багровые рубцы от плети. Так и ушла в лес голой, не выбирая дороги и не заботясь, куда ступает. Несколько раз мелькнула среди лесных теней, а после исчезла.

Хуан сидел на корточках в холодке и жевал травинку. Как истинный латиноамериканец, мачо-террорист никуда не торопился и не принимал внешних событий близко к сердцу. Хуана в провожатые выделил амиго профессоре. Допив портвейн в пустом классе поселковой школы, они с Учителем решили, что нечего откладывать дело в долгий ящик и что ему необходимо как можно скорее, лучше всего прямо сегодня встретиться с партизанами, с герильерос. Учитель взялся устроить в том смысле, что и проводят куда надо и встретят там, куда проводят, надлежащим образом. То есть без неуместных в данном случае недоверия и подозрительности. Как своего. Как человека нужного, даром что гринго.

В проводники амиго профессоре выделил ему торчащего под рукой Хуана, проинструктировал того шёпотом в сторонке, и уже битый час они с Хуаном продираются через ельник, скудно разбавленный молодыми осинками – джунгли, блин! – по пути в партизанский лагерь.

Щёлкнул в воздухе пальцами, привычно ловя сигару. Сигара не появилась. Щёлкнул снова, уже нетерпеливо, – сигара снова не появилась. Ещё и ещё раз – тот же результат… Неужто из-за девчонки?

С неба обрушился грохот мотора. Мелькнула тень. Самолёт! Оба они, Хуан и он, разом задрали подбородки. Над верхушками деревьев пронёсся биплан-«кукурузник», кренясь на крыло. За «кукурузником» тянулся шлейф сизого дыма. И тут же раздался вой падающей бомбы. Надсадный вой, памятный по Мадридскому фронту, да и по всяким другим фронтам тоже. Было ужасно обидно. Не только страшно, а ещё и именно обидно. Как же так, столько дел незавершённых, столько всякой веселухи накрывается…

Вой оборвался. Довольно далеко от места, где они оба с Хуаном стояли, в буреломе блеснуло, а после по барабанным перепонкам туго шарахнула взрывная волна. Посыпались сбитые осколками веточки, листики, всякий лесной мелкий мусор. Их с Хуаном не задело. Смерть откладывалась. Бомба упала не в той стороне, куда ушла голая девчонка, а в противоположной – это отметил в первую очередь. Хуан скалился в ухмылке, протирая очки подкладкой кожаного пиджака. Теперь предстояло как-нибудь выведать, кто такая была голая девчонка, ну, а уж заодно кем был сутенёроподобный тип. При этом и опыт, и интуиция подсказывали, что задавать прямых вопросов ни в коем случае не следует. Наверняка не принято в среде, в которой вращается его проводник, задавать прямые вопросы. А раз не принято, придётся проявить терпение.