– Ну, Александр Николаевич, земля ему пухом, в этом деле толк знал, – сказал полковник, садясь в предложенное княжною кресло и по рассеянности доставая из кармана мундирного сюртука трубку и кисет. Трубка у полковника Шелепова была такая громадная, что о ней ходили легенды; говорили, будто в трубку эту влезает ведро табаку. – Да и ты, душа моя, от него недалеко ушла. Как ты его, супостата!.. Любо-дорого глянуть. Ей-богу, ежели бы хоть половина моих драгун так же стреляла, от Бонапарта давно и духу бы не осталось. Только, мнится мне, не девичье это дело – по мишеням палить. Мне, голуба, еще в N-ске, где полк-то мой стоял, про тебя рассказывали, что ты всех соседей своей пальбой распугала. Дело, конечно, твое, ты в своем доме хозяйка, а только не пойму я, зачем тебе, забава.

Тут он спохватился и принялся суетливо заталкивать трубку в кисет, а кисет – обратно в карман. Княжна заметила его манипуляции и замахала руками.

– Полно, полно, Петр Львович! Что вы в самом деле? Курите на здоровье! Знаю ведь, что вы без своего табаку и часа прожить не можете. Я ведь тоже про вас наслышана. Давеча в городе сказывали, что вы в табак порох подмешиваете. На полведра табаку – полведра пороху…

Как ни скверно было у полковника на душе, при этих словах он расхохотался. Отсмеявшись, все еще всхлипывая и утирая тяжелым и мясистым, поросшим седым волосом кулаком слезящиеся глаза, Петр Львович набил трубку и закурил, окутавшись при этом такими густыми клубами дыма, что сделался похожим на стопушечный фрегат, сию минуту давший залп из всех орудий. Сходство это усиливалось солидными габаритами полковника, которого могла выдержать далеко не всякая лошадь.

– Александра Николаевича кровь! – одобрительно пробасил он сквозь дым. – Тот тоже за словом в карман не лез. Однако, душа моя, отшутиться я тебе не позволю. Мы с дедом твоим покойным рука об руку воевали, он мне не единожды жизнь спасал, и я перед памятью его за тебя до самой смерти отвечаю. Ты прости меня, княжна, если я что-то не так говорю. Я человек прямой, военный. Драгунами командовать – это не барышень воспитывать, нет во мне тонкости, для оного дела потребной. Однако и ты, я вижу, вовсе не духовным чтением себя развлекаешь. Посему скажу прямо: странными мне кажутся твои развлечения, княжна. Да, к слову, и не мне одному…

Вместо ответа княжна кликнула Дуняшу и велела принести гостю водки и соленых огурцов. Пристрастие Петра Львовича к столь прозаическому угощению было унаследовано им от графа Суворова, и княжна об этом отлично знала. В нем, в пристрастии этом, не было ни тени рисовки, чему наилучшим доказательством служил тот факт, что полковник угощал «по-суворовски» только лучших своих друзей и сам требовал такого угощения для себя лишь в домах, где его хорошо знали и любили.

Горничная принесла поднос с хрустальным графинчиком и хрустального стопкой, выставила на стол глубокую миску, полную хрустких соленых огурцов, тарелку с нарезанным толстыми ломтями черным хлебом, положила рядом серебряную вилку, нож и, поклонившись, ушла.

– Ах, любо! – воскликнул полковник и налил до краев. – Не забыла, значит? Ну, твое здоровье, хозяюшка!

Он выпил, как привык, залпом. Водка была хороша, но сегодня Петр Львович почему-то не получил от нее привычного удовольствия. Кусок не шел ему в горло, но, чтобы раньше времени не расстраивать княжну, полковник закусил огурцом, всем своим видом стараясь показать, как ему хорошо и вкусно.

– Это вовсе не развлечение, – ответила княжна, когда горничная вышла.

Петр Львович, голова которого была полна невеселых мыслей и который успел позабыть свой последний вопрос, поглядел на нее с недоумением, но тут же вспомнил, о чем шла речь до прихода горничной, и медленно, будто нехотя, кивнул.

– Так я и думал, голуба, – сказал он раздумчиво и понимающе. – Так и думал, да… Однако ж согласись…

Он хотел сказать, что княжне незачем тренироваться в стрельбе. Война кончилась, французы не вернутся, шалившие в лесах мужики угомонились и разошлись по своим дворам – ну какой, скажите на милость, может быть прок от таких тренировок? Но полковник оборвал себя на полуслове, вспомнив, как минувшей зимой княжну едва не зарубил саперным тесаком французский лазутчик, долгое время скрывавшийся в ее доме под видом управляющего. Произошло это во дворе усадьбы, почти на том самом месте, где княжна сегодня упражнялась с ружьем. Она осталась одна, без помощи и зашиты, потому как на дворню, понятное дело, надежды мало. Небось, когда француз пришел, разбежались все, как тараканы, оставив шестнадцатилетнюю девушку наедине с умирающим дедом. Ума не приложу, подумал Шелепов, как она уцелела. Откуда только силы взялись? Ведь этакое дело не всякому мужчине по плечу! Так и умом повредиться недолго…

Да, именно так все и говорили. Недаром ведь молва о скорбной рассудком княжне Вязмитиновой докатилась аж до захолустного N-ска, в котором квартировал драгунский полк Шелепова! И то, чему сегодня стал свидетелем Петр Львович, казалось, служило наилучшим подтверждением этих гнусных слухов. Да и то сказать: сначала война, ужасы коей свалились на хрупкие плечи юной княжны всей своей немыслимой тяжестью, потом эта жутковатая, темная история с французским шпионом, о которой столько наболтали за последние полгода, что не разобрать, где правда, а где кривда; а после всего этого – возвращение в разоренное родовое гнездо: разруха, вонь, неубранные трупы в парке, разбежавшаяся, отбившаяся от рук дворня, ушедшие в леса, одичавшие мужики, и со всем этим княжне пришлось справляться, считай, в одиночку. Справиться-то она справилась, да только чего ей это стоило? Может, она и впрямь чуточку не в себе?

Петр Львович поднял глаза и едва не вздрогнул так изменилась за эти несколько коротких мгновений княжна. Здоровый румянец куда-то исчез, лицо Марии Андреевны как-то обтянулось, подсохло, будто она разом постарела лет на десять. Между бровей пролегла резкая вертикальная морщинка, живо напомнившая полковнику покойного князя, в глазах появился тяжелый блеск. Шелепов увидел этот блеск, упрямо закушенную нижнюю губу и вдруг всем своим существом почувствовал то нечеловеческое напряжение духа, в котором княжна жила все эти месяцы. Герой всех без исключения войн, отчаянный рубака, полковник Шелепов внезапно ощутил странное жжение в глазах и понял, что сию минуту заплачет, как последняя баба.

Это было недопустимо, и полковник поспешно налил себе вторую стопку водки, в целях маскировки выпустив из своей чудовищной трубки густое облако едкого дыма. «Сукин сын, – подумал он, имея в виду себя самого. – Ты ж ей почти в глаза сказал, что она не в себе! Ах ты баба в мундире, ах ты старый пес! Тебя бы на ее место, сивый мерин, то-то поплясал бы! Нет, господа мои, прежде не позволял я никому про княжну худого слова сказать, а теперь, коли услышу, без разговоров отхлещу негодяя по щекам, а после отведу на пустырь и пристрелю, как собаку. Эх, будь я и впрямь помоложе, костьми бы лег, а добился, чтоб она моею стала».

– Однако ж, – повторил он, – согласись, негоже людей-то пугать. Ну, нравится тебе стрелять, так и ездила б на охоту.

Сказавши про охоту, он опять запнулся. Пропади она пропадом, эта охота! Как у него язык-то повернулся княжну на охоту сватать? Хватит, одного уж сосватал…

Впрочем, княжна не заметила возникшей неловкости. Когда полковник обратился к ней, она словно проснулась. Морщинка меж бровей разгладилась, лихорадочный блеск в глазах пропал, румянец вернулся на щеки, и губы сложились в улыбку – немного грустную, но теплую и очень милую.

– А вот охота, Петр Львович, этот как раз и есть забава, и притом забава жестокая, – сказала княжна приветливо, но твердо. – Охотиться надобно, коли голоден. А забавы ради у божьей твари жизнь отнимать – нет, нехорошо это.

– Ну, тебе виднее, – сказал он и плеснул в стопку из графина. – Только зачем, скажи на милость, ты с таким большим ружьем упражняешься? Ведь, поди-ка, и тяжело, и неудобно, да и плечо, небось, до синяков отбила…

– Когда легко, любой попасть сумеет, – рассудительно ответила княжна. – А когда нужда придет, так, думается мне, недосуг станет выбирать, что удобно, а что неудобно. Что под руку подвернется, то и хорошо. Я прочла недавно, что легионеры римские с деревянными мечами упражнялись. Так в книге сказано, что мечи эти были вчетверо тяжелее настоящих.

– И на все-то у тебя ответ готов, – усмехнулся полковник. – Легионеры… Это ж надо! Может, ты и табак курить начнешь?

– Да я уж пробовала, – потупившись, призналась Мария Андреевна. – От дедушки много чего осталось – табак, трубки, сигары… Красивое все такое, и пахнет хорошо, и о дедушке память… Только ничего у меня не получилось – горько, противно и язык щиплет.

Шелепов фыркнул и захохотал. Он смеялся, а на душе у него скребли кошки. Время шло, а слова, ради которых он дал сорок верст крюка и заехал в Вязмитиново, до сих пор не были сказаны.

– Ну, уморила, княжна, – отдуваясь, сказал он. – Ну, потешила… Не обидишься ли, если я тебе по-стариковски совет дам? Бросай-ка ты эти глупости, душа моя, да выходи поскорее замуж! Станешь в своих имениях полновластной хозяйкой, никакие опекуны тебе будут не указ, да и ружья для защиты более не понадобятся. Муж – он лучше любого ружья защитит. Если, конечно, муж хороший. Пора тебе, голуба, опору в жизни искать, а то куда это годится – кругом одни старики! Да и от нас, от стариков, толку… Покровитель твой высокий, Михайла Илларионович, безвыездно в Вильно сидит, где раньше губернаторствовал. Сказывают, совсем он плох, на все рукой махнул, дела забросил… Меня, душа моя, наконец-то к войскам посылают, Бонапартия добивать. Вот, заехал проститься. Одна ты остаешься, голуба. Негоже это, право слово, негоже!

– Почему же одна? – с улыбкой спросила княжна. – Федор Дементьевич меня часто навещает, грозился совсем в Смоленск переехать, имение он себе здесь присмотрел. Он меня никогда в обиду не даст, так что не о чем вам беспокоиться, Петр Ильич, миленький.

Шелепов забрал в кулак длинный седой ус и с силой дернул его книзу, будто хотел оторвать это надоевшее украшение и бросить под стол. Рука его сама собой протянулась к графину, но на полпути остановилась и обессиленно, как неживая, легла на скатерть.

– Федор Дементьевич… – начал полковник и замолчал – перехватило горло. «Господи, – подумал он, – за что ж мне эта мука? Да я-то ладно, мне, старому псу, не впервой, а каково ей будет это услышать? Ей-то за какие грехи?..»

– Что это с вами, Петр Львович? – насторожилась княжна, и полковник увидел, как в глазах ее снова появился этот тяжелый ртутный блеск. – К чему это вы все ведете? Опекуны, замужество, опора в жизни… Федор Дементьевич мне опекун, и другого никого я не желаю. И опекун, и опора, и защита… Или случилось что? Не лукавьте, Петр Львович, я ведь вижу, разговор этот вы неспроста затеяли. Говорите лучше сразу все как есть. Не бойтесь, я выдержу.

– Ах ты господи! – в сердцах воскликнул полковник Шелепов, и рука его сжалась в пудовый кулак, комкая узорчатую скатерть. – Твоя правда, княжна, не научен я хитрить, сроду это у меня не получалось. Оттого и в полковниках по сей день, хотя сверстники мои давно армиями командуют. Да и пустое это дело – с тобой хитрить. Вишь, как ты все мои хитрости по полочкам разложила – и про опекунов, и про замужество… Не знаю, как и сказать-то тебе. Понимаешь, приключилась у нас в N-ске прескверная история…

И полковник, упорно глядя в скатерть, без утайки рассказал Марии Андреевне, какая скверная приключилась история в захолустном уездном городишке, где был до недавнего времени расквартирован вверенный ему драгунский резервный полк и где, между прочим, проживал предводитель уездного дворянства и опекун княжны Вязмитиновой граф Федор Дементьевич Бухвостов.

* * *

А история и впрямь вышла скверная и даже более того – темная.

Началась она с того, что, сидя как-то вечером в клубе за картами, полковник Шелепов заговорил с партнерами об охоте. Намедни им был получен приказ не далее как через неделю свернуть все полковое хозяйство и скорым маршем выступать в Польшу, дабы сменить на передовых позициях понесший большой урон от неприятельской артиллерии полк гвардейских кирасир. Известие это было встречено драгунами Шелепова с большим воодушевлением, поскольку они не были в деле с самой Бородинской баталии и успели уже основательно соскучиться по настоящей драке. Сам полковник, хоть и был уже далеко не молод, тоже радовался случаю еще разок обнажить саблю, прежде чем французские орлы окончательно склонят свои клювастые головы перед русскими знаменами. И вот в предчувствии похода, лишений и даже, может быть, геройской гибели на чужой земле полковник во всеуслышание высказался, что недурно было бы напоследок организовать хорошую охоту, неважно, на кого именно, хотя бы и на уток.

Сидевший против него Федор Дементьевич Бухвостов отозвался весьма пренебрежительно об этой затее. Это никого, в общем-то, не удивило: граф был грузен, тяжел на подъем и не садился в седло вот уже лет десять, предпочитая нежить свое круглое, будто бы составленное из свежевыпеченных хлебов тело на мягких волосяных подушках рессорной коляски.

– Знаю я вашу охоту, – затягиваясь толстой сигарой и выпуская колечками дым, заявил он. – Пятьдесят человек верхом, с собаками, с дворней, а то еще и с обозом, целый день гоняются за одним несчастным зайцем. Поля потопчут, лошадей загонят, собак перекалечат, затравят этого своего зайца до смерти, а потом сядут в поле, прямо на землю, и непременно выпьют по ведру водки каждый в честь знатного трофея. Славная забава, ничего не скажешь! Нет, Петр Львович, друг ты мой сердечный, года мои не те, чтобы дурака валять.

Вот тут-то полковника Шелепова и попутал бес. Да оно и понятно: прежде всего, на руках у него была какая-то разномастная мелочь – ей-богу, один сор, а не карты, – так что Петр Львович до смерти обрадовался возникшей возможности затеять диспут и тем самым хотя бы на какое-то время оттянуть неизбежный проигрыш. Выкатив могучую, блистающую орденами и лентами грудь, Петр Львович грозным басом объявил:

– Ты, друг мой, ври, да не завирайся. Какие ты видал на охоте обозы?

Слово за слово завязался спор. Игроки, дворяне из местных и служившие под началом Петра Львовича драгунские офицеры, побросали карты и, не принимая участия в споре, с живым интересом наблюдали за ходом словесной баталии. Федор Дементьевич, давно уже оставивший армейскую службу и имевший весьма легкий, чтобы не сказать легкомысленный, нрав, вел дискуссию в шутливом тоне. Зато Петр Львович, привыкший командовать на плацу и перекрывать своим голосом рев сражений, шутить не любил. По мере того как его горячий нрав мало-помалу брал верх над светскими манерами, голос полковника все возвышался и к концу спора более всего напоминал басистый рык осадной мортиры, бомбящей стены неприятельской крепости. Федор Дементьевич постепенно тоже не на шутку распалился и отвечал на мортирный грохот полковника все громче и язвительнее, пока его ернический тенорок не поднялся до пронзительного, как свист пролетающей картечи, режущего слух фальцета.

Впрочем, до настоящей ссоры у них так и не дошло, да и дойти, конечно же, не могло. Все присутствующие были об этом превосходно осведомлены, и никто из них не испытывал ни малейшего волнения даже тогда, когда казалось, что вот-вот прозвучат роковые слова, после коих пути к примирению уже не будет. Да что там какие-то слова! По временам начинало казаться, что двое почтенных старцев, однополчане и друзья еще со времен Измаила, вот-вот, буквально сию секунду, вцепятся друг дружке в волосы и, скатившись на пол, примутся тузить друг друга по чем попало, лягаясь, бодаясь, плюясь и, может быть, даже кусаясь. Но не тут-то было! В тот самый миг, когда страсти достигли наивысшего накала, оба спорщика вдруг, как по команде, замолчали и, не глядя друг на друга, сердито отдуваясь, принялись раскуривать свои забытые курительные причиндалы.

– Так я, выходит, старый врун? – пыхтя сигарой и не глядя на Петра Львовича, спросил после долгого молчания Федор Дементьевич.

– И склочник вдобавок, – не выпуская чубук трубки и тоже глядя куда угодно, только не на Федора Дементьевича, ворчливо ответствовал полковник. – Тоже мне, предводитель дворянства. Хорошенький пример ты своим дворянам подаешь!

– Да уж не хуже, чем ты своим драгунам, – не полез за словом в карман Федор Дементьевич.

– Я, чтоб ты знал, за чужие спины в жизни своей не прятался, – начиная свирепеть, угрюмо прорычал Петр Львович. – Вон господа офицеры не дадут соврать, да ты и сам не раз бывал тому свидетелем. И, заметь, не было случая, чтобы я вел полк в атаку, сидя в бричке.

Кто-то из господ офицеров, к коим апеллировал полковник, не сдержавшись, прыснул в кулак, представив нарисованную Петром Львовичем фантастическую картину.

– Ладно, – сказал на это Федор Дементьевич, – будь по-твоему. Коли ты такой великий храбрец и искусный охотник, изволь, я устрою тебе охоту. В Денисовке, слыхать, мужикам медведь житья не дает. Как пошел с зимы колобродить, так по сей день никак не угомонится.

– Шатун? – заметно оживляясь, спросил полковник.

– Зимой был шатун, а теперь – так, разбойник. Пасеки разоряет, на огородах балует, а намедни, лакей сказывал, к старосте ночью в дверь ломился.