Глава 3

– Подай-ка рог, Архипыч, миленький, – сказала княжна Вязмитинова, поворачиваясь к стоявшему рядом с нею на трясущихся ногах камердинеру, из-за своих редких, разлетающихся волос и блестящей округлой лысины напоминавшему полуоблетевший цветок одуванчика.

Архипыч никак не отреагировал на просьбу княжны. Он по-прежнему стоял рядом, уставясь невидящим взором слезящихся глаз куда-то в пространство и приоткрыв – вероятно, по забывчивости – беззубый рот. Мария Андреевна заметила, что выбрит он из рук вон плохо – на дряблом стариковском подбородке серебрились островки пропущенной сослепу седой щетины. Раньше за Архипычем такого не водилось, и Мария Андреевна со щемящей жалостью подумала, что старик сдает буквально на глазах. Еще немного, и его неминуемо свезут на погост, и отец Евлампий, настоятель церкви Преображения Христова, что в селе Вязмитинове, крестясь и поминутно промокая слезящиеся глаза засаленным рукавом рясы, прочтет над ним заупокойную молитву.

Усилием воли княжна взяла себя в руки. Увы, за последний год ей так часто приходилось производить это незаметное постороннему взгляду действие, что она устала. С некоторых пор она была единовластной хозяйкой и распорядительницей не только описываемого поместья в Смоленской губернии, но и всех прочих, весьма обширных и разбросанных далеко друг от друга владений княжеского рода Вязмитиновых, равно как и денежного состояния, кое исчислялось несколькими миллионами полновесных золотых рублей. Управляться с этим огромным хозяйством Марии Андреевне помогал недавно назначенный ее опекуном граф Федор Дементьевич Бухвостов, человек уважаемый и вдобавок ко всему один из немногочисленных друзей покойного деда Марии Андреевны, старого князя Александра Николаевича.

Однако друг самого близкого и дорогого тебе человека – это, увы, совсем не то, что сам этот человек, особенно когда тебе едва-едва исполнилось семнадцать лет от роду и на твоих хрупких плечах лежит тяжкий груз ответственности за все, что построили и нажили твои предки. Опекун, даже самый добросовестный, благожелательный и любящий, не может находиться подле вас всякую минуту; и до чего же они пусты и мучительны, эти одинокие вечера в пустом огромном доме, наполненном призраками минувшего счастья! Прислуга? О, прислуга не в счет. Согласитесь, с прислугой невозможно поделиться сокровенными мыслями, поведать свои мечтания. Она, прислуга, при всем своем желании вас попросту не поймет. И, уж конечно, невозможно придумать ничего глупее, чем спрашивать у прислуги совета.

Словом, княжне Марии Андреевне жилось очень несладко с тех самых пор, как старый князь Александр Николаевич приказал долго жить. Обстоятельства, при которых совершилось это печальное событие, а также последовавшие затем опасные перипетии отнюдь не способствовали укреплению свойственного юности и, увы, не всегда оправданного оптимизма. Конец лета, осень и зима 1812 года тяжело дались княжне, и даже приобретенная ею горячая и благосклонная привязанность светлейшего князя Михаилы Илларионовича Голенищева-Кутузова казалась очень малой компенсацией за утраченную восторженность. Строго говоря, княжне в ее нежном возрасте полагалось бы постигать премудрости французской грамматики и игры на клавикордах под наблюдением строгой гувернантки, а по вечерам тайком играть в куклы у себя в спальне. Вместо этого юная наследница твердой рукой правила своими поместьями и развлекала себя такими забавами, что даже у ее опекуна, пожилого и видавшего виды графа Бухвостова, становились дыбом последние волосы на голове.

Чего стоило хотя бы ее странное увлечение вошедшими в моду трудами аглицких экономов! Ну, скажем, романы из светской жизни или хотя бы сочинения греческих, не к ночи будь помянуты, философов – это еще куда ни шло. Но экономика!.. Неужто это вот и есть подобающее чтиво для девицы столь высокого происхождения? Федор Дементьевич Бухвостов, опекун княжны, заглянув к ней как-то раз с визитом, попробовал бегло просмотреть одно такое сочинение. Листал он его добрых полчаса и ничего за эти полчаса толком не понял, но зато почувствовал – морщинистой своей стариковской шкурой почувствовал – крамола! Как есть крамола, да притом такая, что не приведи Господь при людях сказать – сам не заметишь, каким ветром тебя в Сибирь занесет и откуда у тебя такие-сякие кандалы на ногах…

Федор Дементьевич тогда огорчился – в смысле, расстроился сильно. Но потом, подумав маленько, решил, что ничего такого страшного он в доме княжны Вязмитиновой не видал. Ну, книжки… Подумаешь, книжки! Это, господа мои, просто мода. А мода, она сегодня есть, а завтра нет ее – поминай как звали! Почитает-почитает, а там, глядишь, и соскучится. Это же надо совсем ума лишиться, чтобы этакое больше одного раза прочесть! Ну а чтоб такое написать… Не знаю. Это, наверное, надо отроду никакого ума не иметь, одно только нахальство, ей-богу.

Тем более девица, считай, без присмотра. Вот, взять, к примеру, то непотребство, коим княжна что ни день занималась на заднем дворе своей усадьбы. Ну да, именно непотребство! Ежели девица благородных кровей, наследница огромного состояния – словом, одна из самых завидных невест во всей Российской империи – изо дня в день как заведенная предается совершенно неподобающему ее высокому положению – да что там положению! – полу! – развлечению, то как же его назвать, это развлечение? Непотребство – оно непотребство и есть, как его ни назови, и даже отец Евлампий, питавший к княжне горячую любовь, придерживался такого же мнения.

Именно этим непотребством и занималась Мария Андреевна в данный момент.

– Архипыч! – вторично позвала она и, поняв, что ответа не будет, легонько дернула камердинера за рукав камзола.

Замечтавшийся камердинер испуганно вздрогнул, обратил на княжну взор мутных и слезящихся стариковских глаз, поднял трясущуюся руку и вынул из правого уха – того, что располагалось ближе к княжне, – преизрядный клок мягкой хлопковой ткани.

– Ась? – переспросил он, подавшись к Марии Андреевне всем своим тщедушным телом.

– Рог, говорю, подай, – нетерпеливо повторила княжна и, подумав секунду, добавила: – Пожалуйста.

– Прощения просим, ваше сиятельство, – старческим дребезжащим тенорком проговорил Архипыч. – Не извольте гневаться, сию секунду подам. Уж больно громко вы палите, прямо как Илья-пророк, вот я уши-то и заткнул от греха.

Кланяясь и бормоча, он отстегнул от пояса большой, оправленный потемневшим серебром рог и протянул его княжне. Принимая рог, Мария Андреевна заметила, как трясутся у старика руки, и в который уже раз подумала, что ему пора на покой. Сидел бы себе на печи, ворчал бы на невестку и внуков… Впрочем, говорить об этом с Архипычем было бесполезно, княжна уже пробовала и нисколько не преуспела. Едва заслышав о том, чтобы отправиться на заслуженный отдых, Архипыч начинал плакать и со слезами вопрошал, чем он прогневил молодую хозяйку. После двух или трех таких разговоров Мария Андреевна решила оставить старика в покое: хочет служить – пусть служит. Всю свою жизнь он помогал одеваться князю Александру Николаевичу; теперь одевать ему стало некого, и по старости своей Архипыч не приносил хозяйству никакой пользы. Однако обидеть его у княжны не поднималась рука. Да и как могла она его обидеть, когда он не раз на протяжении минувшего страшного полугода спасал ей жизнь?

Взявши рог, княжна ловко отмерила порцию пороху и всыпала его в ствол длинного кремневого ружья. Сноровисто орудуя шомполом, она умяла порох, закатила пулю и туго забила войлочный пыж. Глядя на то, как умело, совсем не по-женски она заряжает ружье, легко было понять, что премудрость сия ей хорошо знакома – пожалуй, много лучше, чем вышивание на пяльцах или игра на упомянутых клавикордах.

Отдав Архипычу рог и шомпол, княжна подняла ружье и припала щекой к резному, лоснящемуся от старости и частого употребления прикладу. Архипыч торопливо забил обратно в ухо вынутый оттуда клок материи и отвернулся, боязливо жмурясь в ожидании грохота, огня и дыма. Камердинер покойного князя прошел со своим хозяином огонь и воду, но в последнее время – опять же в силу своего более чем почтенного возраста – сделался пуглив, и грохот производимых княжною выстрелов всякий раз заставлял его вздрагивать и закрывать глаза.

Ружье, с которым в то утро упражнялась княжна, было для нее чересчур длинным и тяжелым. В богатой коллекции покойного князя Вязмитинова было сколько угодно легкого и удобного оружия, но Мария Андреевна намеренно выбрала именно это ружье, руководствуясь понятными ей одной причинами.

Ствол ружья описал в воздухе плавную кривую, пару раз шевельнулся, качнулся и замер, нацелившись в мишень. Мишень эта, установленная у кирпичной стены амбара, представляла собой грубую крестовину, сколоченную из двух жердей, длинной и короткой. На короткой жерди, игравшей роль перекладины, висела золоченая кираса французского карабинера. На верхний конец вертикальной жерди был надет глиняный горшок с отбитым краем, а поверх горшка горела золотом карабинерская медная каска с красным волосяным гребнем. Все вместе отдаленно напоминало человеческую фигуру; для пущего сходства княжна из девичьего озорства приклеила к горшку клок пакли, и получились отменные усы. За амуницией, пошедшей на изготовление сего пугала, далеко ходить не пришлось: в вязмитиновском парке, не говоря уже об окрестных полях и лесах, ее осталось с прошлого года предостаточно. При желании княжна могла бы одеть свою мишень по всей форме, начиная от сапог и заканчивая, если угодно, носовым платком и саблей, но такого желания у нее почему-то не возникло. События минувшего года навсегда отбили у юной хозяйки охоту играть в куклы.

Особенно в такие куклы… Да-с, у Марии Андреевны отныне были совсем другие игры, иные интересы, и грубое чучело французского карабинера, стоявшее у кирпичной стены амбара, служило тому наилучшим подтверждением. Золоченая кираса, некогда сверкающая и гладкая, ныне являла собою печальное зрелище. Она сильно потускнела и вся была покрыта вмятинами и царапинами – следами упражнений в стрелковом искусстве. Кое-где на ней виднелись круглые отверстия – следы наиболее удачных попаданий.

Лежавший на спусковом крючке тонкий пальчик в изящной дамской перчатке дрогнул и напрягся, готовясь спустить курок. В этот момент позади княжны, в доме, бухнула задняя дверь, по мощеной дорожке простучали чьи-то торопливые шаги и пронзительный женский голос крикнул:

– Ваше сиятельство! Ваше сиятельство! Гости пожаловали!

Длинный, сверкающий на солнце ствол ружья неуверенно дрогнул, курок упал, и ружье с неимоверным грохотом выбросило из себя облако сероватого дыма. Пуля со звоном задела самый краешек кирасы и рикошетом ударила в стену, выбив из нее горсть кирпичных крошек и немного красной пыли.

Княжна опустила ружье, с нескрываемой досадой стукнув прикладом о каменные плиты дорожки, и резко обернулась на крик. На полпути между нею и домом виднелась фигура присевшей в испуге горничной. Глаза девушки были крепко зажмурены, а ладони прижаты к ушам. Румяное, немного глуповатое, покрытое крупными веснушками лицо горничной и вся ее поза были столь комичны, что княжна, несмотря на досаду, не сдержала улыбки.

– Ну, что стряслось? – с напускной строгостью спросила она, когда горничная наконец открыла глаза. – Неужто в доме пожар, что ты так голосишь? Видишь, из-за тебя я снова промахнулась.

– Гости, ваше сиятельство, – повторила горничная гораздо тише, с опаской косясь на ружье, из дула которого все еще лениво полз голубоватый дымок. – Их высокоблагородие полковник Петр Львович Шелепов с визитом пожаловали. Изволите принять?

Княжна улыбнулась. Полковник Шелепов был одним из немногих людей, кого она всегда принимала с радостью. Правда, случалось это до обидного редко, ибо полковник был человеком служивым и не имел возможности навещать Вязмитиново чаще одного-двух раз в год.

– До чего ж ты все-таки глупа, Дуняша, – с мягким упреком проговорила княжна, обращаясь к горничной. – Ты ведь знаешь, что Петр Львович – дедушкин друг, а значит, и мой тоже. Проси, да поскорее! Проводи его в курительную, я сейчас буду, только здесь закончу.

С этими словами она повернулась к горничной спиной и, взявши у Архипыча рог, принялась перезаряжать ружье. Действовала она сноровисто и скоро, но при этом без лишней спешки, с должной обстоятельностью и прилежанием.

Ружье плавно поднялось, хищно пошевелилось, нацеливаясь, и наконец грохнуло. На сей раз прицел оказался верным: глиняный горшок с треском разлетелся на куски, сделанные из пакли усы отлетели и запутались в траве, а гребенчатая золоченая каска с глухим похоронным звоном запрыгала по плитам двора.

Полковник Шелепов, наблюдавший эту сцену из окна курительной, на глаз прикинул расстояние до мишени и, не удержавшись, перекрестился. Старый рубака, он знавал многих боевых офицеров, которые на такой дистанции дали бы два промаха из трех попыток. В фигуре девицы, уверенно державшей на весу большое старинное ружье, полковнику чудилось что-то противоестественное и даже зловещее.

Взяв ружье под мышку и сказав что-то стоявшему рядом старику камердинеру, княжна направилась к дому. Полковник поспешно отошел от окна, стал посреди комнаты и, заложивши руки за спину, начал рассеянно озираться по сторонам. Раньше он частенько навещал старого князя, под командованием которого в самом начале своей военной карьеры брал штурмом турецкую крепость Измаил, но с тех пор утекло много воды. Минувшим летом, как было доподлинно известно полковнику, усадьба подверглась опустошительному нашествию французских улан, после которого до самой весны простояла пустой и заброшенной. Но, судя по тому, что видел сейчас полковник, нашествия словно и не было. Правда, в некоторых комнатах до сих пор работали плотники и обойщики, но там, откуда они уже ушли, все выглядело в точности так, как при князе Александре Николаевиче. Даже оружие, развешанное по стенам курительной, как будто было то же самое, что явилось для Петра Львовича сюрпризом и загадкой одновременно: как, ради всего святого, могло оно уцелеть в дочиста разграбленном доме?

Да, оружие… Петр Львович обвел глазами тускло поблескивающее металлом и полированным деревом великолепие на стенах. Оружие было вычищено до блеска, так что невозможно было разобрать, пользовались ли им в последнее время. Судя по тому, что видел полковник минуту назад, пользовались, и притом частенько, но из всех ружей, что здесь имелись, юная княжна почему-то выбрала самое большое и тяжелое.

За спиной у него тихонько стукнула дверь, и, обернувшись, Шелепов увидел на пороге курительной предмет своих невеселых размышлений.

Княжна стояла перед ним, приветливо улыбаясь и протягивая для поцелуя тонкую руку, обтянутую рукавом жемчужно-серой амазонки. Охотничий костюм, в котором княжна вышла к полковнику, был пошит не без кокетства, хотя кокетство это, похоже, было целиком на совести портнихи. Сама Мария Андреевна, судя по ее манерам, либо умело скрывала это присущее большинству молодых женщин качество, либо и впрямь была его лишена. Амазонка была надета ею не с тем, чтобы выглядеть красивой и кому-либо понравиться, а потому лишь, что этот костюм показался княжне самым подходящим нарядом для упражнений в стрельбе.

– Хороша, матушка, – загудел полковник, целуя княжне руку и оглядывая ее из-под нависающих бровей живыми и пронзительными, сохранившими молодой блеск глазами. – Ну, чудо, до чего хороша! И куда только нынешние кавалеры-то смотрят? Был бы я на пару десятков лет моложе, я бы – ух!.. Всех бы их, шаркунов паркетных, с носом оставил. Такая невеста пропадает! Такая невеста!

Княжна рассмеялась – опять же, без тени кокетства, просто и сердечно. Глаза ее лучились теплом, щеки порозовели, и вся она была так свежа, невинна и прекрасна, что Петру Львовичу Шелепову, как всегда при виде княжны, захотелось немедля, сию же минуту, не сходя с места, сделать ее счастливой и защитить от всех мыслимых невзгод и опасностей. Увы, осуществить свое горячее желание полковник Шелепов был не в силах; более того, он явился в дом княжны с дурными вестями и теперь мучительно раздумывал, как эти вести преподнести. Будь его воля, Петр Львович постарался бы вовсе ничего не говорить Марии Андреевне, но он догадывался, что пользы от его молчания не получится. Будет много хуже, если княжна узнает новость от уездных сплетниц. Уж они-то молчать не станут, распишут все в лучшем виде да еще и такого от себя приплетут, чего и в помине не было.

– Куда ж ты, воительница, мортиру-то свою подевала? – спросил полковник, чтобы немного потянуть время.

– Оставила в людской, велела почистить, – спокойно ответила княжна, как будто речь шла о запылившихся башмаках. – Меня дедушка учил, что оружие любит чистоту.