«КАЗАКИ!» – так начиналось обращение, напечатанное по-русски и по-немецки на стандартном бланке.
«Казаки никогда не признавали власти большевиков. Старшие войска – Донское, Кубанское (бывшее Запорожское), Терское, Уральское (бывшее Яицкое) – жили в давние времена своей государственной властью и не были подвластны Московскому государству. Вольные, не знавшие рабства и крепостного труда казаки закалили себя в боях.
Когда большевики захватили Россию, казаки с 1917 по 1921 г. боролись за свою самобытность с врагом, во много раз превосходящим их числом, материальными средствами и техникой. Вы были побеждены, но не сломлены. На протяжении десятка лет, с 1921 по 1933 г., вы постоянно восставали против власти большевиков. Вас морили голодом, избивали, ссылали с семьями на Крайний Север, вам приходилось вести жуткую жизнь гонимых и ждущих казни людей.
Ваши земли были отобраны, войска уничтожены. Вы ждали освобождения. Вы ждали помощи. Когда доблестная Германская Армия подошла к вашим рубежам, вы появились в ней не как пленные, а как верные соратники. Вы всем народом ушли с германскими войсками, предпочитая ужасы войны и кочевую жизнь рабству под большевиками. Все, кто только мог сражаться, взялись за оружие. Второй год вы плечом к плечу сражаетесь вместе с германскими войсками.
В воздание ваших заслуг, в уважение прав ваших на землю, кровью предков политую и полтысячи лет вам принадлежащую, в основание ваших прав на самобытность считаем долгом нашим утвердить за вами, казаками, и теми иногородними, которые с вами жили и доблестно сражались против коммунизма:
Все права и преимущества служебные, каковые имели предки ваши в прежние времена.
Вашу самобытность, стяжавшую вам историческую славу.
Неприкосновенность ваших земельных угодий, приобретенных военными трудами, заслугами и кровью ваших предков.
Если боевые обстоятельства временно не допустят вас на земли предков ваших, то мы устроим вашу казачью жизнь на востоке Европы под зашитой фюрера, снабдив вас землей и всем необходимым для вашей самобытности.
Мы убеждены, что вы верно и послушно вольетесь в общую работу с Германией и другими народами для устроения новой Европы и создания в ней порядка.
Да поможет вам Всемогущий!
Начальник Штаба
Германского Верховного Командования
Генерал-фельдмаршал КЕЙТЕЛЬ
Рейхсминистр Восточных Областей РОЗЕНБЕРГ
10 ноября 1943 года»
Человек в высокой кабардинской папахе и начищенных до блеска хромовых сапогах еще раз перечитал обращение. Текст выглядел чужим, хотя человек в папахе принимал непосредственное участие в его составлении. Он прочел много советских газет и ненавидел их вовсе не за бесконечные славословия в адрес Сталина. Гораздо противнее были сокращения, введенные в русскую речь большевиками, все эти ЦК, ОСОВИАХИМ, Совнарком и «замкомвоенмор». «Замком по морде», – мрачно шутил про себя генерал.
Не выносил он и сами обороты речи, полные фальшивой бодрости и энтузиазма. Воззвание к казакам должно было быть написано другим, подлинным языком. В общем, это почти удалось, но местами палку перегнули. «В воздание ваших заслуг…» – слишком уж выспренне звучит.
Здешняя зима не нравилась Крайневу – сплошная слякоть. Чем-то она напоминала зимы на Дону и Кубани – по-настоящему морозных дней и там выпадает немного. Главная разница в ветре – по степям он гулял круглый год. Зимой бывал сырым, настырным, пробирался под гимнастерку даже сквозь полушубок и офицерский китель. Скулил по-собачьи, завывал по-волчьи, рыдал, как рыдает женщина над трупом солдата. Одним словом, здорово досаждал.
А вот здесь, в Германии, генералу не хватало этого ветра. Здесь серая пелена на небе никак не хотела сдвигаться с места, дождь и мокрый снег падали сверху вниз одинаково беззвучно.
Человек в папахе серебристо-серого курпея еще раз перечитал воззвание, похлопывая нагайкой по голенищу сапога. Какой смысл радеть о чистоте русского языка, если этот документ проводит окончательный водораздел между казаками и русскими в немецком стане?
Вскоре после Гражданской он писал в эмигрантской прессе, что казаки не могут закрыть глаза на Россию и устраиваться сами. Какой бы союз они ни заключили, как бы ни объединялись, Россия, если захочет, всегда раздавит их.
Он помнил эти многолюдные сходки людей, проигравших главную в своей жизни войну. Озлобленных на судьбу, с претензиями к бывшим командирам и боевым товарищам, со своими путаными мыслями о том, что делать дальше, как сковырнуть большевиков. Каждый фанатично дорожил своей военной формой и холодным оружием, орденами несуществующей, рассыпавшейся в прах империи под двуглавым орлом.
Но при всем том многие уже давно, с самого известия о расстреле императора и его семьи, не желали считать себя частью России. Готовы были отстаивать интересы только родного казачьего края. А в Москве и Петрограде пусть устраиваются как хотят.
– Никогда казаки не поднимались против своей матери-России, не поднимутся и теперь, – доказывал генерал в насквозь прокуренном зале. – Говорить о казачьей самостийности – значит делать дело Кондратия Булавина, вести их прямою дорогою к виселице. Дело кончится, как в старой песне: «среди поля хоромами высокими, что двумя ли столбами с перекладиною».
– А кто нам стяг самостийный дал, как не вы, ваше превосходительство? Кто его поднял над атаманским дворцом? – напомнил тощий казак с ис- синя-черным чубом и Георгиевским крестом.
– Казакам не быть вне России! – не позволил сбить себя генерал. – Казаки – лучшая жемчужина царской короны. Вынуть их нельзя – они исчезнут, затеряются, будут стерты с лица земли. И не давайте себя убедить, что короны российской больше нет. Большевики убили государя, но у нас есть преемник – великий князь Николай Николаевич.
Про себя он хорошо знал правоту станичника с иссиня-черным чубом. В апреле восемнадцатого, после взятия казаками Новочеркасска, круг «Спасение Дона» пригласил генерала Крайнева на пост временного атамана до созыва Большого войскового круга.
В ту же ночь под аккомпанемент ружейной стрельбы на городских окраинах и глухого буханья пушек со стороны Батайска к нему явилась депутация из десятка офицеров и казаков. Прикрыли двери и завели неожиданные речи: «Господин атаман! Просьба к вам от всего войска, от всех казаков. От этого зависят судьбы Дона, наши жизни… Не надо нам красного флага, замаранного кровью. Но добровольческого, трехцветного тоже не хотим. Они нас покинули. Зачем нам их республика? Дайте нам наш флаг, казачий».
Крайнев не был с ними согласен, но остро чувствовал, что в этот момент собственный флаг может поднять дух войска. Через три дня над резиденцией атамана реял на ветру сине-желто- красный флаг на фоне весеннего неба. На том ветру, которого так не хватало здесь, в зимней Германии, спустя двадцать пять лет.
Тогда впервые он соприкоснулся с самостийными настроениями казаков. И решил не грести против течения, только направить его в нужное русло. «Здравствуй, царь, в кременной Москве и мы, казаки, на Тихом Дону». Казалось, он угадал – к августу удалось освободить всю Донскую область и блокировать с трех сторон Царицын. В сентябре Большой войсковой круг избрал его уже не временным, а полновластным донским атаманом. Из трехсот с лишком человек только один подал голос за второго кандидата.
Теснившиеся вокруг казаки глядели на Крайнева во все глаза. Их возбужденные усатые лица сливались в одно, окрыленное волей к победе. Казалось, никто и ничто не устоит перед этими природными воинами, которые унаследовали боевой дух предков, закалили его в боях Первой мировой.
Был третий час ночи, когда новоизбранный атаман, откашлявшись, начал произносить присягу:
– Клянусь именем Бога Всемогущего перед святым Его Евангелием и Животворящим крестом, перед атаманскими войсковыми знаменами служить Донскому войску не щадя живота своего…
Потом обстановка изменилась. Германская армия, с которой Крайневу удалось наладить отношения, эвакуировалась на запад, подчиняясь условиям капитуляции перед Антантой. Пришлось отступать и казакам. Новые союзники – англичане и французы – потребовали создания единого фронта, подчинения Деникину.
Генерал задвинул подальше собственные амбиции, смирил самостийников и согласился на переговоры. Станция Торговая, трудные многочасовые переговоры под свистки паровозов и лязг вагонных сцепок. Копоть на стекле холодного купе в плохо протопленном вагоне.
Казаки и добрармейцы были глубоко чужды друг другу. На фронте воевали вместе, но на общих тыловых базах в Ростове и Новочеркасске поливали друг друга грязью. Люди Крайнева окрестили деникинцев «странствующими музыкантами», а добровольцы упрекали казаков в сношениях с немцами, смеялись над «опереточными», по их мнению символами, «казачьей державы», называли Всевеликое Войско Донское «всевеселым», а Краснова – «хузяином».
Настало время выбирать, и на станции Торговой Крайнев согласился уступить во имя победы. На следующий день атаман известил об этом свое войско. «Подтверждаю, что по соглашению моему с Главнокомандующим вооруженными силами Юга России конституция Всевеликого войска Донского, утвержденная Большим войсковым кругом 15-го сентября сего года, нарушена не будет. Достояние донских казаков, их земли, недра земель, иные условия быта и службы Донских армий затронуты не будут. Единое командование – своевременная и неизбежная ныне мера для достижения полной и быстрой победы в борьбе с большевиками…»
Листок в руках Крайнева был того же формата. На минуту ему показалось, что сейчас девятнадцатый год, ничего еще не потеряно и не проиграно. Потом буквы приобрели отчетливость, и фамилии в самом низу вернули его к реальности. Кейтель, Розенберг… Сейчас конец сорок третьего, а не начало девятнадцатого. Союзник покрепче Добрармии, но до победы по-прежнему далеко.
Человек в кабардинской папахе и хромовых сапогах сложил листок вчетверо и спрятал в нагрудный карман. Главное, он еще крепко сидит в седле и девиз его жизни прежний: «Пусть с самим чертом, главное – против красных».
Время от времени во дворе появлялись другие цыганки – без детей и с детьми. Софа выскакивала за дверь и быстро их спроваживала, шепча что-то на ухо и разворачивая обратно к калитке. Хоть Терпухина и посадили спиной к окну, он видел эти короткие сценки краем глаза в зеркале.
Он знал, что цыгане селятся недалеко друг от друга и не просто ходят в гости – жизнь их даже при наличии собственных домов еще остается общинной. Он ждал появления человека, которого хозяйка не посмеет запросто развернуть на выход.
И дождался: у забора притормозил «БМВ». По возрасту машина тянула лет на пятнадцать, зато по цвету была белой, как лебедь. Софа снова кинулась во двор, но теперь уже не раздраженно, а испуганно.
Волосы у пассажира были густыми и черными не по возрасту, подстриженные в «ниточку» усы и выпирающий живот делали его похожим на комедийных персонажей старого кино. В жизни, однако, такой персонаж не вызывал смеха, по крайней мере у своих соплеменников.
Он сразу же стал орать по-цыгански на Софу, бурно выражая свое недовольство. Скорей всего толстяка разозлил сам факт «работы на дому», о которой ему успели доложить.
В прежние времена он вряд ли придал бы этому значение. Но теперь, после разгрома табора в степи, он не хотел неприятностей. Сегодня Софа задурит человеку голову, выудит из кармана все деньги, а завтра он вернется по этому адресу, и не один. За компанию с жильцами дома могут пострадать и цыгане по соседству.
Софа отчаянно защищалась – кричать она себе не позволяла, но пыталась скомпенсировать это скоростью речи. У нее имелись свои аргументы: мужчина нездешний, никого он не приведет.
Кудлатый Алеша и молодая цыганка на время потеряли дар речи и застыли в комнате, внимательно прислушиваясь к разговору. Позабыли о своей обязанности занимать Терпухина, отвлекать его внимание. Если б у кудлатого имелся хвост, цыган сейчас вилял бы им, как провинившаяся собачонка. Молодка, наоборот, выглядела довольной, что затея Софы срывается.
Хозяйке так и не удалось убедить пассажира «БМВ». Войдя в комнату, он остановился, молча и внимательно разглядывая гостя. Крайнее неудовольствие было написано на лице. Так ничего и не сказав, он вышел вон. До смерти огорченная Софа взялась объясняться с клиентом.
– Понимаешь, красавец, работа у нас бывает сверхурочная. Не время, оказалось, за стол садиться… Куда ты?
Хозяйка собралась выпроводить Юрия, но не так скоро. Терпухин, однако, не слушал ее объяснений, он не хотел упустить из виду черноволосого толстяка. Догнал его за несколько широких шагов возле самой машины.
– Разговор есть.
– Некогда, уважаемый. Спешу.
Толстяк уже пригнулся, чтобы сесть в машину, но Юрий прихватил его за локоть. Водитель мгновенно среагировал, выскочив с битой в руках. Но толстяк одним движением широкой брови, приказал ему не спешить.
– Спортом балуетесь? – заметил Терпухин.
– Жизнь заставляет, – спокойно отреагировал толстяк.
Держался он уверенно и властно. Был он здешним бароном или нет, но во всяком случае занимал в цыганской иерархии Ростова не последнее место.
– Я насчет недавнего дела. Те «чавалы» к нам обратились как положено. Шеф позволил им постоять пару дней и следовать дальше.
– Не знаю я про чужие дела и знать не хочу. Своих хватает.
– Шеф терпеть не может, когда подрывают его авторитет. Что получается? Он дает добро, а какие-то ублюдки вдруг устраивают Варфоломеевскую ночь. Нехорошо, правда ведь? Нельзя это просто так оставить!
– Я уже сказал: у нас в городе все тихо. Где там что стряслось, я без понятия.
– Не надо ля-ля. Все ты знаешь и ухо держишь востро. Потому и Софу обругал, что не время ей было сейчас приводить неизвестно кого домой.
– Много всякого всего народ гонит. Сразу не поймешь, правда или нет.
– Тебе понимать необязательно, я сам разберусь. Главное, дай мне с ней поговорить.
– С кем?
– Со свидетельницей. Она же их видела собственными глазами.
О проекте
О подписке