Нет. Собаки сидели друг подле друга и наблюдали, как две сойки торопливо, опасливо озираясь по сторонам, едят их кашу. На тальниковом кусту прыгала и стрекотала сорока, она тоже нацелилась на дармовое угощение, но ещё не решилась окончательно, не была уверена в полной безопасности, ожидала результата бесцеремонной наглости соек. Но теперь, когда даже появление охотника не спугнуло их, она тоже подлетела ближе и вышагивала по снегу в каких-то нескольких метрах от собачьих чашек.

Сука снова носилась по заберегу, припадала на передние ноги к самой кромке, к самой воде. Казалось, она вот-вот прыгнет, бросится в этот стылый поток, но она снова отскакивала, садилась на хвост и начинала выть. Вой получался жалобный, унылый, уплывал по безмолвной тайге далеко, далеко и замирал там, в распадках каким-то болезненным стоном.

– О, господи…. Что же я поделаю-то? Была бы хоть лодка.

***

Катерина умерла внезапно, неожиданно. Ковырялась на весенних грядках и присела. Он тут же, рядом, с лопатой. Улыбается, на него смотрит, словно обрадовалась, словно после промысла встречать вышла, лицом просветлела. А сама за грудь держится, ты, говорит, Теря, сам покидай самена-то. Сам, ничего, что не ровно, – вырастет, морква, она не привередная, – вырастет.

Витька один приехал, а Галинка с мужем. Зять серьёзный, упитанный, Галинка сказала, что он на должности. И имя у него самое, что ни наесть серьёзное, – Иван. Правда, как определил сосед, однорукий Фёдор, – так и хочется добавить отчество, больно уж взгляд у него взыскательный.

На поминки не остались. Витька буркнул, что дома помянет, а Галинка про билеты всё, про билеты. Да и, правда, Иван так ловко билеты взял, что прямо с автобуса и на поезд, совсем недолго ждать. Уехали.

Перед автобусом Галинка, что к чему, обняла отца и в ухо ему:

– Не любил ты меня, папка. Может и любил, как-то по своему, но не показывал. Нет, не показывал, а так хотелось.

У Терентия аж ноги ослабли: как же не любил-то, как же. Оказывается, свою любовь, свою нежность и преданность надо показывать. Оказывается недостаточно просто добрых слов, просто нежных взглядов, просто отцовских предостережений. Вот тебе и раз. Может и Витька бычится и молчит, что тоже в обиде барахтается, может и его не долюбили, не донежили. Может и права Галинка.

На поминках сидели сосед, однорукий, со своей Марией, да копальщики, трое парней, которых Терентий нанимал могилу копать. Ну, и сам.

Уже сколько лет прошло, Галинка ни разу не приезжала, хоть бы на могилку к матери. Нет, не была. Письмо однажды прислала. Сообщала, что внучке уж четыре годика. Карточку там же, в письме прислала. Красивая девочка, с бантиком. Написала, что в деревню приехать не могут, больно уж здесь комары злые, ребёнку вредно. Глупая эта Галинка, как была растютёха, так и осталась, – обратный адрес написать забыла.

***

Собаки так и сидели там, на той стороне реки, на забереге. Иногда начинали взлаивать, но всё реже. Приходя вечером с путиков, Терентий спешил на берег, прихватив с собой пару промороженных беличьих тушек. Он выходил на заберег, подбирался как можно ближе к краю, к воде, рискуя провалиться, молодой ледок трещал и прогибался под ним. Терентий размахивался и кидал тушки собакам, но они не долетали, с брызгами падали в воду и не тонули, плыли по течению, долго отсвечивая розовым мясом в тёмной, вечерней воде. Собаки ещё какое-то время провожали подачку, сгорбившись шагали вслед за течением, потом снова возвращались и, ослабленные, ложились прямо на лёд, напротив растерянного хозяина.

Через несколько дней увидел, что кобель остался один. По следу было видно, как раз лёгкий снежок пробросило, что сука всё же спрыгнула в воду, а потом пыталась забраться на лёд на этом берегу. Скорее всего, её туда, под лёд и утянуло. Следов на этом берегу так и не появилось.

Кобель со льда отошёл, устроил себе гнездо, раскопав снег до травы, свернулся клубком и лежал, лишь изредка поднимая голову, когда хозяин появлялся на берегу. Через несколько дней полоска воды стала уже, потом ещё уже, но полностью долго не замерзала. Снег валил почти каждый день. Терентий уже потерял из виду то место, где лежал кобель, теперь там было ровное снежное покрывало. Когда же лёд сковал реку сплошным панцирем, и стало возможным перебраться на другой берег, Терентий сходил и откопал кобеля. Убедился, что тот уже давно околел, постоял над ним, и снова завалил снегом.

Так он и остался совсем один. Больше собак не заводил. Для охоты они ему были не нужны, он и без них нормально добывал. Даже белок приловчился выискивать по следам, по накрохе, – мельчайшим коринкам, когда белка перепрыгивает с дерева на дерево, по чешуйкам, когда она сидит где-то в вершине дерева и шелушит шишку. Находил и добывал. А ещё лучше, так это в капканы. Промхоз как раз в это время внедрял древесные капканы на белку, выдавали охотникам бесплатно.

Так что без собак, оказывается, тоже можно охотиться. Просто для компании их держать? Так за ними же ходить надо, кормить, следить. А поговорить они всё равно не умеют. Так и охотился один.

Навязчивый сон часто холодил душу. Виделось, как он, Терентий, выходит на заберег и не может перебраться к зимовью, стоящему на другом, противоположном берегу. И собаки там, возле зимовья, и радостно носятся, зовут его, зовут. А он пытается, всё ближе, ближе к краю льда и проваливается…. Проваливается в зимнюю, обжигающую воду и она так холодна, так ужасна, что дыхание само останавливается. И лёд кругом, мелкими и крупными кусками, и каша ледяная, и всё это так плотно облепляет, сдавливает, и понятно становится, что если сейчас же не проснуться, то уже через минуту, – только смерть. Только смерть! Душа подкатывает к самому горлу и давит, давит. И без того дышать нечем, ледяная каша кругом, а тут ещё горло сдавливает, стягивает…. И Терентий яростно просыпался, вскакивал с тёплой постели и руками, руками очищал себя от налипшего льда…, судорожно хватал себя за горло….

И невольно прислушивался, словно хотел услышать, как жалобно воет сучка, как размеренно, настойчиво басовито бухает кобель.

***

В деревню, – хоть не ходи. Дом быстро стал ветхим, пришёл в запустение. Огород за одно лето лебедой в человеческий рост заполонился, а на другой год крапива своё взяла. Даже в доме темно стало, оттого, что крапива окна загородила.

Скосил крапиву, отоптал, а свету всё равно мало. Взял веник, пыль со стёкол смёл, – а свету как не было, так и нет. Дошло: от Катерины свет исходил, от хозяйки.

После первой же зимы, которую изба простояла впустую, печь ни разу не топилась, в комнате обои отсырели и отвалились. Ещё Галинка подростком была, помогала матери клеить. Сперва газеты клеили, потом только обои. Теперь обои упали и с двух сторон Никита Сергеевич с целой толпой приспешников на кукурузном поле. Улыбчивый Никита, живот большой.

А в кухне обоев нет. Там возле печки штукатурка ощерилась, отвисла от стены. Плохо, плохо без хозяйки. Фёдор, сосед, как-то завёл разговор, дескать, женился бы ты, Терентий, вон, баб сколько свободных в деревне. Про головёшки рассказывал, которым вместе тлеть ловчее, надёжнее. Но Терентий молчал, хмурился.

– Нет, Федя, не надо мне никого. Да и Катерина, – ей же видно всё.

– Придумываешь. Катерину приплёл. Дом вон, в запустении. Хоть бы калитку поправил. Собаку заведи, что ли. Столько лет и всё один.

– Собака, Федя, от одиночества не избавит. Можно и с женой жить, и с людьми, а оставаться одиноким. Одиночество, Федя, это такое состояние, сложное состояние, и женитьбой его не исправить.

***

Прошло две зимы. Два охотничьих сезона прошло.

Терентий из тайги, как обычно, вышел поздно, уже снег начал оседать местами, мокнуть, преть на солнышке, на реке появились огромные промоины, тогда и явился таёжник домой. Фёдор, единственный, кто ждал соседа, даже переживал за него, каждое утро выглядывал в окно, останавливая взгляд на трубе, – не топится ли печка, первым заметил живое шевеление в окошке и чуть не бегом пустился поприветствовать таёжника.

Соседи долго пили чай, согреваясь в простывшем за долгую зиму доме. Печка топилась весело, потрескивая сухими дровами, пламя то и дело вырывалось из-под раскалённой плиты, но тепла в доме пока ещё не было. Из всех углов так и тянуло стылостью, под потолком кое-где висел куржак. Новости рассказывал Фёдор. Он вспоминал все события, случившиеся в деревне за долгую зиму и говорил без умолку.

Терентий слушал своего товарища, заглядывая ему то в глаза, то прямо в рот, улыбался при этом, даже тогда улыбался, когда тот вспоминал не весёлые новости. Просто был рад, что он не один, рад, что хоть кто-то ждал его из тайги, ждал и дождался.

Напившись чаю, друзья отсели от стола, придвинулись ближе к печке. Кирпичи ещё не прогрелись, пахли глиной и сыростью. Терентий, чуть помолчав, загадочно прищурил глаза и спросил у товарища:

– Ты, Федя, в цирке бывал, чтобы со зверями, с верблюдами, или со слонами? С другими, тоже.

– Нет. Не довелось, ни разу не бывал. Только по телевизору видел.

– По телевизору и я видел. А вот как оно вживую, чтобы рядом? Чудно, наверное.

– А что это ты цирком-то интересуешься? Мало тебе диких зверушек, ещё и ручных посмотреть захотелось?

– Да так, интересно. Вот, если синичку, птаху малую,– Терентий сжал кулак, показывая, какая малая бывает птаха, – ежели синичку прикармливать каждый день, она же привыкает к тебе. Конечно, привыкает. Прилетать станет постоянно, зная, что её тут кормят, не обижают. Можно даже с руки приучить крошки брать. Можно ведь?

– Знамо можно. Не пойму, ты птаху приручил, что ли?

– Никого я не приручил. Просто рассуждаю с тобой. С руки станет крошки брать, без опасения, что ты её схватишь. Доверится, значит.

– Ну. – Фёдор пошкрябал ногтями по бороде, давно небритая щетина трещала. – Значит, доверится. Она же малая, а мозгов вообще, считай, нет, вот и доверится.

– Нет, Федя, не по глупости она доверяется. Не по глупости. У меня возле зимовья белка живёт. Давно живёт, ещё собаки живые были. Они по первости всё лаяли на неё, она сидит на нижнем сучке, смотрит на них, а они лают. А когда поняли, что я не собираюсь стрелять, и лаять не стали. На других лают, когда на охоту идём, а на эту не стали. Так она до того осмелела, что из собачьих мисок кашу подъедала. Собаки рядом лежат, посматривают на неё, а она прыг, прыг и в миску. Сторожится, конечно, не полностью доверяет собакам-то. Чуть что, прыг и на кедре, – возьми её. А меня вообще не боится, понимаешь ты? Доверилась, значит.

Собак не стало, так она даже в зимовьё заходит. Веришь, нет, чуть дверь оставлю приоткрытой, она шмыг, и уже на столе. То сухарь грызёт, то конфету. Очень печенье любит, из руки может взять, веришь?

Терентий клонил на бок голову, придвигался ближе к товарищу, заинтересованно заглядывал в глаза, словно хотел убедиться, что тот верит.

– Да верю я, верю, – сам ухмыляется, хитро как-то, – она, видно, тоже одинокая, вот вы там и сходите помаленьку с ума. Птички, синички, белочки.

Терентий поднялся, ковшом зачерпнул из ведра воды, налил в чайник, сунул его на раскалённую плиту. Чайник зашипел, струйка пролитой воды повисла каплями на донышке и теперь пузырилась и подпрыгивала, пока не испарилась полностью.

– Не в этом дело, дорогой ты мой товарищ, не в этом. У одной эвенкийской охотницы в друзьях был старый глухарь. Можешь себе представить такое? Она его даже так и звала: Старик. Он её каждый день возле избушки встречал, когда она с охоты возвращалась. И так длилось много лет. А однажды не встретил. Не встретил, понимаешь. И на другой день не встретил, и на следующий. Она так расстроилась, что даже заболела. Ходила по тайге и искала Старика. Это называется дружба, Федя, привязанность, и доверие.

– Чудности какие-то рассказываешь. А у самого глаза светом вспыхивают. Не иначе, как что-то случилось с тобой на охоте, или встретил кого. Или глухаря приручил.

– Заладил своё: птички, синички. – Терентий наполнил кружки свежим кипятком, добавил заварки. Снова придвинулись к столу. – Вот, ещё слышал, будто бы один охотник волка вырастил. Воспитал, словно домашнего, и тот служил ему, верой и правдой.

– Если с измальства, тогда конечно, тогда и не удивительно. С измальства любого басурмана можно в своей вере воспитать, и преданным будет, и верным.

– Вот и я про то, а ты заладил: птички, синички.

Терентий вдруг притушил глаза, удержал себя, чтобы не наговорить лишнего, чтобы не рассказать, что же с ним в действительности случилось там, в далёкой тайге.

За окном слепило солнышко. По деревенским улицам уже несколько дней принимались журчать ручьи. Притихнут на ночь, покроются корочкой мягкого льда, а с самого утра снова разбухают, радуются весеннему теплу. Снег становился ноздреватым, приседал.

– Ладно, Терёха, отдыхай, побегу я, а то меня старуха уже потеряла, наверное.

Фёдор торопливо шагал мимо окон, покачивал головой, чему-то загадочно улыбался.

***

Да, уж, случилось. Даже другу, пожалуй, что единственному другу не решился рассказать: не поверит. Скажет, что сбрендил.

И снова в голове крутились, как лента кино, события прошедшего сезона.

Завезли в угодья, как обычно, как все последние годы, на большом промхозовском водомёте, – это лодка такая, на которой даже с большой загрузкой можно ходить почти по всем перекатам. Вот на этой лодке и завозили Терентия вместе с соседями с нижнего участка, братьями Тирскими. Сначала высадили их, выгрузив на косе напротив зимовья, а потом, ещё через двадцать километров и Терентия, тоже рядом с зимовьём.

Лодка, освободившись от груза, легко развернулась в протоке и заскользила вниз. Волны, от ушедшей лодки накатывали и накатывали на песчаный берег. Вода уже остывала, осень, поздняя осень. Чуть постоял, мысленно проводил лодку через первый перекат, его не видно, он уже за поворотом, и стал подниматься на берег, прихватив рюкзак. Хотел сразу дойти до зимовья, так сказать, поздороваться, но передумал. Рюкзак оставил у тропы, сам снова спустился, вытянул из кучи привезённых вещей чехол и собрал ружьё. Нашёл патроны. Тайга не любит слишком простецкого отношения к себе, не любит безответственности, она в любой момент может подарить человеку такой сюрприз, который тяжёлым грузом может остаться на всю жизнь. И спасибо, если этот сюрприз позволит человеку жить дальше.

С заряженным ружьём подхватил рюкзак и подошёл к зимовью. Дверь, которую он всегда оставлял на лето распахнутой, надёжно подпёртой, почему-то была наполовину прикрыта. В последние годы часто туристы появляются в угодьях, наверное, они прихлопнули дверь. В зимовье было душно, воздух застоялся. Снова широко распахнул дверь, подпёр лопатой, которая валялась тут же, под ногами.

Как будто всё было на своих местах, даже кастрюли, перевёрнутые друг на друга и неустойчиво составленные на печке, так и стояли. Матрас, подушка, завёрнутые в одеяло и подвешенные к потолку, висели не тронутые. Всё на месте, но что-то смущало Терентия, что-то было по-другому. Он снова крутнулся по зимовью, вышел. Всё спокойно, тайга радовалась появлению хозяина, улыбалась ему.