О

диночество

Ночь навалилась на тайгу. Ёщё одна ночь, глухая, протяжная, стылая. Звёзды перемигивались, мерцали в бесконечном, бездонном, опрокинутом небе. Мерцали так, будто шевелились, двигались одна против другой.

– Осподи, сколько вас там понатыркано. Ещё какие-то звездочёты, поди, попробуй их сосчитать. А луны нету, темень в лесу-то. Глухая темень.

Терентий глянул по сторонам, словно хотел убедиться, что всё в порядке в его тайге, всё спокойно и надёжно, что утром снова будет светло, будет солнышко, и лес, каждое дерево будет ему радо, будет улыбаться при встрече и нежно трогать его за плечи своими растопыренными ветками. А теперь ночь, она победила и надо отдыхать. Отдыхать. Он наощупь ухватился за дверную скобу и нырнул в низкую дверь зимовья.

– У-ух! Примораживает, – передёрнул плечами, даже руками встряхнул и протянул их над печкой, которая гудела, чувствуя уличный морозец, и чуть краснела возле трубы. Такая уж дурная привычка, выскакивать на воздух в одной рубахе, если не надолго, по малой нужде, или собакам чашки сунуть, когда ещё с собаками охотился. Выскочит в одной рубахе, а потом трясётся над печкой, – прохватывает морозец-то.

***

Охотился Терентий один, в одиночестве охотился. Жил здесь, в тайге, всю зиму, с ранней осени и до самого марта, когда уже солнышко больно слепило глаза, когда с крыши зимовья вытягивались прозрачные сосульки, и звенела весёлая капель. Только тогда, по раскисшему снегу, по снежной каше выбирался домой, в деревню. Да и тогда уходил с неохотой, всё оглядывался на зимовьё, будто раздумывал: идти ли дальше, не вернуться ли. А когда зимовьё скрывалось из вида, всё равно оглядывался, ласкал и ласкал глазами остающиеся таёжки.

Раньше, когда Катюха была жива, он обязательно выходил с промысла на новогодние празднества, ждал эти дни, на календарике крестики ставил, торопил время. И потом, после праздников, все охотники уж снова по таёжкам разбегутся, а он всё дома копошится, всё какие-то заделья находит, чтобы подольше задержаться. Даже сам за собой замечал, что с какой-то неохотой на промысел уходил, особенно на вторую половину зимы. Будто бы жалко было расставаться с Катюхой.

А жена Терентия, та самая Катюха, была женщиной радостной, по жизни радостной, весёлой, лёгкой. Светлая была женщина. С ней и жилось легко, просто.

Детей у Терентия с Катериной было двое, сын, он старший, Витенькой назвали, и Галинка, – дочка. Уж такая говорунья, такая рассказчица, не переслушаешь. Тоже лёгкая девочка, вся в мать, радостная, по любому поводу удивляется, и радуется, любуется жизнью.

Витька тоже был нормальный, не бука какой-то, свойский паренёк был, пока в армию не сходил. Что уж там с ним сделали? Вроде и служил-то в спокойном регионе, не в какой-то горячей точке, чтобы так психику сорвать, а вернулся, и не узнать. И молчит, ничего не рассказывает. Что бы ни спросил, буркнет два слова, и те через губу, как-то небрежно, неряшливо бросит.

А через месяц вообще съехал, подался в район, на комбинат устроился, там же и общежитие получил. Видеться стали совсем редко, словно чужие.

– Чем мы так провинились? Чем не угодили?

Катюха сильно переживала, сильно расстраивалась, плакать принималась вечерами. А как не переживать, мать ведь. А он, Витька-то, если не попросить, не придумать какое-то заделье, он и год на домашнем подворье не появится. И о себе ни слова, ни полслова не передаст, будто и нет его вовсе.

Как-то по делам ездили в район, ой, да что там по делам, так, заделье искали, – зайдём, хоть повидаемся. А в общежитии на них смотрят удивлённо:

– Так он ещё весной съехал. Он же… с Веркой. Вон, в магазине спросите, она продавцом работает.

Только тогда узнали, что родной сын женился. Ну, не то, чтобы женился, но, во всяком случае, семью завёл, сошёлся с женщиной. У той уж дети, старший в четвёртый класс пойдёт осенью.

– Ну и хорошо. Сошлись и сошлись. Может и поживётся.

Катюха хлюпала носом, смахивала настырные слёзы:

– Я же не против. Не против я, пусть живут. А почему не сказать?

Так и не повидались. С Веркой поговорили, познакомились. Но как-то всё накоротке, всё урывками, – она же на работе, за прилавком.

Конечно, она старше Витьки, да, пожалуй, и покрепче будет. Шея у неё, крепкая, грудь, да и со спины, мяса нарастила. Видно, что не бедствовала. Ну, и хорошо, и хорошо. С такой женой в деревне бы, и грядки, и дров, да и за скотиной. Плечи у Верки шире… да, широкие плечи. Крепкая женщина, сильная.

Сказала, что Витька только завтра приедет, куда-то их на дамбу отправили, всей сменой. Так что только завтра. Предложила остаться, ночевать. Но так предложила, что сразу захотелось домой, в деревню. А Катюха снова платок достала и глаза в сторону.

– Спасибо, Вера. Автобус в пять сорок, мы ещё успеем билеты в кассе купить. Спасибо.

Хоть на кукорки сади Катюху, ноги у неё отказали. Чуть отошла от магазина, к чужому забору припала и воет белугой.

***

Чайник на печке перестал шепелявить, перестал ворчать, и стало слышно, как булькает, кипит у него нутро. Терентий оттеснил его на самый край, растворил крышку и привычно сыпанул в кипяток пригоршню заварки. Он всегда заваривал чай прямо в чайнике, так ему нравилось, так привык.

Сел на нары, облокотился на стол и стал крутить ручку приёмника. Весь мир подступил совсем близко, издавал загадочные звуки, играл музыку, пел песни, разговаривал на разных языках. Дивно. Они и не знают о тебе, и даже не догадываются, что ты где-то далеко, далеко, в маленькой избушке, среди бескрайней тайги и вот, слушаешь их. Они о тебе не знают, а ты о них знаешь, слышишь их, можешь даже представить, как они выглядят.

А на улице мороз, вон от порога белёсая струйка пара тянется. И от оконца холодом тянет, заледенело всё, оконце-то.

Один Терентий в тайге, совсем один. В прежние времена с собачками ходил, по молодости ещё. Как все охотники. Как без собаки в тайгу? И у него, у Терентия были собаки. Белок искали, за рябчиками бегали. Так, чтобы хорошая собачка попала, чтобы соболей гоняла, или зверя держала, такого не случилось, не повезло с собаками. Ладно, если белку найдут, а то две, три за весь день. Не случилось настоящей собачкой обзавестись за всю охотничью жизнь.

***

А теперь совсем один, разуверился в собаках. Года четыре назад это случилось, когда совсем разуверился, окончательно. Осень тогда затянулась, то оттеплит, то снова накинет морозцем, забереги потянут хрупкие льдинки навстречу течению. По воду на речку идёшь, бери топорик. То снова растеплится, истлеют забереги. Снег в тайге в кашицу превращается, следы мокрые, сам весь сырой. Бредёшь по тайге, сапогами чавкаешь, ни охоты, ни настроения.

Но в конце октября всё же приморозило, крепко прижало. Видимо срок пришёл зиме начинаться. Поздно вечером, Терентий сидел соболя обдирал, собаки залаяли. Вместе залаяли, и кобель, и сука. Не то, чтобы напористо залаяли, с перерывами, но бухают и бухают.

Терентий работу отложил, двустволку со стены снял, патроны пульные вставил, на всякий случай, вышел. Ночь она и есть ночь, – темень. Собаки сидят на хвостах, уши навострили и брешут. То смолкнут, то опять. В сторону от реки, как бы на тропу. Посветил фонариком, туда, сюда, что там увидишь, – тайга кругом. Тихо. Собаки смолкли, пошли спать, подумали, видимо, что хозяин их в обиду не даст, коль с ружьём вышел, пусть караулит, сторожит.

Хозяин тоже, с ноги на ногу перевалился, послушал тайгу, – зябко. Чего там стоять на морозе. Может сохатый мимо прошёл, вот они и поднялись, в ночи его далеко слышно. Тем более что снег коркой взялся после оттепелей, хрустит под копытами так, что за километр слышно.

В печку полено сунул, дальше занялся пушниной. Какое-то время прошло, как взвизгнула сука, шабаркнулась, будто в дверь ударилась, и снова тишина.

– Что у вас там происходит?

Тишина, тишина. Невольно прислушиваешься, хоть чем занимайся, а уши настроены на любое событие, на любой шум снаружи.

Залаяли собаки, да так далеко, не сразу и понял в какой они стороне. Далеко, да так яростно залаяли, как настоящие зверовые. Снова отложил работу, фонарик взял, ружьё, – вышел.

Собаки лаяли на той стороне реки, на другом берегу. Успел удивиться: как они туда перескочили-то? Закрайки большие, но ещё тонкие, даже собаку толком не держат. И открытое течение посередине шагов десять будет. Как они перебрались на ту сторону?

Только и успел подумать, как почувствовал, что рядом кто-то есть. Может запах дурной дошёл, а может тот шевельнулся, только Терентий понял, что он тут, возле открытой настежь двери зимовья не один. Понял, и моментально перехватил ружьё. Но медведь уже ухватил его за плечо и за голову, сгрёб и проворно потащил себе в пасть.

Так показалось, что в пасть потащил. А может просто, потом уже додумал.

Ружьё ахнуло сразу из двух стволов, вырвалось из руки и отлетело в темноту. Медведь тоже отлетел, в другую сторону, заревел, но не очень громко, скорее как-то жалобно, и крутился, крутился, раскидывая по сторонам собачьи миски.

Терентий бросился в зимовьё, захлопнул дверь и торопливо привязал её, как всегда делал на ночь, чтобы не выходило тепло. Только тут почувствовал, как нестерпимо жжет плечо и шею. Отскочил в дальний угол, вжался в нары и ждал, когда медведь начнёт рваться, вламываться в зимовьё. Но за дверями было тихо. Даже возня и брякотень собачьими чашками прекратилась, только далеко, на том берегу реки лаяли и начинали подвывать собаки. Крепко испугались.

– Ушёл, однако…. Свят, свят, свят. Вроде я попал ему….

Но выходить не стал, нашёл ещё обрывок верёвки и покрепче привязал дверь. Плечо и шея горели, но крови не было, только рубаху порвал, да крепко оцарапал, оставил багровые следы на коже. Но руки тряслись, ходили ходуном почти до самого рассвета, и спать совсем не хотелось, хоть и прикладывался.

– Хорошие собачки.… Не дали хозяина в обиду. – Язвительно ворчал Терентий, прислушиваясь, как утробно бухает в отдалении кобель и тоскливо воет сука. Даже не хотелось называть их по именам, противно было. – Чтобы ещё стал кашу для вас варить, – пропадите вы пропадом.

Утро морозное, словно настоящее зимнее утро скупо высветило оконце. Терентий поднялся, подсел к печке:

– Всё же задремал. Как-то выбираться надо, хоть бы ружьё вернуть.

Стал развязывать дверь, прислушивался. Тишина стояла, даже собаки перестали базланить, угомонились. Чуть приоткрыл дверь, вытолкнув её коленом, крепко придерживая за деревянную ручку, в щель увидел его, медведя. Он лежал посреди вытоптанной площадки, как раз там, где обычно Терентий кормил собак. Медведь показался совсем маленьким, даже жалким. Ружье было рядом, прямо под порогом. Просунул руку и затянул его внутрь. Осмотрел, переломил и вытянул пустые гильзы, продул стволы, зарядил. Распахнул дверь настежь.

Медведь был мёртв. Услышав скрип двери, за рекой снова забухал кобель. Лаял размеренно, с расстановкой, словно просил прощения.

Терентий подошёл к медведю. Он не был маленьким, просто он был очень худым, просто кожа, да кости. А шкура наполовину облезлая, – больной видимо. От него, даже от мёртвого, несло какой-то псиной и пропастиной.

– Через неделю бы сам околел, бедолага.

Терентий вышел на берег и увидел собак. Они сидели напротив, на кромке заберега и мягко виляли хвостами, радовались хозяину, думали, что вот сейчас он их как-то перетащит назад, к тёплому зимовью и станет кормить вкусной кашей с маргарином.

Десяток метров стылой, тягучей воды разделял кромки заберегов, отделял собак от хозяина. Течение рядом с образующимся льдом будто усилилось, будто спокойной лесной реке стало тесно там, среди льда. Чуть в стороне, на самой кромке сидела оляпка. Она распушилась, нахохлилась и казалась большой, размером с сойку. Через какое-то время снова поджимала пёрышки и резво ныряла в тёмную, холодную воду. Через несколько секунд выныривала, усаживалась на своё место и быстро расклёвывала, съедала ручейника. Снова распушалась, втягивала головку в плечи, – отдыхала. Вода и капелькой не приставала к ней.

– Как туда удрали, так и обратно приплывёте. Тьфу, на вас. – Терентий сплюнул в сторону собак, утёрся рукавом и вернулся к зимовью.

Снова обошёл вокруг медведя, легко перевернул его, рассмотрел детали вчерашней схватки.

– Вон, куда тебе вчера прилетело. Да, ловко получилось.

С левой стороны грудины, выпирающей ребристым конусом, зияла большая дыра от двойного выстрела. Даже сквозь шкуру были видны выступающие рёбра, настолько зверь был исхудавший. Конечно, в таком состоянии он был готов на любое преступление. – Откуда ты притащился? Не натворил бы беды у соседей. – Терентий топором отрубил, откромсал голову, положил её на чурку. Тушу, ухватившись за заднюю ногу, утянул по тропе подальше от зимовья.

– Пусть пока. Потом сожгу.

Голову приспособил напротив дверей, нацепил на еловый сук. Так и висела, облезлая, обглоданная, пока не появились летом туристы и не раскромсали, выковыривая, выдирая медвежьи клыки и другие зубы.

***

Два дня не ходил на промысел. Нашёл на полке какую-то старую мазь в стеклянной банке и смазывал следы от медвежьих когтей. Сперва было больно, даже боялся, не началось бы заражение, но боль быстро прошла и царапины стали подживать. С отступившей болью уменьшилась, почти совсем схлынула злость на собак.

Вышел на берег, позвал их. Кобель так и сидел в отдалении, только хвостом возил по снегу, а сучка носилась по самому краю заберега, взвизгивала, радостно лаяла, но прыгнуть в студёную воду не решалась.

Вернулся к зимовью, развёл костёр и повесил над пламенем закопченное ведро, стал варить собакам кашу.

– Уж на кашу-то вы переплывёте, ни куда не денетесь.

Специально громко брякал деревянной лопаткой о ведро, помешивая кашу. Но собаки лишь лаяли, выли, убегали по заберегу далеко вниз, проверяя, нет ли там перехода, возвращались назад и снова лаяли. Разлил ароматную кашу по кастрюлям и вынес на берег, поставил на виду. Снова посвистел, позвал собак.

– Да идите вы к чёрту! Жрать захотите, – переплывёте.

Ушёл в зимовьё. На нарах лежала рубаха, испорченная медведем. Уже в который раз взял её в руки, стал рассматривать. Рубаха хорошая, не старая ещё. И ткань добрая, – фланель, тёплая ткань. Можно бы и стянуть края, но тогда образуется рубец, да и возиться с иголкой совсем не хотелось.

– А-а, не бедствуем. Катерина новую купит. Для неё забава какие-то обновки покупать.

Ножом пластанул по вороту, а потом с треском разодрал рубаху надвое. Одну половину сунул здесь же, на нары, – пойдет соболей обезжиривать, другую повесил на стену возле печки, – на прихватки. Снова вышел посмотреть: не переплыли?