«Новое время»

Довольно мрачный снаружи, огромный темно-серый дом в Эртелевом переулке, номер шестой. Редакция – в первом этаже. Просторная передняя; слева – большой зал с гигантскими зеркалами, с глубокими кожаными креслами; кабинеты главного редактора и его помощника; длинный коридор, в который выходят многочисленные комнаты для отдельных сотрудников, для хроники, телеграмм, отдела внутренних известий. После провинциальных газет кажется, будто это не редакция, а департамент какого-то необыкновенного министерства.

С замиранием сердца вошел я в переднюю и был встречен редакционным курьером.

– Вам кого? – спросил он, увидев, что я беспомощно озираюсь по сторонам, вертя в руке конверт.

– От Михаила Осиповича Меньшикова… К господину Суворину.

Курьер взял письмо, удалился и вернулся минуть через десять, которые показались мне весьма продолжительными.

– Пожалуйте.

Кабинет Суворина, несмотря на свои размеры, казался тесным от громоздкой старинной мебели, от полок с блестящими переплетенными книгами, от тумб со статуями. На стенах – картины известных русских художников. Сам Михаил Алексеевич сидел за столом, на котором вздымался ворох типографских оттисков, и ожесточенно перечеркивал красным карандашом гранки со статьями сотрудников.

«Какая расправа! – со страхом подумал я, глядя на карандаш. – Не к добру это!»

– Я прочел письмо Михаила Осиповича, – строго произнес Суворин, внимательно глядя на меня сквозь пенсне. – Вы – из Одессы?

– Да… – нерешительно отвечал я, почувствовав в слове «Одесса» некоторое пренебрежение и недоверие. – Но я не одессит. Только учился в университете… А раньше, на Кавказе…

Мою попытку рассказать свою биографию он, как и Меньшиков, пресек в самом начале.

– Да, да. Это неважно. Вы принесли что-нибудь?

– Вот это… Маленькие фельетоны.

– Давайте.

Суворин с безразличным видом углубился в чтение. Пока он читал, я то краснел, то бледнел. От волнения ладони стали влажными. Как-никак – решалась моя судьба. А он продолжал читать с каменным видом и не улыбался. Пропало мое дело!

– Что же… Недурно, – произнес, наконец, он. – Это пройдет. А остальные придержите у себя, мне некогда. Только что здесь за подпись: «Калий»? В чем дело?

– Мой псевдоним, Михаил Алексеевич… Из химии…

– Нет уж, пожалуйста. Без всякой химии. Тут вам не Одесса. Вот, Михаил Осипович пишет вашу фамилию. Какая-то длинная. Сократите ее и сделайте псевдоним. Сядьте в сторонку, подумайте. А я буду работать.

Он продолжал свое прежнее страшное занятие – черкать гранки накрест карандашом. Как потом я узнал, все статьи сотрудников, ненапечатанные на машинке, для удобства чтения редактором и помощником сначала посылались в типографию, a затем уже читались в оттисках и одобрялись или браковались.

– Ну, что? – спросил через несколько минут Суворин. – Как дела?

– А вот, колеблюсь. Может быть, подписываться: Тренников?

– Тренников? Не особенно… Будут вас называть Тренников-Бренников.

– В таком случае – Ренников?

– Ренников? Что же… Хотя Хренникова напоминает, но можно. Подпишите. А теперь идемте к моему помощнику Мазаеву. Я вас познакомлю, и вы обычно будете приносить свои рукописи ему.

Помощник главного редактора Михаил Николаевич Мазаев⁹⁶ оказался очень милым меланхолическим человеком. Он положил одобренный Сувориным фельетон на стол, предложил сесть и молча уставился на меня своими добрыми усталыми глазами. Эти глаза, как мне показалось, с покорной грустью говорили: «Вот еще один лишний человек, который будет мне надоедать».

Почувствовав в Мазаеве деликатного и безропотного собеседника, я немедленно начал рассказывать ему свою биографию. И он поступил со мною совсем не так резко и безжалостно, как Меньшиков или Суворин. Мило кивал головой, грустно улыбался и о чем-то усиленно думал, время от времени заглядывая в какую-то лежавшую перед ним чужую рукопись.

И, вот, с того дня стал я сотрудником «Нового времени». Однако, странное дело. Прежде, в провинции, писал я непринужденно, легко, не задумываясь над тем, что скажет читатель. А здесь, в продолжение долгого времени, садился за фельетон и ощущал какую-то робость. Напишешь, и самому не нравится. Перечеркнешь, начнешь заново – опять нехорошо. И, главное – никакого контакта с теми, для кого стараешься. Бывало, в Одессе, а особенно в Кишиневе, – выйдешь на улицу, встретишь знакомого, и сразу догадаешься, понравилась ли ему моя очередная статья, или нет. Если сам о ней заговорит, значит неплохо; если же станешь разговор наводить на нее, a собеседник увиливает и говорит о погоде или об общих знакомых, значит дело неважно.

А тут, в «Новом времени», тираж около ста тысяч. Если одну газету читает на круг пять человек, то полмиллиона критиков. И каких! Премьер-министр, министры, придворные чины – камергеры, шталмейстеры, егермейстеры, не считая камер-юнкеров; затем – члены Государственного Совета, сенаторы, члены Святейшего Синода, директора департаментов, губернаторы, жены их, дети, родственники… Есть от чего взволноваться!

Пишешь для них, дрожит в руке перо. И хотя сидишь в своем кабинете один, все равно – страх охватывает. Кажется, будто из одного угла смотрят сенаторы, из другого губернаторы, из третьего члены Святейшего Синода и с негодующим удивлением говорят: «Кто это еще появился? Почему веселится? Кому это надо?».

С ужасом увидел я, что из-за подобного страха статьи мои стали выходить бледными. А, в довершение всего, печатали их редко. Как-то раз, встретив в редакции Меньшикова, я решил пожаловаться ему на свое тяжелое положение.

– А почему вы волнуетесь? – с удивлением спросил Михаил Осипович. – Вам, ведь, определили жалованье?

– Да.

– Вот и будьте довольны. А что редко печатают, не беда. У нас так много сотрудников, что нельзя удовлетворить всех. Вы должны писать непрерывно; бить, так сказать, как фонтан. Ну, а редактор иногда подойдет к вашему бассейну и зачерпнет.

Фонтан Меньшикова меня, разумеется, не утешил. Но делать нечего. Начал я писать каждый день; некоторые статьи сам браковал, некоторые браковал Суворин, перечеркивая их своим зловещим карандашом; но некоторые, все-таки, проходили. Как я заметил, к «Новому времени», как к газете солидной и в некоторой степени «величественной», к голосу которой прислушивалась вся Россия и чужие державы, не подходила та легковесность и развязность, с которой писали провинциальные газетные авторы.

Так, в упорной работе над выработкой хорошего петербургского тона прошло у меня несколько месяцев. И, вдруг, – о, радость! Пришел счастливый день, когда я отличился перед всеми сотрудниками и всеми читателями:

Из-за моего фельетона издательство Суворина оштрафовали на три тысячи рублей!

Произошло это радостное событие так. Написал я о С. Д. Сазонове⁹⁷ статью, обвиняя министра иностранных дел в провале нашей политики на Балканах в вопросе о Боснии и Герцеговине. Михаилу Алексеевичу фельетон понравился, но он у себя в «Новом времени» напечатать его не решился и передал своему брату Борису в «Вечернее время». В фельетоне Сазонов изображался в довольно карикатурном виде. Задорный и смелый Борис Суворин статью напечатал немедленно, без колебаний. А на следующий день получил из министерства внутренних дел через цензурный комитет извещение, что его газета подвергнута штрафу.

Такие случаи бывали и раньше. Не только «Вечернее время», но и более сдержанное «Новое время» за время своего существования нередко подвергались административным карам в виде предупреждений, запрещения розничной продажи и штрафов, что явно указывало на полную независимость этих газет от правительства.

Дня два спустя после моей статьи к нам в контору явился полицейский чиновник и потребовал уплаты штрафа.

– Вот, пожалуйста, – любезно ответил заведующий, который действовал по инструкции Бориса Суворина. – Получите.

И он галантным жестом указал чиновнику на два огромных тяжелых мешка, перевязанных сверху веревкой.

– То есть, что это? – изумился представитель власти.

– Причитающиеся правительству три тысячи. В медных монетах.

– Позвольте, но я в таком виде не желаю принять!

– Простите… В каком виде получаем от читателей, в таком и выдаем. А если вам самому трудно, вызовите городовых или пожарных.

В день оштрафования газеты чувствовал я себя бенефициантом.

Все шутливо поздравляли, жали руку. Меньшиков, встретив меня в редакции, одобрительно похлопал по плечу.

И с тех пор статьи мои в «Новом времени» стали появляться все чаще и чаще. Спасибо цензурному ведомству!

А. С. Суворин

Мне было очень жаль, что я не застал в живых знаменитого Алексея Сергеевича Суворина. Он скончался за несколько месяцев до моего поступления в «Новое Время».

Память о нем была еще жива в редакции. Про покойного редактора часто говорили, вспоминали с любовью и с уважением.

До основания своего «Нового времени» Алексей Сергеевич был сотрудником «Санкт-Петербургских Ведомостей» Корша⁹⁸, и его талантливые фельетоны за подписью «Незнакомец» пользовались уже тогда большим успехом. Однако, молодого энергичного журналиста не удовлетворяла работа в чужой газете. Его мечтой было создать свой собственный печатный орган, в котором он мог бы быть вполне независимым.

И, вот, в 1876 году представился случай купить по дешевой цене небольшую, влачившую жалкое существование газетку «Новое время», издававшуюся Киркором⁹⁹ и Трубниковым¹⁰⁰. Суворин сразу преобразовал дело. Отмежевался от прежнего издательства в передовой статье своего первого номера, выпущенного 29-го февраля, в день Кассиана; пригласил в число сотрудников наиболее талантливых старых коллег по «Петербургским ведомостям» – Виктора Петровича Буренина, К. А. Скальковского¹⁰¹, Софью Смирнову¹⁰², Б. В. Гея¹⁰³, – и газета сразу привлекла внимание публики.

В это время начинались события на Балканах, приведшие к русско-турецкой войне. Произошло восстание в Герцеговине. Черняев¹⁰⁴ со своими добровольцами направился на фронт. Будучи ярым славянофилом, Алексей Сергеевич стал горячо призывать русское общество к защите угнетенных славян. Поехал на Балканы в качестве военного корреспондента собственной газеты. Затем вернулся, отправил вместо себя на театр военных действий Буренина, сам стал писать свои «Маленькие письма», призывавшие к полному освобождению балканских братьев…

И постепенно в «Новое время» стали стекаться лучшие литературные силы. С середины 80-х годов в числе сотрудников газеты находились поэт Фофанов, Антон Павлович Чехов, Амфитеатров, Потапенко¹⁰⁵, Сигма-Сыромятников, В. В. Розанов, Сергей Атава, Невежин¹⁰⁶, Ю. Беляев¹⁰⁷. В литературном приложении к газете печатались произведения Майкова¹⁰⁸, Полонского¹⁰⁹, Костомарова¹¹⁰, Мордовцева¹¹¹.

А параллельно с возраставшим успехом газеты развивалась и техническая сторона издательства. Были созданы прекрасная типография, цинкография, типографская школа; открыты собственное книгоиздательство и книжные магазины в Петербург, Москве, Саратове, Харькове, Одессе, Ростове-на-Дону. Наконец, приобретено железнодорожное контрагентство с многочисленными книжными киосками на больших станциях.

Национализм во внутренней политике и славянофильство с франкофильством – в политике внешней сделали «Новое время» самой влиятельной в России и заграницей газетой. По передовым и руководящим статьям его иностранные политические деятели определяли настроение и мнения русского общества по тем или иным международным вопросам. Однажды за статью, направленную против агрессивного поведения Германии, Бисмарк потребовал от Императора Александра III немедленного закрытия «Нового времени», на что император, конечно, ответил категорическим отказом.

Будучи независимым националистом, без всяких партийных шор, Алексей Сергеевич имел в составе сотрудников лиц разных политических оттенков, за исключением, разумеется, республиканцев и социалистов, что создало из «Нового времени» своего рода «Парламент мнений». Сообразовываясь с государственными интересами России, Суворин поддерживал правительство, когда находил его мероприятия разумными, но нередко и восставал против действий тех или иных министров, когда находил их вредными.

Широкий внепартийный национализм Алексея Сергеевича политические враги старались представить русскому общественному мнению как неустойчивость взглядов; левые круги даже дали «Новому времени» кличку «Чего изволите», распространяя клевету о заискивании Суворина перед правящими кругами. Сами завися от подачек внутренних и внешних недоброжелателей Российской Империи, эти клеветники по своей психологии не допускали мысли, что могут существовать издатели или редакторы, не заглядывающие в чужой карман. И если многие либерально настроенные люди считали «Новое время» зависимым «черносотенным» органом, то только потому, что сами не читали его, а судили со слов социалистических газет и листков.

Старые сотрудники Алексея Сергеевича сообщили мне многое о личных качествах этого удивительного русского человека.

К концу жизни престарелого редактора-издателя стали одолевать разные недуги, и сделался он тогда слишком строгим, даже ворчливым, и редакционная молодежь сильно боялась его. Некоторые, входя в редакцию, со страхом спрашивали в передней курьера Василия, спустился ли из своей квартиры Алексей Сергеевич? Когда на лестнице раздавался кашель сурового старца и слышался стук его палки, все настораживались. За малейший промах или упущение в информации Алексей Сергеевич разносил и громил хроникеров, стуча палкой по столу, на котором обычно эта палка покоилась во время работы владельца. И особенно зловеще звучал этот грозный предмет, когда редактору приходила в голову мысль, что автор заметки нарочито кого-то рекламирует, думая извлечь из этого личную выгоду. Сам до щепетильности честный, Алексей Сергеевич требовал абсолютной честности и от других. Отдел хроники и театральных рецензий были областями особенно уязвимыми для злоупотреблений. И тут Суворин был беспощаден.

Однако если старик видел, что напрасно заподозрил кого-либо в недобросовестности, он тут же менял тон, начинал расспрашивать обиженного, как он живет, как себя чувствует, и затем – предлагал аванс.

Система авансов широко применялась у щедрого Алексея Сергеевича и продолжалась при его сыновьях. Этими авансами, которые редко погашались, сотрудники могли бы легко разорить издателя, если бы не те огромные доходы, которые тот получал с книгоиздательства, с книжных магазинов и с контрагентства на железных дорогах. Алексей Сергеевич выдавал их направо, налево, иногда только для проформы ворча и вздыхая, или журя молодых сотрудников за неумение жить в рамках бюджета. Зная слабые струны старика, некоторые в подобном мирном ограблении издателя доходили до виртуозности. Так, например, Юрий Беляев, ведший довольно рассеянный образ жизни, нередко являлся к Алексею Сергеевичу с радостным известием, что только что узнал новый совершенно свежий анекдот. Старик уже из опыта знал, чем этот анекдот пахнет; но все-таки заинтересовывался. Анекдоты значительно успокаивали его подагрические боли. И Беляев рассказывал. Рассказывал талантливо, с большим мастерством. А потом, когда Алексей Сергеевич, вдоволь насмеявшись, с удовольствием потирал свою больную ногу, как бы невзначай спрашивал:

– Между прочим… Вы не могли бы мне дать любовную записку к кассирше?

Все это происходило мило, по-семейному. Но бывали случаи, когда сотрудники в авансовой вакханалии переходили всякие рамки приличия.

Некий Г. однажды прибег даже к явной нечестности. Явился к Алексею Сергеевичу и стал просить аванс в 500 рублей.

– Да вы же на прошлой неделе у меня брали! – ворчливо ответил старик.

– Это верно, но сейчас мне до зарезу нужно. Вопрос касается моей чести.

– Проигрались?

– Еще хуже. Но сказать не могу, секрет.

Сам очень чуткий в вопросах чести, Алексей Сергеевич пожалел несчастного сотрудника, которого должна была, по его мнению, сильно мучит совесть, и безропотно подписал заранее заготовленную просителем записку: «Выдать Г. 500 рублей».

Конторой, находившейся на Невском Проспекте, заведовала тогда очень деловая и энергичная дама. Г. принес ей подписанную Сувориным записку, но заранее к числу 500 приписал ноль. Выходило пять тысяч.

Заведующая удивилась, что аванс так велик, но выдала деньги без возражений. А когда Г. ушел, на всякий случай позвонила по телефону в редакцию.

– Вы действительно разрешили Г. получить аванс в пять тысяч рублей? спросила она Алексея Сергеевича.

– Пять тысяч? Нет. Только пятьсот.

– А в вашей записке стоит пятерка с тремя нулями!

Суворин сначала изумился, затем рассердился, потом разъярился и потребовал, чтобы преступный сотрудник явился к нему. Поняв, что наивный подлог не прошел, испуганный Г. предстал пред грозные очи издателя и с покорным видом стал выслушивать его обвинительную речь.