Продолжаю традицию писать рецензии на произведения Платонова, в день памяти о нём.
Мои рецензии на Платонова, всегда, чуточку больше, чем просто рецензии.
Я долгое время боялся писать рецензию на его главный роман — Чевенгур. Почему? Из чувства ответственности. Я знаю, что так, как я мог бы написать о Чевенгуре, и понять Платонова -— не напишет никто.
А для этого нужно много сил, удачи и вдохновения. Особенно.. когда сердце бьётся в пустоту и жить — некуда.
Но и в пустоте, оказывается, можно писать хорошие тексты.
…………….
Вы когда-нибудь видели падших ангелов?
Нет, не тех, на картинах, с неуклюже приделанными к плечам, крыльями уток, воробьёв и летучих мышей.
Так изображают падших ангелов только на утренниках, в аду. Впрочем, и простых ангелов не менее нелепо изображают.
Я говорю про настоящих падших ангелов.
Вы.. видели когда-нибудь иконы с падшими ангелами?
Был такой иконописец на Руси. Чуточку юродивый и не от мира сего, словно сошедший до срока, нет.. не с ума, а с живописности кадров фильмов Андрея Тарковского. Звали этого иконописца — Андрей Платонов.
Как выглядят настоящие падшие ангелы, а не прирученные искусством и религией, на манер домашних болонок?
Вы точно хотите увидеть падших ангелов? Не испугаетесь? Ваша жизнь может измениться после этого, и взгляд на искусство и человека.
Представьте себе: вечер. Звёзды накрапывают на листву. Колышется травка, задетая бог знает кем, надломленная: она мучается и словно бредит о чём-то, молится звёздам и богу.
Не смейтесь. Просто мир, более таинственен и безумен, чем принято думать.
Это только в сказках и в живописи, ангелы — с крыльями куропаток и гусей.
И почему нас это не изумляет, как мрачный бред и даже — богохульство?
У Платонова, ангел — это таинственно оживший лапоть на богом забытой дороге, в опустевшей деревне: он пророс травой от тоски и одиночества; или из трубы, заброшенного, как умерший человек, дома — вырос подсолнух.
У Платонова, нежно растушёвано существование природы и человека, словно ослепший дождик в осенней листве, так что нельзя толком понять, это шелестит листва, или звёздное небо: темнота меж осенних ветвей, не менее таинственна, чем безмолвие глубокого космоса.
Представьте себе такую страничку-икону от Платонова: вечер природы. Странник в поле, ложится в траву и кладёт под голову — потёртое, исхудавшее крыло.
В романе, нет буквального воспроизведения данного образа: эсхатологический импрессионизм Платонова (милые литературоведы, если вы читаете это, возьмите на заметку данный термин — лучшего определения творчества Платонова, вы не найдёте, поверьте).
Наверное, это одна из главных трагедий искусства 20-го века: Платонова, до сих пор, просто не умеют читать. Он находится в совершенном андеграунде литературы.
Уже научились читать Набокова, открывая его дивные миры, Джойса, Пруста, Кафку.. но Платонова, который, по словам Бродского — равен этим писателям, до сих пор не умеют читать и смотрят на него как на странную и косматую планету, мрачно приблизившуюся к Земле.
Вы пробовали смотреть на картины Сёра или Ван Гога — вплотную?
Живопись представляется неуклюжим детским бредом, и даже виден замурованный в голубую краску неба — распятый кузнечик.
Для созерцания Платонова, нужна нежная дистанция.
Да, это именно созерцания. Я верю, что однажды, читательская культура (по сути, потребительская), повзрослеет до созерцания миров Платонова, и ему будет присвоено такое же нежное наименование, как в Японии, для созерцания снега или цветения сакуры: юкими, ханами..
Платонова нельзя читать, как Тургенева, Толстого, Остен, Достоевского или Оруэлла: это вандализм.
Иначе, читатель увидит лишь чудовищно искажённого Платонова; увидит пошлый гротеск, обозвав его банально — антиутопия, увидит какие-то сумрачные дебри социализма и прошлого нашей страны.
Он не увидит самого главного: полыхающего космоса, в творчестве Платонова: ибо и космос может полыхать и на кончике былинки, и на поверхности измученного сердца человека, и на ресницах влюблённой женщины.
Социалистические конструкции и образы, в творчестве Платонова, то же самое, что рама из флорентийского дуба, на картине Рафаэля, или толстый мазок алой краски на картине Мунка.
Как бы вы назвали экскурсовода в музее, который бы целый час рассматривал деревянную раму, а не картину, или два часа говорил о том, из чего сделана краска на полотне Мунка, с улыбкой обмолвившись, поскребя ноготком краску: толстая, как у дедушки в сарае..
Разные слова, на весёлые буквы, приходят в голову, как назвать такого экскурсовода и такого «читателя» Платонова.
Высший пилотаж, после чтения Чевенгура — ни разу не задуматься о социализме, но задуматься о звёздах и тайне души, любви и космическом одиночестве чувств, несущихся, словно звёзды, в бездне погасшего пространства.
Если в рецензии или в статье на Чевенгур. есть нарочитое упоминание социализма, в вероятностью 97% — это шлак, в той же мере, как если бы кто-то говорил о романе Достоевского — детектив, или о Лолита Набокова — роман о педофиле.
Андрей Рублёв, расписывал храмы, в редкой и утраченной ныне манере, как бы «рисуя дымом».
Краски, словно бы вечереют и зыбятся, как небо в осенней листве.
Так и Андрей Платонов, словно бы обмакивает перо ангела, в краски социалистической действительности, и ими, пишет свой космос, картины ада и рая, смешивая их, как небо и дождь, смешиваются в осенней листве.
Мир Платонова — это причудливая и крылатая смесь волшебных миров Шагала, Мунка, Иеронима Босха, Андрея Рублёва. и даже.. Хаяо Миядзаки, с его блуждающими домами-лунатиками, которые предвосхитил Платонов в своём Чевенгуре.
Платонов писал свой роман несколько лет.
Он был его отдушиной, лунатическим и творческим бредом, после.. кошмаров жизни, в том числе и личной, жизни: он словно пробуждался на другой планете, пиша роман, и бредя о земле так, как мы будем в раю бредить о земной любви, вскрикивая в ярких цветах, пугая ангелов и бога.
Спрашивается: сколько нужно читать роман, писавшийся несколько лет, в котором утрамбованы крылья, размахом — в века?
И нужно ли читать его?
Для кого мир воспринимается сквозь призму экзистенциальности, и для кого сюжет, не так уж важен — да.
Но по сравнению с Чевенгуром, мрачные миры Кафки и Сартра, Ионеску — это безмятежное детство экзистенциализма.
Неподготовленного читателя, текст может утомить, в той же мере, как и жизнь — неподготовленного человека.
Кто-то даже может покончить с собой. Кто-то может сойти с ума от эстетического наслаждения, и выбежав на улицу, голым и в тапках, обнять первого встречного.
Чевенгур — это экзистенциальная русская рулетка.
Представьте, что вы занимаетесь сексом… 3 дня подряд, не вылезая из постели.
Чудесно? Да.. но это уже чуточку рыцарство и нежное безумие: глотнёшь водички, перекрестишься, и.. снова, в постель, как в омут, к смуглому ангелу (боже, молю, сделай так, чтобы мне сегодня приснился этот сон с моим смуглым ангелом.
Можно даже 4 дня или 5, вместо 3, и если я умру во сне от… изнеможения счастья, то не сразу мне дай знать об этом, не буди меня, дай побыть нежным призраком у милых смуглых ножек любимой моей, с которой я разлучён навсегда..).
Задумался.. а какое произведение Платонова, самое гениальное?
Чевенгур, безусловно — шедевр.
Но это большой роман, и в нём, как в ночной степи, сердце может потеряться два раза, один раз испугаться своей тени или качнувшейся веточки, навек очароваться звездой, упавшей в травку, синхронно со светлячком, и два раза можно заснуть, обнявшись вместе с перепуганным сусликом, словно с заветным другом.
Советовать Чевенгур незнакомому читателю — это эстетическое преступление и чудовищная нечуткость: всё равно что советовать взобраться на Фудзияму — в пижаме: Фудзияма прекрасна. Но не в пижаме, и на это нужен настрой и понимание Платонова.
Так что, советовать Чевенгур я не буду, а посоветую его более ёмкие и лиричные шедевры: Джан, и Счастливая Москва.
Чевенгур же — это русский Улисс.
Уже в начале романа, похожего на апокриф жития падших ангелов, читатель встречает почти немыслимое: образ осени в Эдеме.
Кажется, что птицы и листья, мечты людей, улетают прочь от Земли, к далёким звёздам.
Матери спасают своих детей, умирающих от голода и безумия жизни, тем, что словно бы.. отправляют их в люльке крыла, по течению ночи — к звёздам, целуя их на прощание в старческий лобик: словно времени больше не стало: зачем жить жизнь, мучиться и стареть, видя один и тот же бред жизни, когда можно стразу, в детстве, состариться, улыбнуться ангелам и заснуть навсегда, став снова — милым дождём, травкой апрельской, звездой в облаках..
Звучит красиво, да? Ну, это на языке ангелов. Если перевести на язык мрачный язык людей, то это значит: матери, со слезами на глазах, убивают своих детей, спасая их — от жизни.
В космогонии Платонова, почти по Джордано Бруно — не душа находится в теле, а — тело, в душе.
Потому, судить героев Платонова по человеческим меркам — безумие. Желание «судить», вообще, одна из разновидностей безумия.
Чтобы читать Платонова, нужно вспомнить в себе — ангела (это вообще, одна из задач искусства, как и любви, но об этом почему то многие забыли).
В космогонии Платонова — ребёнок, любовь, тоска, дружба — это зримые эманации светящихся крыльев, как в Эдеме, где ребёнок мог быть нежной мыслью о звезде или смуглом плече женщины..
Так северные олени, вынашивая в себе оленят, видя, что зима слишком холодна и родить — значит убить ребёнка — жизнью, усилием и нежностью мысли, растворяют плод, в себе, и оленёночек вновь становится тёплой кровью в жилах матери, её сном, северным сиянием.
Мне кажется.. Платонов, в прошлой жизни, был северным оленем. Экзистенциальным и странным оленем, часами любующимся северным сиянием: его не принимали за оленя, ни свои, ни чукчи.
А ещё.. Платонов, до оленя, был — индейцем Перу.
Я не шучу. В Чевенгуре — предвосхищён южно-американский магический реализм.
Так и вижу, как смуглоликий Платонов, с пером в чёрных, как вороново крыло, волосах, участвует в странном празднике перуанцев, когда они раз в год, выкапывают своих умерших, и начинается дивный, апокалиптический маскарад и танцы.
Один английский профессор-славист, в совершенстве знающий русский и обожающий Платонова (его нельзя перевести, от слова — совсем, и тем чудовищней, что многие русские, воспринимают Платонова, в изувеченном виде, словно в переводе), писал как-то, что с наслаждением читал Чевенгур — по две страницы в неделю: так буддист смотрит на былинку на ветру, или на хокку Басё — часами, открывая в них — космос.
Читателям Чевенгура, я бы тоже посоветовал не торопиться с чтением начала романа, потому что в нём, тайно, описывается один из самых поэтичных и странных апокрифов: осени в Эдеме, изгнание людей-полуангелов, в заросли синевы, тишины природы.
Мир у Платонова — блаженно-прозрачен, словно сотворён только вчера.
Он ещё девственно-податлив и тёпел, и в лице былинки, ещё нежно отражается, улыбается звезда.
Вот как описывает Платонов, одного из падших ангелов, т.е. людей, в первые дни после изгнания из рая: «Родившись, он удивился, и так и прожил до старости с голубыми глазами на моложавом лице».
Это же.. иконописный мазок пера. Тут обнажённая до звезды и боли бессмертия, душа, перед полыхающим и прекрасным миром.
Давно ли мы так смотрели на мир? В детстве… дальше — с нами случился Чевенгур: жизнь, почти чеховская «renyxa» — чепуха.
Так бог бредил, ворочаясь и что-то шепча в своём сне, на 7 день, то улыбаясь нежно чему-то, то вскрикивая в слезах: снился человек.
Вы только представьте эту прелестную картину: Эдем. Вечер. Фонарь, аптека..
Господи, откуда тут тональность Блока? Или Платонов, как и Блок, умел слушать тёмную музыку эпохи и мира?
Не было фонаря. Была — яблоня, и сразу, возле неё, Адам и Ева с детьми-непоседами.
Мир стоит перед великими переменами, и вдруг, к богу, подходит ангел.
Смущённо чешет крылом, затылок и говорит: гм.. простите, что разбудил вас. Но там.. это, ну..
- Что, это? Вот ты косноязычный у меня. Говори как есть. Ну?
Заикаясь, ангел продолжает:
- Там… возле Эдема, за сияющей оградой, есть странное поселение людей в лесу.
- Кто такие?
- Говорят.. что они — русские.
Полусумасшедшие, полуангелы..
- Непоседоил, ты не пил сегодня? Я не создавал больше людей, кроме Адама и Евы.
- Может… они, сами?
- Что, сами? — окончательно проснулся бог.
- Ну.. завелись. Как болотные огоньки, знаете. Или они тут были всегда.
- Я бы заметил. Знал.. Хм..
Хотя мне снятся порой странные сны. Может я.. нечаянно, во сне, создал их, прошептав вслух что-то что-то невыносимо-прекрасное и грустное?
Че.. че…
- Чегевара? — улыбнулся краешком крыла, Непоседоил.
- Кто это? А.. это потом, нет, тут другое.
- Человек?
- Хм.. наверное, как поэт, после создания шедевра, хотел что-то подправить, дополнить в человеке, и во сне это сделал.
Но вышло что-то странное: Чевенгур.
Это мой мрачный шедевр. Я его ещё никому не показывал. Это.. сама жизнь. То, что будет с миром, человеком и нами. Словно все перегородки, между раем, адом и жизнью — рухнули.
И что они делают в лесу, эти люди.. русские?
- Странное они делают, боже.
Материться хочется, а мата ещё нет.
Пусть пока матом будет вон та робкая звёздочка в Поясе Ориона, и вот эта веточка клёна.
(дотрагивается с робкой улыбкой до неё).
- Господи Я… ну что, что именно они делают, Непоседоил?
Да хватит трепать веточку. И на звезду не смотри. Я их днём наверно, буду скрывать.
Ну?
- Они.. ящерицу съели, вместо яблока познания. И теперь говорят, как ангелы.
Даже лучше меня..
- Ну… это не сложно, Непоседоил.
И что они говорят?
- Один из этих русских, всё мечтал умереть.
Для него смерть была, как соседняя губерния, или.. звезда.
Всё приглядывался к реке: упасть в неё, всё равно что в небо — упасть. Русские это умеют, особенно в любви.
Поймал этот чудак рыбу, и показывал её другим, как инопланетное существо: мол, она в смерти живёт, где человек жить не может: в ночи реки, оттого она и немая и глядит без выражения: телёнок ведь и тот, думает, а она — нет: она всё уже знает.
Господи! Они узнали тайну нашего молчания и кроткого безмолвия природы и звёзд!
- И что же было с этим русским?
- Он ходил по деревне, и рассказывал, что хочет умереть и посмотреть, что Там и как, может что поинтереснее их жизни: хотел пожить в смерти..
- И что говорили ему на это?
- Странные эти русские, боже. Они говорили с улыбкой: ну что ж, попробуй умереть, вернёшься, расскажешь, что и как.
Выловили его через три дня..
Позвал не Христос, а звёзды, в реке.
- Христос и позвал. Если бог умирает в мире, то человека зовут — звёзды.
………
У каждого великого писателя — свой шифр снов искусства.
Роза у Пушкина — это не роза на рынке; клён у Есенина, это не клён Пришвина.
Это отдельное слово ангела. В веках, разумеется, эти просиявшие слова, складываются в таинственный шёпот бога.
Так и у Платонова. Социализм и коммунизм у Платонова, это не коммунизм Ленина или момент в истории нашей страны (так читать Платонова, так же безбожно, как кушать че… бурек, перед картиной Рафаэля).
Коммунизм у Платонова, такая же метафизическая сущность, как и бабочки у Набокова: это не просто образ души, а прободение реальности, сияющая трещинка в действительности.
Чем она заполняется? Другой вопрос..
Для Платонова, коммунизм — это почти евангельское: «и времени больше не стало, и не стало ни эллина, ни еврея..»
Но у Платонова ещё глубже: это какая то звёздная тоска по инфракрасному качеству бестелесного мира, о феминизме не женщины, но — души, истины, без которой «стыдно жить на свете».
Коммунизм у Платонова, это что-то среднее, между Концом света, и вселенским счастьем, в котором участвуют не только люди, как в Евангелии, но и малейшая былинка замученная и самая далёкая, богом забытая звезда.
Аналогично и с платоновскими «буржуями». Это — не совсем люди, а почти трансцендентальная, хтоническая сущность, что-то среднее, между озябшей и бескрылой душой, и мороком «человеческого», который все мы должны преодолеть: преодолеть ад шестого дня творения, чтобы вновь не повторился ужас мира и гибель любви, бога.
Мне больно наблюдать за тем, как читатели, и даже очень образованные, восхищаются цитатами второстепенных писателей, или первостепенных, но мыслями, разжёванными до предела, и.. проходят мимо совершенно гениальных мыслей Платонова, которым, как сказала бы Цветаева о своих поздних стихах — нужен читатель-соучастник, лунатик прекрасного.
Например, у Платонова есть мысли, предвосхитившие открытия Бергсона об относительности времени, но Платонов идёт даже дальше Эйнштейна: он придаёт мышлению человека, искривление пространства души, несущейся на световых скоростях.
Сначала, время ускоряется, и не случайно у Платонова, дети в романе, похожи на старичков-космонавтов, и даже — на седых призраков, печальных барабашек жизни.
Потом, время и мир — замедляются, и словно бы.. идут вспять, проваливаясь в грудь человека, а ещё через миг — время, попросту бредит, растушёвывая границы жизни и смерти, человека и звезды, былинки и ангела, цветка, росшего 1000 лет назад и улыбки девушки, словно мы видим мир, на горизонте событий Чёрной дыры.
Женщина и любовь в Чевенгуре — это образ утраченного рая и бога распятого.. забытого, ненужного людям.
Женщина у Платонова — как последняя достоверная память о рае.
Это то самое счастье, которое ищут люди, по которой томятся цветы в ночи и звёзды — днём, но в романе они — словно болотные огоньки, призраки замученных ангелов: люди ищут рай, ведут войны, зарывают сердца в пыльные книги, в поисках истины..
А нужно, всего лишь, положить своё сердце, на милые женские колени.
Вообще, образы Платонова, похожи на живые зарницы Ада и Рая.
Ими можно очароваться навека, как сердце детское — драконом, или кометой, приблизившейся к Земле, в конце времён.
В «поэзии ужасного», Платонов столь же гениален, как Эдгар По и Бодлер (кстати, он даже внешне похож на Бодлера, а опалённым ликом души — на По).
Поразителен образ в романе, инфернального горбуна, словно паук, скитающегося на четвереньках, от ненависти ко всему живому и прекрасному, уродующего цветы, насилующего руками — куриц, и мечтающего, чтобы деревня осталась без мужиков: чтобы изнасиловать всех женщин.
И рядом с этим чудовищем, которое потом кармически перевоплотиться в инвалида Вощёва в Котловане, нежный образ Настеньки, которая потом тоже, реинкарнирует, превратившись в романе Котлован — в девочку Настю: почти набоковский мотылёк, истина раненая, по которой томится — чудовище-паук: когда он моется в реке и ласкает свой горб, словно сгусток неразвившихся крыльев, он думает о Настеньке: приз, за самую мрачную и инфернально-чудовищную мастурбацию в мировом искусстве, уходит Платонову.
Жёстко? Не Джейн-Остиновски? Зато жизненно. У Платонова — истины ночи. Ему скучны истины дня. До них могут додуматься Оруэллы и Тургеневы, ничем не рискуя: а в поисках истины ночи, истины лунатиков — можно умереть или изувечиться.
Что более мерзко, это чудовище, ласкающее свой горб, мечтая об изнасиловании Настеньки, или.. те люди, заигравшихся в экзистенциализм (Платонов его заново изобрёл, поиграл с ним, как ребёнок с солнечным зайчиком в разбитом осколке стекла в траве, и перерос его на тысячелетия), свысока говорящие о том, что истины, бога — нет, что человек — говно, а значит можно делать всё что хочешь, и насиловать страны, истину и распинать любовь.
Для Платонова, «высокомудрое» утверждение, что истины — нет, как и любви, бога, на грани утверждения слабоумных или нищих и ленивых сердцем: если стиха Пушкина ещё нет, то кто помешает тебе его создать? Кто помешает любить, как Петрарка?
Платонов ещё прекрасен тем, что помогает вспомнить исконное, звёздное христианство сердца: не проходить мимо красоты и истины — в рубище, а словно бесприютного и грязного зверька, или бездомного человека — обнять и обогреть, привести домой.. где истина-друг, за чаем, улыбнётся тебе, и расправит сияние крыльев.
В космогонии Платонова, мысль о том, что если влюблённые, или человек, в поисках истины или бога, обречены на неудачу, обречены на разлуку, то не стоит и пытаться быть вместе — чудовищна и абсурдна: если ты обнял озябшую истину или родного человека, согрев его судьбу, то в нём — в вас — воскрес бог и рай просиял.
В прошлую зиму, я совершил самоубийство, чуточку неудачное. Почти по Платонову, в том смысле.. что я хотел умереть и нежным призраком (с букетиком сирени из рая!), с крылатой душой Платонова, прилететь к постели моего смуглого ангела, чтобы он ей сказал: если влюблённым не суждено быть вместе, это не значит, что всё впустую и бессмысленно: жизнь человека и мира, тоже, словно поезд без тормозов, летят в бездну, и потому так важно именно здесь и сейчас, не оглядываясь на будущее, коснуться вечности, любви, для которой нет ни завтра, ни вчера, так же как в раю нет «ни эллина, ни еврея», а есть лишь любовь и бог, которого не будет быть может.. Там, куда все стремятся, а будет.. один Чевенгур и бред.
У Платонова, стиль иконописца — в конце света, когда просияла природа и само тело человека.
Чуткий читатель залюбуется нежным сумасшествием человека в романе, общающегося о душе и звёздах, с паровозом, словно.. с раненным и пленным падшим ангелом: у Платонова, какое то квантовое мышление: каждый бесприютный атом в этом мире — божественен, и не важно, атом травки, человека, израненного тела паровоза: кто знает, кем были атомы паровоза раньше? Ладонями Христа? Сердцем и стихом Петрарки? Устами Джульетты? Всему можно молиться и говорить о звёздах..
Может и в ладонях наших возлюбленных, есть атомы ладоней Христа? Может и бога то уже нет в мире, а есть лишь эти милые, бесприютные атомы в ладонях наших любимых..
Им и надо молиться. Правда, мой смуглый ангел? Может потому я и молюсь твоим милым смуглым коленям и ладошкам?
Зачароваться у Платонова можно и образами смерти. Они не менее гениальные, чем у Толстого или Чехова.
Но у Платонова, это — лики смерти, словно тысячелетний ангел проступает сквозь лицо и судьбу умирающего.
Фрейд бы умер от счастья, прочитав о том, что смерть человека можно описать.. словно секс — ангелов.
Совсем ещё мальчик, девственник — смертельно ранен в степи, он повергается с коня на землю; он не хочет умирать: последняя мысль его — о любимой девушке.
Он обнимает ногу коня.. как милый, карий стебель природы, и ангелы касаются его сердца прохладными крыльями: мысль о любимой девушке — равна жизни, она — больше жизни, ибо любовь — больше жизни, и в этот миг, сама природа, словно женщина-ангел, обнимает его и прижимает к себе, и у мальчишки случается.. оргазм, и он проливает на травку, в цветы, своё семя, вместе с душой и памятью о любимой девушке.
А как вам такая прелестная встреча двух ангелов в вечернем поле, описанная Платоновым кистью Гоголя?
Речь идёт о родах. Женщина только что родила в муках, и старушка говорит со вздохом: и почему мужчины не рожают? Это было бы даже.. по рыцарски.
И парень, с улыбкой: мы с тобой всё равно не родим, бабушка, чего нам ссориться?
И вот тут начинается интересное (Было бы забавно, если бы я сказал, что собираюсь рожать, да? Господи, почему мужчины не рожают?! Хотя бы.. иногда. Должен быть закон природы: после расставания с любимой, мужчина бы рожал себе в утешение, от неё.. ребёночка, или ангела, или веточку сирени (из груди!!) или хотя бы живой стих, чтобы не сойти с ума от боли. О мой смуглый ангел, читаешь ли ты это?).
Природа у Платонова, становится полыхающим пространством космоса жизни, в которой, в духе средневековым немецким мистикам — цветок — равен звезде.
В аду революции, люди поняли, что жить так дальше нельзя (у каждого своя революция, правда?).
Где-то должно же быть счастье? Коммунизм же должен где-то зародиться.. сам собой, словно таинственная жизнь, на далёкой звезде, в глубине природы, вдали от людей.
Важно: у Платонова, счастье людей и рай, могут только нечаянно зародиться, вдали от людей, государства: вне демократии, социализма, власти, морали.. не важно.
По сути, это Платоновский дзен: счастье, любовь и рай — это основа жизни, более того — исконные жители земли, ставшие как бы призраками.. благодаря — человеку, морали и т.д., лишь человек не даёт им сбыться вполне: рай везде, рядом, как и любовь, просто «человеческое» в нас, не даёт их увидеть.
Сашу Дванова, люди снаряжают, как космонавта — к звезде, вглубь природы, для поиска счастья и рая.
Раем окажется лунный островок в тёмных глубинах природы, где люди построили коммунизм (на языке Платонова — космос).
Чуткий читатель подметит, как ненавязчиво и нежно может начаться конец света, словно бы стыдясь себя, своей наготы: с неба льются не громады ливня и синевы, обращаясь в ветхозаветный потоп, но.. робко моросит простой русский дождик, как тоска на душе.
В романе много водных символов смерти. Смерть — стихия воды, медленно заливающая пространство романа, квантовыми волнами тёмного света, разлагая само бытие жизни и человека — на кванты света.
Таким образом, Чевенгур — это трансцендентный образ Града Китежа, в глубине вод Конца света.
Китеж-Ковчег.
Но как достичь этого рая.. на земле?
Платонов с грустью отвечает: в жизни — никак. Если только.. чуточку умереть.
Всё как в любви, правда?
Платонов раздвигает тесную реальность быта, до сказки: взрослой, ооочень взрослой.
Чуткий читатель подметит, как наш герой, Саша Дванов, словно космонавт, во время старта ракеты, занял позу эмбриона: т.е. он лежит при смерти: 9 месяцев между жизнью и смертью.
После смерти (выздоровления: жизнь — есть сон, и не случайно возлюбленную Саши, зовут — Сонечка), для Саши начинается загробное путешествие души, в поисках рая, и даже встреча.. с богом: это довольно забавный мужичок, «с психически подстриженной бородкой».
Разумеется, это не настоящий бог, и читатель первым догадывается (о, внимательный читатель, и.. чуточку пьяный!), что Саша словно бы попал на планету, превращённую.. в сумасшедший дом.
Да, это просто сумасшедший крестьянин. Что то пошло не так? Всё так..
Помните рассказ Эдгара По, где сумасшедшие подняли бунт (революция) и устроили свой «коммунизм», заперев в палатах — врачей и заняв их места?
Платонов расширил это на весь мир.
На «том» свете, Саша встречает и бога, и Достоевского, и, конечно — любовь, и даже персонажей книг: Сонечку Мармеладову, Дон Кихота.
Я искренне не понимаю, почему всю эту улыбающуюся метафизику, читатель замечает в Приглашении на Казнь, Набокова, а у Платонова не замечает, смотря на роман, как на второстепенный романчик в духе Оруэлла?
Я не шучу. Можете прочитать все рецензии на Чевенгур, и даже.. статьи.
Это какой-то заговор против Платонова.
Специально пролистал сейчас все рецензии на Чевенгур на ЛЛ. Даже самые рейтинговые — это тихий ужас; однотипные, бледные, как домашняя работа в школе перед летними каникулами. Лишь пару рецензий есть на троечку с минусом.
Может приз учредить? Кто напишет прекрасную рецензию на Чевенгур — тому…
Мысленно осмотрел свою комнату: Барсик, словно чеширский партизан, ползком исчез под кроватью. Деньги? Банально..
С полочки на меня так ласково смотрит лазурный томик Платонова со «Счастливой Москвой». Может его подарить? Стыдно.. Я с ним столько пережил. Как с другом.
Ладно, кто напишет прекрасную рецензию, того я.. поцелую. Или даже… проведу ночь. Подарю — себя, на ночь.
Так себе приз, понимаю. Зато романтично: поеду куда-нибудь.. под Саратов, в Москву или даже… в Париж, чтобы просто поцеловать, или даже.. с кем-то переспать. Надеюсь.. это будет женщина.
О, смуглый Ангел, спаси меня! Если бы ты написал прекрасную рецензию!
А пока что.. я думаю о тебе, и, грустно улыбаясь, целую своё правое плечо..
В 1928 г. Платонова уже не печатали (интересно, что хуже, когда тебя не печатают кретины — Сталин, на рукописи Платонова написал: идиот, мерзавец! — или когда… твоё творчество чудовищно не понимают и искажают так, как душу и бога в аду? Это же вторая смерть..).
Он обратился за помощью, к Горькому, послав ему рукопись Чевенгура.
Горький ответил, что такое печатать нельзя, но похвалил роман, назвав его «лирической сатирой», слегка укорив Платонова, что у него герои, все сплошь — чудаки и сумасшедшие.
Бог судья Горькому: видеть в романе Платонова — гротеск и иронию, утопию, как и современная критика, к слову — это верх пошлости, и даже грех перед искусством.
У Платонова нет иронии, совсем. У него — лирический экзистенциализм и сплошной космос человеческого.
Шутовство его героев, на уровне гробовщиков Шекспира, а истерический смех истины в его романе — это распад самих атомов жизни, обнажение зябнущих основ жизни, любви, никому не нужной на земле: улыбка истины у Платонова, превращается в улыбку ребёнка, потерявшегося в лесу и чему-то улыбающегося во сне, свернувшись калачиком под деревом.
Так, Мопассан, умирая, бредил в ужасе о том, что мир распадается во тьме, на скуку, шутовство.
Это не облагороженная карнавализация (по Бахтину) в романах Достоевского, нет, это нечто большее, и более глубокое чем у Шекспира: мир — театр? О нет.. мир — мрачный цирк, в сумасшедшем доме.
Мне однажды посчастливилось увидеть, спектакль сумасшедших, в доме для душевнобольных.
Не знаю, как это объяснить: у меня есть какая-то сокровенная связь с Платоновым, некая общая трещинка в глубине души и судьбы.. и любви.
Я чувствую Платонова, каким-то родничком на голове: так же обнажённо, всем своим существом я чувствую.. и моего смуглого ангела.
Хотите, приоткрою вам в Чевенгуре, маленькое эстетическое чудо, мимо которого пройдёт все читатели и бородатые литературоведы?
Просто было бы литературоведческим грехом, умолчать об этом. А мне, это легче.. чем вызвать душу Платонова на спиритическом сеансе (что я отчасти и сделал в данной «рецензии»).
Помните изумительное стихотворение Лермонтова — Сон?
В полдневный зной. в долине Дагестана... с раной в груди, умирает гг, и снится ему.. Москва, его смуглая и прекрасная возлюбленная, на балу.
Но любимой на балу — жизнь не в жизнь, без любимого.
За накрытым столом, похожим на свадебный, она тихо дремлет, и снится ей… долина Дагестана, и раненый в грудь — любимый.
Венчание снов..
Платонов, ещё более таинственно углубляет сюжет Лермонтова.
Саша Дванов, раненый, умирает, и из последних сил, отползает в сарай, где без сил засыпает, обнимая травку.. пахнущую волосами любимой его.
Он — приговорён к смерти, либо сам вот-вот умрёт этой ночью. Но засыпает он с улыбкой мысли о любимой..
Глава на этом обрывается. Платонов, как бы между прочим, пишет об этой любимой — Сонечке.
Она переживает о Саше, ложится спать, и ей снится.. как на её теле, словно тёмные цветы, растут — раны.
Фактически, стигматы боли любимого: сбылось евангельское: влюблённые — едина плоть.
Вот он, коммунизм любви, по Платонову..
Сонечка спит (сон во сне! Сон сна..), тоскуя о любимом, всей своей бессмертной душой, и вдруг — стук посреди ночи.
С такой элегантностью сна, в стихе Эдгара По — Ворон, душа умершей возлюбленной, влетает в окно ночное, к мужчине.
Перепуганная Соня, встаёт. Полураздетая.. сквозь сумрак не видно, но раны на коже, словно бы тают, затягиваются (это увидит только очень внимательный и.. слегка пьяный читатель).
Соня — учительница, она ночует в школе, со сторожем-лунатиком: он с кем-то говорит возле открытой двери: там словно бы полыхает космос.. но сердце женщины что-то чувствует: кто там? Впусти!!
Открывается дверь.. среди звёзд, в темноте, стоит её милый Саша, с пленными бандитами и неким рыцарем-ангелом, спасшим её возлюбленного.
Понимаете, какое чудо только что свершилось?
Любовь женщины и тоска по любимому победили смерть и мрачное безумие жизни, реальности, рока, создав высшую реальность — любовь, и уже не важно это ей снится, или нет: бог и любовь — это высший сон жизни.
Нежно размылись границы реальности и сна, границы, между любовью и богом.
Любовь победила смерть.
Любовь всё побеждает: и разлуку и боль обид и рок и смерть, если.. быть ей верным — до конца.
