Сколько ей было, когда она впервые
Отправилась в лодке своей
По мутной воде бесконечного сна?
В ее пальцах дремала печаль,
Ее веки хранили чуть слышные вздохи,
И ей было чуточку жаль,
Проплывающих мимо людей.
Ее волосы словно постель,
Оплетали усталые ноги,
И уста трепетали от жажды.
И она просыпалась в поту,
В пахнущем гнилью сарае,
И сквозь щель в потолке, смотря на луну,
Беззвучно общалась с богами.
 

 
Я там, где ты прольешь свой отголосок дня,
Где скинешь свет своих усталых будней,
Где растворишься холодом огня
И преподашь как виноград себя на блюде.
Я у твоих приспущенных ресниц
Влачусь по бархату припухлых щечек.
Я влажность твоих губ, прохладность белых плит,
Где возлежишь ты словно виноград на блюде.
Я охраняю твой глубокий сон.
Я поглощаю тебя гроздь за гроздью.
И просыпаясь, ты течешь вином,
Хмельною негой, растекаясь по моей утробе.
 

 
Где-то качается лодочка
Словно кончается запах пота
Где из-под мышек твоих,
Кошек торчат хвосты,
Завязанные в узлы.
Это что-то похоже на скальпель
Или персик в разрезе ядра.
То ли маленький зайчик
С протянутой лапкой
Просит отведать капусты яйца.
Но где же мне взять колпак,
Для того что б звучал мой глагол?
Чуть слышно, как светлую даль
Переполняет твой стон.
Граф, графоман, маньяк,
Ему лишь, откуда мне знать
Бульками меря твои телеса,
Хочется прорастать, прорастрачивая слова.
Возвышенным слогом столбцов
Вылизывать знатные плеши,
И тонким своим язычком
Вникать в анатомию речи.
Славься простуженный гусь,
Несущий в себе пару яблок,
Не всякий язык в ней могуч,
Не всякий ей дорог подарок.
 

 
С чем стихов твоих дубравы
Снегом утренним заря?
Есть тепло – не нужно славы,
Нет тепла она нужна.
У поэта праздник лета
В написании стихов,
И не важно тундра ль это
Или грохот городов.
Для поэта все едино,
Он в плену своих страстей,
И покуда терпеливо
Он слагает свой ручей,
Плещет строчки на бумагу,
Изгибаясь и кряхтя,
Лишь бы муза посещала,
Лишь бы страсть в груди жила.
Все ему на свете любо,
Все ему приносит боль,
Но его не взять простудой,
Одиночеством, едой.
Он всегда голодный словом,
Рифмы, мысли, чудеса —
Вот его прерогатива,
Такова его стезя.
Он идет с любовью в ногу
Под ударами судьбы,
Ведь поэт любимец Бога,
Жалко, что не стал им ты!
 

 
Седовласый старец,
Национальность явно не негр,
Разрезом глаз слегка узкоглаз,
Если не Шу, то и не пацифист,
Явно китаец, хотя, кто его знает.
Старец он даже в Африке старец.
Вот еще – старец – неандерталец.
Такой оборот принимает другое звучанье,
Напоминает мистерию или мычанье.
Неандерталец – танец его пестрит
Всевозможной игрой окончаний,
Букв сочетания, переплетенья мечтаний.
И вот, кости собачьи, кошачьи на круг,
Он пьет из ладоней все, что предложено небом
И чертит пальцем песок.
В этом знаке таится нечто
Непохожее на оборот
Солнца вокруг перепревшей кучи.
Это старец-неандерталец напраслину шлет
На задремавшие тучи,
И просит продлить свой бессмысленный век.
И мальчик с острова Пасхи
В надежде услышать ответ
Спросит: «скажи мне старец,
АЧТОЗАЗВЕРЬЧЕЛОВЕК».
 

 
Стойка и скворечник
Пели песни пусни.
Ах, какие пусни,
Ух, какие песни.
Трям, трям.
Брык, бряк.
 

 
Прекрасна русская зима
С ее морозами и снегом.
Хрустит тугая корка льда
На озере под человеком.
Сопливы красные носы,
И барышни с утра похмельны,
И греют морды мужики,
Махая кулаками нервно.
И вся природа видит сны,
Укрывшись снежным одеялом,
И трупы дремлют до весны
Противясь тлению упрямо.
Ломают руки старики
Дорогою до магазина,
Лишь обездомленные псы
На все это глядят тоскливо.
А детворе все нипочем,
Она всему на свете рада
И восстает за комом ком
Из снега слепленная баба.
 

 
Сладок сон унылой осени,
Привкус горечи на треснувших губах.
Ах, зачем меня вы бросили,
Ох, зачем я бросил вас.
Долго мы вели войну окопную,
То пасуя, то идя ва-банк,
Ах, зачем вы душу мне морочили,
Ох, зачем морочил вам дурак.
Сладостных мгновений одиночества
Вы дарили мне с избытками, с лихвой,
Ах, зачем я ждал вас ночи темные,
Разбавляя дымом воздух злой.
Вы сожгли дотла мой сад сиреневый
И втоптали пепелище в грязь,
Ах, зачем меня вы поздно бросили,
Ох, зачем я рано бросил вас.
 

 
Как тайна шелушится
Чешуйками на солнце,
Как ветер их разносит
И прячет их в траве.
Мудрец венок сплетая,
Чешуйку обнаружит
И прикоснется к тайне,
И тихо скажет – «БЕ».
Потом его зарежут,
Отварят в чане ногу,
А голову с рогами
Потащат на базар.
И гадко усмехнется
Прохожий покупатель
И спросит – «Эй приятель,
Что хочешь за товар».
 

 
Дояр Петров ненавидел коров.
Однако, любил доярку Клавку.
А Клавка напротив любила коров.
И что бы жениться на Клавке Петров
Коров полюбил, как доярку.
Они поженились и вскоре Петров
Стал ненавидеть Клавку.
За то, что та невзлюбила коров,
Потому что их тискал дояр Петров
Так как не тискал доярку.
Они разошлись через несколько зим.
Клавка скончалась, дояр запил.
А жизнь, она в общем то странная штука,
Что до любви наперед вам наука.
 

 
Я жеманница.
Не от того, что толста моя задница,
А грудь сладка, как березовый сок,
А от того, что ты одинок
И тело мое тебе нравится.
Похотливый дружок.
 

 
Заставь меня войти в твои покои,
Иначе я засохну и умру.
И вскрой все язвы переполненные гноем,
Иначе я совсем с ума сойду.
Иначе вкус стерильных откровений
Разъест все стенки моего нутра,
И я червяк, питающийся гнилью,
Замкнусь петлей на горле у себя.
Героев век бесспорно разноцветен,
Но свет глазам моим приносит боль,
Я некое соцветие из плевел
И жизнь моя засохшая мозоль.
Я прячусь от улыбок и соблазнов,
Боясь ненужных слов и немоты,
Я растекаюсь беспросветной грязью,
Губя твои цветущие сады.
Я неудачник, век мой долог,
Смирись с нелегким бременем невзгод,
Но если я тебе не так уж дорог,
Беги подальше от моих забот.
Беги покуда запах тлена
Еще не свил гнезда в твоих глазах,
Беги от изнуряющего плена,
Беги от опьяняющих забав,
От саморазрушения и боли,
Невыносимой пытки бытия,
От этой отягчающей юдоли,
Беги, беги скорее от меня.
Спасай свою лучистую улыбку,
Изящество и трепетность любви,
Беги, иначе я войду в твои покои
И утащу на дно своей дыры.
 

 
Боги были богаче
Колеса человека.
Боги были умнее
Позолоченных тканей.
Боги были свирепее
Сотни заточенных палок.
Но все это было когда-то,
А ныне этого нет.
Люди стали беднее
Сталью расправленных крыльев.
Люди стали глупее
Бархатом гладких одежд.
Люди стали свирепее
Всех живущих когда-то на небе.
Люди стали богами
И боле надежды нет.
 

 
Отпущенная в слове реальности бытийность,
Ненайденная словом реальность бытия,
Налипла позолота и слово стало бытом,
И быт пожрал реальность, оставив лишь слова.
В отместку за нелепость вдруг слово стало буквой,
А буква растворилась в пространствах пустоты,
И стало все как прежде, до сотворенья мира,
Не познанное нечто с желаньем не-мо-ты.
 

 
Из весла семи уключин,
Под водой восьми морей,
Девять кактусов колючих
Строят планы на людей.
Одинокий дремлет филин,
Занимаясь смыслом сна,
И повсюду бредит зноем
Заскорузлая трава.
Пот струится тихомолком
По челу больной любви,
Кот, зарезанный двустволкой,
Вхож в уютный дом осы.
И ослы слагают гимны
Правде высохших идей,
Снами розовые мысли
Отлетают от ушей.
Бой ведут войска Полкана
Против лис и конопли,
И петлей Семирамиды
Распускаются сады.
В них и дыни, и арбузы,
И больших орехов кладь,
Где медузы греют пузы
И боятся опоздать.
Но проточной неги демон,
Время по миру пустив,
Выжег на асфальте мелом
Край плиты, молитв мотив.
Где великий кормчий праха
Отворяет печи пасть,
Где двуногая собака
Режется о века наст.
И течет поток унылый
Нечистот прокисших дней,
И пускает молчаливо
Пулю в рот Отец речей.
 

 
Вакханка бедная моя,
Одна сидишь ты у сарая.
И ждешь, когда придут друзья
И чинно вскроют пробку рая.
И хлынет сок целебных сил
По венам скуки одичалой,
И выйдет выхлопом густым
Вся боль и грусть твоей печали.
И запрокинувшись назад,
Ты примешь всех друзей голодных,
И от щедрот твоих услад,
Они оставят труп твой потный
На растерзание словам
И на прощение богам.
А ты сольешься с ветра песней
И поплывешь в страну теней,
И скажешь – Боже милосердный,
Хотя бы тридцать грамм налей.
 

 
Светло ли небо души твоей?
Светло, да только стаей черных птиц
Его давно заволокло.
Тепло ли сердце души твоей?
Тепло, да все лишь от углей,
И видно скоро уж от них
Останется одна зола.
А что ж душа?
Душа моя больна,
И нет у ней врачей.
И что же дальше?
Дальше что?
Ручей и смерти молоко.
 

 
Три гневных пса,
Три светлых ортодокса,
Три головы у пня,
Ни слова, ни полдня,
Лишь пустоцвет и солнце,
Да запах ковыля.
Я, огибая струны временные,
Мчусь вне пространства,
Вне бумажных стен,
Латая горлом радужные мили,
Глотая легкими тяжелый воздух сфер.
Дробясь на атомы лучистых перезвонов,
Слагая в папки ворохи судеб,
Я робкий ветерок несущий стоны,
Подвергнутых коррозии сердец.
Печальных глаз неистовые вздохи,
Плетут капканы счастья своего,
Но плодородия поля бездонны,
В них счастья пустота
И миром правит зло.
И их покой не требует осмотра,
Нет двери, к ней не подобрать ключа,
И охраняют их
Три светлых ортодокса,
Три гневных пса,
Три головы у пня.