Глава седьмая. Великая хартия вольностей

Я летел в ночном небе и смотрел, как стадо коров спасается от кошмарной угрозы. Вдруг в прихожей затрясся телефон. Узнав мой номер, Толик звонил каждое утро.

– Снова твой блаженный звонит! – крикнула Ольга.

Я скинул одеяло, вышел в прихожую и поднял трубку. Перед глазами стоял виденный сквозь звезды бег коров. Толик хохотал и стучал по кнопкам – связь подавлялась звуками тонального набора.

– Это я! Я… придумал …!

– Привет, – говорю, закрыв глаза. – Опять разбудил.

– Мы должны построить… идиота! Выходи!

– Через пятнадцать минут.

– На нашем месте, – сказал Толик и повесил трубку.

Солнце за окном висело низко и походило на божество. Я прошел на кухню, вскипятил воду в чайнике. Поставил чай на подоконник, сел рядом на табуретку и уставился в окно. Зашла Ольга и для отвода глаз полезла в крупы.

– Куда собрался? – спрашивает.

– Не знаю. Толик что-то придумал.

– Ты заметил, что нам никто, кроме него, не звонит?

– Это потому, что у тебя нет друзей.

– Да, и вот я подумала, – а зачем мне телефон? Зачем ишачить на работе и оплачивать твои звонки?! Чтобы ты потом по помойкам шлялся?!

– Никто тебя об этом не просит.

Вообще-то у нас были совместные сбережения, но я не опускался до того, чтобы о них напоминать.

– Я, может, тоже хочу уволиться! – раскричалась она. Должно быть, долго держала в себе.

– Уймись, пожалуйста, – сказал я. – Мне надо идти.

На улице солнце еще больше походило на божество. Свет вращался в небе по слепящим орбитам и слоями ложился на сухую землю.

Толик ждал меня на карьере, и с собой у него была стопка книжек. Он рвал их на страницы и бросал под ноги.

– Слышал меня, Андрюша? – говорит. – Будем делать большого бумажного идиота.

Его ожог покрылся ежиком волос, к серьге была приделана золотая цепочка. Рвал он плохо – много бумаги оставалось на корешках.

– Ну что ж, прекрасно, – отвечаю.

– Когда я придумал, была ночь. Я увидел идиота, стоявшего во дворе, и вскочил!

– Приснилось, короче.

– Нет. Я спал, но не приснилось. Придумал.

– И это будет большой бумажный идиот.

– Представь только, – сказал он и посмотрел в небо. – Большой, как пятиэтажка.

Я тоже посмотрел.

– И вправду большой, – говорю. – Но этих книг нам не хватит.

– Это последние. Я рвал всю ночь.

До меня стало доходить.

– И где бумага?

– На полу.

– Бля, – говорю. – Это ж сколько ее там. Всю квартиру, наверное, завалил.

Толик самодовольно улыбнулся.

– В точку.

– Так что ж ты ее без присмотра оставил. Сидел бы там.

– Зачем?

– Уверен, что ее никто не тронет?

Он изменился в лице и оглянулся на дворы.

– Я даже не подумал об этом. Надо скорей возвращаться.

Спрыгнул с камня, спешно собрал лежавшие под ногами листы, переложил мне в руки и побежал вверх по склону. Я с прижатой к груди стопкой не торопясь пошел за ним.

Он ждал меня возле подъезда, переминаясь от нетерпения.

– Ну что же ты! Не тормози!

Я оставил стопку листов у входа, Толик взбежал по лестнице и с разбега всадил ногу в дверь своей квартиры. Вставленные в косяк щепки посыпались на пол, а дверь не открылась – с той стороны ее блокировала бумага.

– Не сметь! – крикнул Толик и протиснулся в щель. Я надавил на дверь и протиснулся за ним.

Бумага покрывала всю прихожую от стены до стены, подпирала трельяж и стекала в зал, где возле пустого книжного шкафа скапливалась в горку. В море бумаги дрейфовали обложки и корешки.

Мария стояла в дверях спальни и рыдала, вся как заплаканный глаз. Сергей и Володя стояли по щиколотку в бумаге и пытались сгрести ее в одну большую груду, которая при нашем появлении расползлась во все стороны.

Как арбузы, выросшие в кубическом ящике, сыновья Толика повзрослели в пьянстве, потому имели плохую нервную систему и часто бывали подвержены ураганам истерик. Но сейчас ветры не дули – наверное, для этого им нужен был свежий воздух. Сергей и Володя вели себя воспитанно и скромно.

А, это они просто трезвые были.

– Папа, – сказал Сергей, – смотри, что с нашими книжками!

– Я уже видел, – ответил Толик. – Никуда не годится.

– Мама плачет, – добавил Володя.

– Сядь, – сказал Марии Толик, и она тут же опустилась на бумагу. – Мы с Андреем вынесем мусор.

Он расчистил дверь в кладовую, достал комплект пятидесятилитровых джутовых мешков. Раздал их нам.

– Обложки не нужны, только бумага.

Мы собрали бумагу в мешки, Толик разорвал на полосы старую льняную тряпку и завязал их.

– Сторожите, пока будем носить.

– Давай лучше мы, – сказал Володя. – Ты старый.

– Дело чести, – сказал Толик и положил мешок на плечо.

Плечо прогнулось, Толик закачался, мы придержали его.

– Литература – тяжелая вещь, – сказал он.

Я тоже забросил мешок на плечо. Постоял.

– Толик, – говорю, – давай вдвоем нести.

– Ни за что.

– Тогда иди, тяжело стоять.

– Иду, – сказал он и переставил ногу на десять сантиметров. Когда баланс был найден, за ней повторила вторая нога.

Так мы медленно и тяжело спустились на улицу.

Народ скопился у подъезда и ждал. Оставленную нами у входа бумагу читали двое детей.

– Надо передохнуть, – говорю. – Больше не могу.

– Ты передыхай, я пойду, – слабо ответил Толик.

Я не мог так поступить.

Народ расступился. Мы медленно шли и разглядывали чужие ноги.

Вдруг две из них пошли рядом с нами. Я видел только облупленные пыльные ботинки, растянутые на больших пальцах.

– Давай помогу, Толян, – сказал прокуренный басок.

– Это кто там? – спросил Толик.

– Саня Кулакевич, – сказала басок, и к нам нагнулся лысый костлявый старик с татуировками на руках.

– Сами донесем, – сказал Толик. – Не надо помогать.

Саня положил руку на мешок Толика, и мешок задрожал.

– Тогда проведу. Есть разговор.

– Проведи, если тебе так хочется.

Пот Толика капнул с кожи лба на кожу ботинок Кулакевича.

– Что несете? – спросил Кулакевич. – Что-то хорошее?

– Бумагу, – сказал Толик.

– Понятно. На таком много не наварите.

– Мы не собираемся ничего наваривать, – говорю.

Кулакевич наклонился и посмотрел на меня.

– Толян, скажи, твоему другу можно доверять?

– Как мне, – сказал Толик.

– Я хочу предложить вам работу.

– Мне не нужна работа, – говорю. – С прошлой еле ушел.

– Мне кажется, мы найдем общий язык, – сказал Кулакевич.

– Это почему?

– Я тоже не люблю работать. Когда вкалываешь в камере, как опущенный, а твои деньги забирает начальник. Я люблю, когда все деньги – мне.

– Это где так получают?

– Не получают. Зарабатывают. В магазине радиотоваров, например.

– Чушь, – говорю.

– Зарабатывают, не сомневайся, но только те, кто ничего не боится. Вы как, ссыкливые?

– Давай ближе к теме.

– Потому я вас и выбрал. Вы нормальные ребята. Не боитесь трудностей. И я предлагаю пойти со мной на дело.

Вот откуда у него на руках оскаленные демоны и черепа, вот что за корявые крестики голубеют на костяшках. Он вор.

– Хочешь грабануть магаз? – спрашиваю.

– Хочу, и зову вас в долю. Мне нужны люди, не засвеченные в криминале.

– Хрен тебе, Кулакевич! – Толик заорал так, будто Саня стоял на соседнем холме.

– Тише будь, – испугался Саня, – зачем так ревешь!

– Хрен тебе, говорю! Подставить нас хочешь? Посадить?

– Ты за базаром следи! На меня никто не в обиде. Я стольким ворам помог. Я профессионал. Вообще лучший в городе.

– Ты же сидевший, – сказал Толик.

– Конечно, – сказал Саня.

– Значит, воровать не умеешь. Попадешься.

– Ах ты падла, – ответил Саня и толкнул Толика в карьер.

Мешок перевернулся и мягко плюхнулся на склон. Толик поехал на нем вниз, подпрыгивая и оставляя ботинками в песке две темных влажных линии.

Доехав до дна, спокойно сел на мешок, снял ботинки и высыпал из них песок.

А я по-прежнему находился возле Сани, и он меня не скидывал, потому что не знал еще, что я о нем думал.

А думал я, что он обыкновенный додик, каких везде полно, и которые еще со школы мне жизни не дают. Нетерпимый и тупой. Он не только тех не любит, кого и я, – он не любит никого.

Я с такой романтикой заигрывать не хочу.

– Как тебя зовут? – спросил Саня.

– Андрей, – сказал я, – но это ни о чем не говорит.

– Толян не знает, от чего отказывается, Андрей. Но так даже лучше. Нам будет больше.

Я не хотел лететь в карьер, поэтому искал ответ.

– Встречаемся здесь же, завтра на рассвете, – продолжал Саня. – В четыре утра. Все, что нужно, я организую.

Басок его перестал быть приторно-вкрадчивым.

– Прости, Саня, – говорю. – Завтра не могу. Честно. Я бы с радостью…

Он наморщил родинку на носу.

– Ну давай тогда послезавтра!

Я глянул на Толика. Тот сидел в карьере с ботинком в руке и смотрел на меня.

– Понимаешь, – говорю, – я и послезавтра не могу. Все-таки Толик мне друг.

Саня внимательно и долго изучал что-то на моем лице. Его фиолетовый рот превратился в щелочку.

– Я понял тебя, хомяк. Если кто узнает – закопаю.

– Менты – никогда, – ответил я и глупо хохотнул.

Он развернулся и пошел обратно, злобно срывая листья с кустов.

А я бросил вниз мешок и прыгнул, что называется, с места в карьер.

– Кулакевич – мудак, – сказал, прикатившись к Толику.

– Еще какой! – расплылся Толик в улыбке. – Ты просто не знаешь!

Мои слова так развеселили его, что он не дал мне отдохнуть и побежал за следующей порцией.

Мешки все время выезжали из вспотевших рук. Приходилось каждые два шага подкидывать их выше на спину. Толик выглядел плохо – смотрел в одну точку и ни на что ни реагировал. Когда нес, его мешок мотался из стороны в сторону. Я не видел в эти минуты его лица, но темно-пунцовый кончик носа, который иногда показывался, был страшно темно-пунцовым и говорил о том, что нос скоро треснет.

В последний мешок мы сложили бумагу, оставленную у подъезда, и понесли его вместе. От этого не стало легче – рукам не помогала спина, они постоянно норовили разняться. К тому же я шел задом и спотыкался.

Когда мы его донесли, я сел отдыхать, опершись на дерево, а Толик развязал мешки и высыпал бумагу в кучу.

– Ну и что ты собрался делать? – смеюсь.

Он лопнул свежую мозоль на ладони, разгладил вылившийся волдырь и ничего не ответил.

Некоторые бумажки были просто крохотными. Одну такую я показал Толику.

– Смотри. Куда это годится?

– В этой странице мало интересного, – ответил он.

– Их же большинство.

– Нет, вот хорошая, – сказал Толик и вытащил страницу с портретом. – Михаил Зощенко. Мой самый любимый друг.

Зощенко, ничего не скажешь, был эффектен, но мне надо было думать.

Я ходил вокруг кучи, чесал в затылке и грыз ноготь. Эти действия возбудили мысли о бумажном клее, вроде карандашного или ПВА, или даже обойного. Мысли неплохие, но меня смущало, как нерационально с таким клеем тратится площадь бумаги для склеивания.

Я сунул руки в карманы и придумал.

– Нужен скотч, – говорю. – Он сохранит полезную площадь бумаги и сам послужит чем-то вроде каркаса.

– У меня скотча нет, – сообщил Толик, по пояс утонувший в бумажной куче.

– Я знаю, что у тебя нет. У меня тоже. Надо купить.

– Денег тоже.

– Я сам все организую, – сказал я, – а ты посторожишь.

– Роскошная задумка, – сказал Толик и закопался в бумагу еще глубже. – Уже сторожу.

Я выбрался из карьера и пошел домой. Надо было зайти за деньгами. Но по дороге я стал сомневаться.

Казалось, деньги есть. Они спокойно ждут меня дома, лежат в почтовом конверте среди бумаг в тумбочке, просто приди и возьми, сколько надо.

Но повод какой-то слишком дурацкий. А деньги общие. Когда-нибудь Ольга обнаружит пропажу и устроит скандал. Или перепрячет конверт, и тогда я вообще останусь без денег. Не надо лезть в них по любой прихоти.

Но нам ведь нужен скотч. И Ольга как раз на работе.

Я сунул руки в карманы, и мне на память пришел Кулакевич. Меня осенило.

Я развернулся и легкой походкой отправился назад к Толику, неся ему свой гениальный план.

Ломануть ларек, шептал я. Ломануть ларек.

Как же это прекрасно.

Еще издали я увидел в карьере посторонних людей. Они окружали Толика и копошились в нашей бумаге.

При этом окружали и копошились как-то нехорошо.

Я счел за лучшее подкрасться с тыла и спрятаться в кустах.

Шел поразительный диалог. Пришельцы оскорбляли стоявшего на бумаге Толика. Он пытался выйти из круга, его не пускали и заталкивали обратно. Настойчиво требовали внятного ответа, зачем ему бумага. Он отвечал невпопад и пробовал выйти в другом месте, но его снова ловили и заталкивали на кучу. Опять спрашивали.

Что он мог ответить? Между ним и этими людьми была бездна непонимания. Это был разговор пятиэтажек, построенных в котловане, с девятиэтажкой, построенной на холме.

Но вели себя так, что делалось страшно.

– Будем бить, – говорил один. – Обещали же, что поквитаемся.

– Бобибаемся, – сказал Толик, трогая бородой ключицу и глядя в пустоту.

Последовала зычная пощечина. Толик погладил щеку и обиженно сел на книжный наст. Его схватили за шиворот и ударили кулаком в глаз, после чего он плашмя рухнул на бумагу, дико закричал и зашлепал по книжкам руками.

– Ну вы! – вопил он. – Больные!

Эта сцена вызвала у пришельцев гогот. Они стали сыпать на Толика песком и плевать ему в волосы. Били его ногами, и он ползал по куче, спасаясь от ударов.

– А-а-андре-е-ей! – орал. – Андрей!

Я закусил губу. В глазах щипало от стыда и обиды.

– Не реви, – сказал Толику один из них. – Все равно никто не услышит.

– Я Андрея оставил в кустах следить. Сейчас он придет и разберется с вами.

– Этот жирный? Тоже получит, не волнуйся. Такой же, как и ты.

– Придет, – напористо повторил Толик, – и разберется.

Я выйду, думал я. Выйду, Толик.

А сам не выходил.

– Че ты серьгу носишь такую бабскую, – сказал тот, который влепил пощечину. – Давай снимем.

Он поймал ладонью качавшуюся цепочку и хладнокровно, с силой потянул вниз. Серьга напряглась и порвала ухо; мочка разошлась на две половины и заструилась кровью.

Гогот достиг апогея. Негодяй, вырвавший серьгу, кричал высоким голосом, животно счастливый; друзья его мелко, задыхаясь, визжали.

Толик хныкал, заливаясь кровью.

Я такого вынести уже не мог.

– Вы что делаете?! – крикнул.

И вышел из кустов.

Бабочкой появился из кокона.

И сразу пожалел.

Головы перестали гоготать и развернулись ко мне. Мгновение в их глазах жил испуг, но, только я был опознан, веселье вернулось.

Я тоже узнал их. Это был алкоголик Димка, друг детства Толика, с собутыльниками.

– Вы не знаете, кого бьете, – говорю. – Толик – хороший человек.

– Он нам разрешил, – сказал Димка.

Я посмотрел на Толика. Его не волновало ничего, кроме цепочки в руках обидчика.

– Серьгу точно не мог разрешить.

– Извини, пожалуйста, – Димка шагнул ко мне.

– Такое не прощается, – я рефлекторно подался назад и наткнулся спиной на куст.

– Мы не хотели, – Димка снова шагнул.

– Чего идешь? Давай поговорим на расстоянии.

– Хочется кое-что показать.

Единственным, что он мне показал, была его рожа. Волосы на голове были тонкими и редкими. Под ними шелушились перхотные пласты. Широкий алый прыщ между бровей делал Димку похожим на индуску. На лиловом носу висела капля, уже на сносях.

Он поднял загорелый синий кулак и ударил меня в грудь.

Сердце сбилось с ритма, кровь столкнулась сама с собой, текущей наоборот.

– За что? – спросил я, сев на куст.

– За Мишкин забор.