Через несколько минут контролеры ввели в вагон нашего паренька. Провели мимо Толика и мимо меня, и до следующей остановки дежурили над ним в тамбуре. Он все время доказывал им что-то, а они хмурились и молчали. Потом вывели его на перрон и потащили к зданию станции.

Я поднялся и махнул Толику, подзывая. Вернул ему кепку.

– Неудачника взяли, а мы едем дальше. Теперь можно расслабиться, – говорю.

Но расслабиться не пришлось, потому что в вагон зашли цыгане. Первыми – дети, пьющие сгущенку из банок, за ними – мужики с двумя гитарами и аккордеоном, и в конце – ярко разряженные женщины, с ходу пустившиеся вымогать у пассажиров деньги. Одна, молодая, наклонилась ко мне и стала чудно работать бровями, быстро проговаривая текст.

– Я вижу, ты непростой человек. Тебя ждет большое будущее. Дашь денежку, расскажу правду.

Вся ее развитая мимика прыгала и трепетала ради моих денег.

– Я не против услышать о будущем, – говорю, – но у меня ни рубля.

– Враги навели на тебя порчу. Ясно вижу. Оттого у тебя все сложности в жизни, милый. Ты такой большой и сильный, тебе на роду написано быть главным. И я знаю, как тебя спасти. Я умею. Пойдем со мной, пока не поздно.

– Врешь, – говорю, – ничего у меня не написано. И врагов у меня нет.

– Аура зеленая, гнилая, – отвечает. – Всех отталкивает от тебя.

– Хватит, – сказал я и закрыл уши, чтобы не подпасть под гипноз.

Без звука ее брови сделались еще выразительней. Они то ныряли к переносице, как две ладони в воду, то выныривали на лоб, расплескивая над собой веер морщин. Я озаботился сужением вагона и пропаданием памяти о последних секундах. Мыслил я что-то или нет? Делал что-то? Ее лицо на том краю тоннеля сошло с ума – плясало на невидимых нитях и бросалось чистыми эмоциями, рисуя в воздухе рассыпчатые оттиски себя. Я обмяк, руки сами упали на сиденье.

– Разве можно так делать, мерзавка? – сказал Толик и ущипнул цыганку за нос.

Это вынудило ее прервать сеанс.

– Больше не буду, – сказала она. – Отпусти!

Толик невозмутимо держал нос и разглядывал цыганку, как бабочку, приколотую к доске.

Мужик, которого к нам отправили цыгане, не был на них похож. Скорее на норвежца. У него были светлые прямые волосы и голубые глаза. Он обследовал руку, силу ее нажатия на нос, наше с Толиком количество и вооружение. После этого попробовал руку снять. Толик хватку имел железную, рука держалась как наколка. Снять ее можно было только вместе с носом. Мужик сворачивал руку, щипал, тянул, но делал больно лишь цыганке. После всех манипуляций он яростно заревел и разорвал на себе изношенную куртчонку. На меня его выпендреж впечатления не произвел, но стратегия сработала, потому что Толик отпустил руку и полез под сиденье за саблей.

Цыганка потрогала покрасневший нос, два раза вдохнула и выдохнула, проверяя работу освободившихся ноздрей, и вернулась к цыганам. Все они к тому времени столпились вокруг нас.

Я еще не до конца прибыл из транса, потому наблюдал все спокойно, как во сне.

Толик со скрежетом достал саблю из трубы и вонзил в порванную куртку светловолосого. Махнул, снова махнул, и кусок куртки свалился на пол.

Светловолосый попятился.

Толик выставил саблю перед собой и поводил у цыган перед носом. Они расступились. Вышел в проход, повернулся спиной к двери и навел саблю на вагон.

– Никто отсюда не выйдет, пока я не позволю.

– Есть же вторая дверь, – сказал кто-то из пассажиров.

– Это выход назад. А я не пускаю – вперед.

Один цыганенок бросил в Толика покусанный лимон. Толик рубанул летящий лимон саблей, промахнулся и ударил в спинку сиденья. Обивка разошлась, в щели показался белый поролон.

Удар прошел в опасной близости от девчонки-подростка. Та придвинулась плотней к своему парню и смерила Толика высокомерным взглядом.

– Мужчина, – говорит. – Осторожней.

– Я не мужчина, – сказал Толик. – С чего ты взяла?

Норвежского цыгана снова отправили на переговоры. Рваная куртка держалась лишь на шее и напоминала крылья или плащ. Он был похож в ней на остроносую птицу. Он и вел себя как птица – все время кивал головой и смотрел на Толика не прямо, а повернув лицо боком.

– Выпусти нас немедленно, ты! – крикнул с дикой истерикой.

Толик уколол лежавший на полу лимон и бесстрастно слизал лимонад с кончика сабли.

– Пошел вон, – говорит.

Тут что-то случилось – то ли повлияла кривизна леса, в котором мы ехали, то ли драматизм достиг апогея, – но все ударили друг друга слабым током: пассажиры ударили пассажиров, цыгане цыган, Толик блондина, а я сам себя, передав искру с одной ноги на другую. После этого табор зашевелился и вышел в заднюю дверь. В вагоне мгновенно посвежело – будто не цыгане сползли, а прохладная снежная лавина.

Я не мог понять, открепили меня остатки транса или нет. Решил сходить в туалет.

– Выйду солью жидкость, – говорю.

– Ничего подобного, – сказал Толик. – Ты думаешь, почему я дверь сторожу? Там заперт волк.

Лишившись туалета, пассажиры стали о нем думать.

– Мы тоже выйти не можем?

– Конечно. Там голодный дикий волк. Вам жить надоело?

– Интересно, как он там оказался, – сказал багровый мужик с велосипедом.

– Мы издаем запах свежего мяса, – сказал Толик. – А в лесу кончилась еда.

В тамбуре что-то звякнуло, или клацнуло, что-то похожее на зубастую пасть. Люди вступили в спор о происхождении звука.

– Клянусь, я слышал хищные поскуливания, – утверждал один. – Такие же, как собачьи, только более зверские.

Еще немного, и Толик убедил бы пассажиров в существовании волка, но за его спиной из соседнего вагона в тамбур вошел похожий на курортника мужик в белой бескозырке. Жизнерадостно посмотрел на Толика и открыл дверь.

– Тебя не тронул волк! – восхитился Толик.

– Не тронул, – весело сказал курортник, кажется, всегда готовый к розыгрышу.

– Я знаю тебя! Ты известный укротитель-офицер!

– Это издевательство? – спросил тот.

– Комплимент, – говорю.

Толик склонил голову.

– Люди! Поклонимся человеку, который усмирил волка и очистил путь к туалету! Слава и уважение!

Пассажиры молча смотрели на это и не шевелились.

– Вы смеетесь надо мной, – сказал курортник.

– Мы благодарим тебя, – возразил Толик.

– Почему офицер? Из-за моей бескозырки?

– Конечно.

– Прекратите этот цирк.

– Твоя доброта соразмерна твоей отваге, мэтр, – сказал Толик и выпрямился.

– Блядь, какой я тебе мэтр! Что за подъебки! – Жизнерадостность курортника высыхала на глазах. Он уставился на саблю. – Ты держишь людей в заложниках?

– Нет, – шепнул Толик. – Их держал в заложниках волк, которого ты одолел.

Курортник взял в два пальца прядь на бороде и скрутил ее в косичку. Затем взял другую и скрутил ее тоже. Затем принялся за третью.

– Не волнуйся ты так, – говорю, – наверное, волк сам убежал. Увидел твою офицерскую осанку и испугался.

– Слушай, вы меня уже заебали своим офицером, – говорит.

– Разве?

– Да. Я вам никакой не офицер.

– А вот и офицер!

– А вот и нет!

Повисло неловкое молчание.

– А кто тогда?

– Никто. С чего я буду отчитываться? Иду себе по электричке. А тут вы.

– Да они же психи, не обращай внимания, – сказал кто-то из пассажиров.

– Этот с саблей точно псих, а толстый его дурачит.

– Никого я не дурачу, с чего вы взяли? – сказал я.

– Почему тогда лезешь ко мне с офицерской осанкой, а? – Курортник свирепел. – Почему, я спрашиваю?! Ты ко мне лезешь?!

– А почему страшно, когда кот сидит на лестнице? – спросил Толик. – И почему у людей такие смешные голоса?

Я развернулся и пошел прочь из вагона. Толик за мной. Остаток пути мы проехали в тамбуре возле кабины машиниста.

– Что за люди, – говорю. – Разве можно с ними вообще что-то делать.

– Они никогда ничего не понимают, – сказал Толик. – Я привык.

Минск, эта цитадель порядка, это средоточие церемоний, эта купина, неопалимая ни холодом, ни жаром, ни презрением провинции, не просто торопился, а кубарем бежал. Площадь гвоздила и секла, хлестала и струилась деятельностью, напором и жестокостью. Не успели мы остановиться, чтобы понять, куда идти, как преградили путь проходившему полчищу. В меня неуклюже втолкнулась одна маленькая девочка, не сумевшая так ловко нас обойти, как ее родители. В детстве можно выдумывать версии из следствия, а не из причины, но больше ничего хорошего в нем нет. Толик взял девочку на руки и передал матери.

Тут я заметил, что к нам направились трое легавых.

– Смотри, кто идет, – говорю. – Наверное, из-за того, что ты девочку трогал.

– Нет, – говорит. – Жена настучала. Зря сказал ей, что едем в Минск.

– Ты серьезно? Сказал ей?

– Это была ошибка, признаю.

– Что!? Зачем мы вообще ехали? Я, я, я голодный, я злой…

Менты вели себя расслабленно и высокомерно. Как двоечники на переменке. Из кармашков росли рации, в местах преломления мундиры переливались, как голографические открытки.

– Серьга вроде есть, – сказал один.

Второй снял с Толика кепку и оголил морщинистый ожог, маленький и сплюснутый, словно старая ягодица.

– Херня вместо лба, – говорит. – Все сходится. Пойдешь с нами.

Меня будто не замечали.

– Сохрани мои вещи, – сказал Толик и передал мне рюкзак и ножны.

– А я, – говорю.

– Тоже проблем хочешь? – спросил мент.

– Нет, – сказал я и опустил глаза.

Они увели Толика в подземный переход, и оставили меня в одиночестве посреди площади. Проезжая часть была заставлена заглушенными такси, между ними по тесной полосе машины ездили медленно и кучно, как на параде. Я тупо и безрадостно провожал их глазами. Без Толика было некуда идти и нечего делать.

В зеркальном вокзале отражались неприветливые люди, расчетливо экономящие все свои действия. Даже те, кто курил или сидел с газетой, курил или сидел неприветливо и напряженно. По асфальту катался и подпрыгивал клочок волос. Тут столько людей, и каждый роняет хотя бы по одному волоску, когда бежит в метро, и эти волоски встречаются и катятся вместе. Один клочок получается похожим на шар, другой на растрепанный нимб, а третий на ползущего по мрамору морского конька. Всюду рекламные плакаты – меня позабавил мужик, державший под мышками два арбуза, которые, когда я к ним приблизился, оказались головами его детей. Все они счастливо улыбались оттого, что не приходится мучиться беготней.

Когда мне было восемнадцать, я искал лучшей жизни и поехал работать в Минск. Из этого ничего не вышло – за несколько лет сменил кучу работ, от курьера до строителя, но денег так и не заработал. Минские частники меня постоянно кидали. Истекал испытательный срок, потом месяц или больше, до первой зарплаты, а когда приходило время платить, частник не отвечал на звонки. Кто-то поступал еще хуже – обещал заплатить, но с задержкой, и задерживал настолько, что мне не на что становилось жить, и я вынужден был уйти сам.

Еще и с жильем была постоянная тягомотина. Я не мог позволить себе снять квартиру, потому приходилось проживать со случайными людьми, обычно студентами, и хорошо, если были деньги на отдельную комнату. Долго жить на одном месте не получалось, либо студенты съезжали, либо владелец, следивший за рынком жилья, повышал плату, или продавал квартиру и просил освободить площадь. Иногда я жил напрямую у хозяев квартиры, часто это были одинокие старушки, реже бедные семьи, которые таким образом зарабатывали. Жить так было невыносимо, я постоянно переезжал. Переезд за переездом. И везде одно и то же. Я ни с кем не сдружился за эти годы, только потихоньку начал пить.

Тем не менее, о самом городе и о том времени память у меня осталась светлая. Какая-то особенно молодая, похмельная и таинственная. Это одна из причин, почему я решил туда съездить. Обрадовался возможности вернуться в молодость.

Через площадь Независимости вышел на проспект. Зачем-то спешил, непонятно куда, и совсем не получал удовольствия. Отметился на любимых местах и спустя час ничего о них не помнил.

Ко мне привязалась собака, за ней другая. Чутье подвело их, и они думали, что я их накормлю. Я их погладил и попросил искать в другом месте. Кажется, они поняли. А люди меня разочаровали – если мы встречались глазами, они расфокусировали взгляд и делали вид, что задумчиво смотрят в пустоту. Почему-то я помнил минчан другими – смелыми, раскованными, более независимыми, чем мы, а они еще более разъединенные и одинокие, и боятся смотреть другому человеку в глаза. Все ходят в наушниках и рассматривают тротуар, и задевают прохожих проводами.

Конечно, я был зол, и Толик не шел из головы. Не хотелось возвращаться в Слоним без него. И от контролеров бегать не с кем, и вообще тошно с людьми без его чувства юмора.

Стыдно было, что его забрали, а я струсил.

Жену его я не винил, ее действия обусловлены непониманием. Меня больше расстроило то, что ей помогло государство.

Я привык считать, что у нас есть свобода, но на самом деле ее очень мало. Все государства – концлагеря, не зря так было сказано, и я по-настоящему это увидел. И забор вокруг границы, и патрули, охраняющие совсем не нас, и неравноправие между блатными и простыми кастами.

Свободны у нас лишь бездомные собаки – вот из кого нельзя извлечь выгоду. Это последний класс городского дна, истинные подонки человечества. Только они, шатающиеся на краю общества, способны смотреть людям в датчики зрения.