На престоле

«Оставить Петра во дворце по одну сторону Невы, а самому жить в своем доме на Васильевском острове было опасно для Меншикова: свой глаз верней всякого другого» – так объясняет С.М. Соловьев действия Меншикова. Дело в том, что Меншиков сразу же после действа 7 мая перевозит Петра в свой дворец на Васильевский остров и старается ни на секунду не оставлять его одного. Уже 25 мая торжественно совершается обручение Марии Александровны Меншиковой и Петра Алексеевича. Теперь дочь Меншикова поминали в церквах как великую княжну и нареченную невесту императора. 34 000 рублей из казны полагалось ежегодно на содержание ее особого двора.

В качестве воспитателя к Петру приставлен человек, которого Меншиков имел все основания считать очень преданным себе: Андрей Иванович Остерман. Хитрый вестфальский немец, у которого не было в России ни влиятельных друзей, ни богатства, он вызывал у придворных страх и недоумение уже своим умом, образованностью, деловитостью. От него просто «пахло» «не своим», и при одном виде Остермана у выдвиженцев Петра, «птенцов гнезда Петрова», разливалась желчь. А представители старинных родов тоже не признавали безродного немца не только что «своим», но и человеком, достойным находиться с ними рядом.

Ведь Генрих Иоганн Фридрих Остерман происходил из семьи пастора. Он даже не был дворянином, фи! Да к тому же тянулась за ним какая-то противная история….

«История» состояла в том, что шестнадцатилетний

Генрих Остерман был вынужден прервать занятия в Йенском университете и бежать из Германии в Голландию. Нет, он не грабил на больших дорогах, не растрачивал казенных денег и никого не убил. Юный Остерман, грубо выражаясь, «сделал ребеночка» дочери одного из своих преподавателей. Причем дочери как раз того профессора, который отметил таланты юного Генриха и приблизил его к себе, стал приглашать в дом.

Для нравов XVIII века характерно, что старшие тут решили все за молодых людей, в смысле, исходно «знали», что им нужно и зачем они все это затеяли. Очень может быть, старшие и приписали роману гораздо более пошлые свойства, чем он того заслуживал. Достоверно известно, что девица вовсе не считала свои отношения с Генрихом Остерманом временным явлением, а видела в них прелюдию к браку. Как относился к ним Генрих, мы, кстати говоря, не знаем – его, собственно, никто и не спрашивал. Но, конечно же, старшие и без его слов «точно знали», что Генрих – развратный тип и совратитель ангелочка (кто кого совращал, нам тоже совершенно неизвестно), и в своих действиях исходили именно из этого. Чтобы «знать все», им вовсе и не нужно было расспрашивать молодых людей или выяснять, что они теперь собираются делать. Отец девушки и благодетель Остермана счел себя лично оскорбленным, посчитал себя и свой дом поруганным, пришел в страшную ярость; Генриху грозило судебное преследование, и он бежал в Голландию, где скоро стал личным секретарем адмирала (и между нами говоря, пирата) Корнелия Крюйса.

Крюйс как раз в это время (1703 год) собирался в Россию – уж за ним-то тянулся шлейф таких историй, что «история» бедного Генриха просто и в подметки каждой из них не годилась. Там-то уж были и грабежи, и убийства на песке коралловых островков, и абордажи купеческих судов под яркими тропическими созвездиями, и лязг сабель, и пистолетные выстрелы в упор, и сексапильные мулатки, и прочие йо-хо-хо, о которых так весело читать в приключенческой литературе, но сталкиваться с которыми большинство людей почему-то совершенно не любит. Поэтому скрыться подальше от цивилизованного мира с его судами, полицейскими, прокурорами и другими типами, лишенными чувства романтики и йо-хо-хо, было для Крюйса необходимостью куда более насущной, чем для Остермана бежать из Йены.

Остерман уже знал несколько европейских языков и за два года жизни в России присоединил к ним еще и русский. Причем умел по-русски не только говорить, но читать и писать, что ценилось тогда гораздо больше, – ведь русские писали буквами не латинского, а особого славянского алфавита, и правил правописания почти не существовало.

Петр оценил знания языков Остермана, заявил Крюйсу, что забирает у него секретаря, и приблизил его к себе. Сын пастора Генрих Остерман сделал блестящую дипломатическую и придворную карьеру, стал бароном Остерманом, и Петр даже женил его на своей дальней родственнице, Марфе Ивановне Стрешневой. А царица Прасковья, вдова царя Ивана^[1], как-то на ассамблее стала расспрашивать Остермана:

– А зовут-то тебя как, батюшка?

– Генрихом, ваше величество.

– И не выговоришь! А родителя вашего как звали?

– Иоганном.

– Так, стало быть, ты по-нашему Андрей Иванович.

Говорят, Петр очень веселился логике родственницы;

тем более ее интеллектуальных возможностей он никогда не преувеличивал. Но для всех в России Остерман стал Андреем Ивановичем и даже стал так подписывать документы.

В Германию уехать он не мог, в России «Андреем Ивановичем» был липовым, от своего сословия давно оторвался, для дворян «своим» никогда не был. Вот Меншиков и был уверен, что никуда Остерману не деться, он просто обречен держаться за Меншикова и быть ему преданным. И А.И. Остерман стал единственным, кому позволялось уединяться с Петром Алексеевичем без контроля самого Меншикова.

Скажем сразу – нет никакого резона изображать Андрея Ивановича рыцарем без страха и упрека. Таким рыцарем он определенно не был, а иногда вел себя совсем не как подобает порядочному человеку (придет время, Меншиков испытает это и на себе).

Но вот по отношению к юному императору Остерман был честен, исполнял свои обязанности старательно, и я бы даже осмелился вымолвить: любил воспитанника. Это тоже проявится в свое время при обстоятельствах мрачных и трагических.

И уж учить императора он намеревался всерьез. С немецкой педантичностью расписал Остерман программу занятий, включавшую несколько предметов, и так же педантично вместе с историей, «географией частью по глобусу, частью по ландкарте», занятиями «математическими операциями, арифметикой и геометрией», включил в расписание «учение игре на бильярде» «танцы и концерт», стрельбу в мишень и время, когда государь шел «забавляться ловлею на острову», то есть рыбной ловлей… если кому-то интересно, то конкретно – ловлей осетров.

Принято иронизировать по поводу рыбной ловли и танцев, но ведь должен же был император как-то отдыхать?!

При этом, чем старательнее Остерман хотел учить императора, тем в больший конфликт вступал он с Меншиковым, а потом и с кланом Долгоруких: Меншиков хотя теоретически был сторонником образования, на деле всегда отодвигал занятия науками для «более важных» дел – будь то встреча императора с послами иностранных держав, будь то присутствие его на Верховном совете или попросту попойка… лишь бы попойка была с ним, с Меншиковым и с его людьми.

Для Меншикова занятия с Остерманом были важны в основном потому, что в результате если император и оставался без пригляда Меншикова – оставался именно с тем, кому Меншиков доверял.

А Долгорукие, если называть вещи своими именами, попросту развращали императора-мальчишку, использовали худшие стороны его натуры. Конечно же, скакать на лошадях, охотиться на зайцев, лисиц и волков, пить вино в буйной компании и лобызать нравственно не стойких девиц – гораздо более увлекательное занятие, чем учить правила арифметики, слушать или читать «вкратце главнейшие случаи прежних времен, перемены, приращения и умаления разных государств, причины тому, а особливо добродетели правителей древних…»

По крайней мере, в 12–13 лет большинству мальчишек скакать, стрелять, пить и целоваться покажется интереснее, чем арифметика и география со строго дозированными танцами и рыбной ловлей под надзором Остермана.

Называя вещи своими именами, Остерману приходилось бороться, во-первых, с теми, кто хотел бы использовать императора в своих интересах и для этого отвлекал его от занятий, вовлекал в буйную, нетрезвую и безнравственную жизнь. А во-вторых, с самим императором, который вовсе не всегда так уж рвался учиться.

Если учесть, что император переписывался с Остерманом по-латыни, а с родственниками покойной матери в Германии по-немецки, если он как-то, к изумлению Ивана Долгорукого, стал подсчитывать по сложной формуле водоизмещение шлюпки, в которой они плыли, – приходится признать, что борьбу на оба фронта Остерман выдержал героически и не без результата.

…Но вернемся к тому моменту, когда Меншиков увез к себе на Васильевский остров императора. Почему Меншиков увез к себе, спрятал от всего мира Петра, словно самую дорогую добычу? Только ли потому, что теперь на него обрушились новые почести? Да, действительно, теперь он получил давно желанный чин генералиссимуса и стал полным адмиралом; не было теперь и не могло быть в гвардии и в армии человека, равного ему по чинам.

Всевозможные знаки отличия «светлейший князь» и правда обожал и неустанно жаждал новых почестей. Очень трудно бывает проникнуть в душу закомплексованного человека, так перемешаны, переломаны в ней главное и неважное, принципиальнейшие вещи и совершеннейшие пустяки. Известен случай, когда богатый купец отдал почти все свое состояние за право называться дворянином. Известен случай, когда женщина умерла на операционном столе, причем после вполне удачной операции: узнала, что должен прийти врач, который ей нравился, и кинулась красить губы. Ну, свежие швы и разошлись…

Учитывая многие черты личности «светлейшего», нельзя исключить, что эти цацки имели для него ненормально большое значение.

Необходимость удержаться? Несомненно! Но в том-то и дело, что, помимо новых бирюлек и помимо необходимости удержаться на гребне бешено брыкающегося, несущегося во весь опор случая, было и еще кое-что…

Интересно, что все историки, от С.М. Соловьева до Павленко, почему-то очень решительно говорят о том, что в этот период жизни Александр Меншиков ничего уже больше не хотел, кроме как удержать уже достигнутое… Я же считаю такой вывод принципиально неверным и готов доказать это, опираясь как раз на сочинения самих этих историков. Поразительно, как все-таки действуют даже на очень умных людей какие-то предвзятые установки! Ведь сами же историки – все, решительно все, чьи сочинения об этой эпохе я читал, пишут о желании Меншикова возложить венец Мономаха на своих потомков. И о его стремлении попасть если и не в коронованные особы, то, по крайней мере, в члены августейшей семьи.

А это намерение означало очень большой шаг в карьере «светлейшего князя». Можно как угодно относиться к предрассудкам предков, но, во всяком случае, они очень резко разделяли членов правящих семей – это были особые существа – и весь остальной народ. Даже герцог, князь, граф, которые могли быть лично знакомы с монархом, часто общались с ним, и не только в официальной обстановке, вовсе не были равны монарху или члену его семьи. Для современного человека вся феодальная иерархия, от рядового провинциального дворянина до царя, кажется, скорее всего, ровной, нигде не прерываемой экспонентой, где соседние ранги довольно близки и плавно переходят друг в друга. Но это глубоко неверно!

Во всех европейских феодальных государствах существовало по крайней мере два резких разрыва – такие места на этой экспоненте, где соседние ранги никак не перетекали друг в друга, а различались совершенно категорически. Во-первых, это был разрыв между основной массой дворянства и титулованной знатью. Носитель даже самого низшего титула отличался от рядового дворянина так же… ну, примерно в такой же степени, в какой крупный банкир отличается от уличного торговца окорочками. Только тут-то деньги оказывались совершенно ни при чем, – граф может быть беднее провинциального дворянчика, но это никак не изменит их отношений друг к другу.

И вторая точка разрыва: никакой, самый знатный и богатый князь или герцог не стоит рядом с монархом. Член правящей семьи выше князя не на одну ступеньку феодальной лестницы – он выше на порядок, на огромный кусок общественной лестницы. И какую бы карьеру ни делал Александр Данилович Меншиков, он и близко не находился не только к положению императора Российской империи, но даже к положению герцога Голштинского или герцога Курляндского, независимых монархов-самодержцев.

А светлейший князь планировал подняться именно на эту ступень, если не сам, то через внуков, которые будут одновременно правнуками царя Петра Алексеевича и внуками его, Меншикова.

В конце концов, «светлейшему князю» всего 50 лет, он может оставаться в силе еще долго. Он будет нужен и юному царю с царицей, и будущему императору, его кровному внуку, Меншикову по матери. Он сможет стоять позади этого трона, стать необходимым, полезнее и важнее всех остальных…

При первом из Романовых, Михаиле, его отец, патриарх Филарет, оказывал на государство такое влияние, что даже монеты печатались от имени как бы двух государей – царя и патриарха, а тронов в Г рановитой палате стояло три: для царя, царицы и для патриарха Филарета.

В свое время Борис Годунов насильно постриг в монахи Федора Никитича Романова, боясь его претензий на царский венец… А монах Филарет вырос до патриарха и вот, сел на престол рядом с сыном-царем!

А какие примеры подавали боярин Борис Иванович Морозов (царь Алексей Михайлович женился на Марии Милославской, а боярин Морозов – на ее сестре Анне)! Какой пример подавал офицер солдатского полка, «служилый иноземец» Нарышкин, на дочери которого Алексей Михайлович женился вторым браком!

Правда, отцов обеих своих жен, ни Милославского, ни Нарышкина, Алексей Михайлович особенно не жаловал, и в большой чести при нем они не были… Но ведь они оба были глупы, а Меншиков-то умен! Умен так, что есть чему поучиться даже Борису Ивановичу Морозову, воспитателю жены царя, а уж он-то в чести у Алексея Михайловича был!

Трудно сказать, какие именно и насколько горячечные мечты осеняют чело Александра свет Даниловича, но, во всяком случае, сделаться чем-то вроде императора он явно хочет. Сделаться не полулегально, ублюдочно, не через постель блудливой солдатской женки, возведенной на престол, а совершенно законно, как отец императрицы и дедушка императора. И долгое время некому, нечему было остановить «полудержавного властелина», когда он, закусив удила, рвется к еще большей власти.

Меншиков так уверен в своей будущности как наперсника императоров, что начинает игру сложную и рискованную: пытается наладить отношения с представителями старинных родов. С Дмитрием Михайловичем Голицыным по крайней мере наружно у них были прекрасные отношения: Д.М. Голицын очень тепло относился к Алексею Петровичу и перенес это на его сына. Как представитель старой знати, он хотел видеть на престоле Петра и уже для этого готов был поддерживать с Меншиковым чуть ли не дружбу.