Между небом и пеплом

Появление такого поэта, как Андрей Бауман, провоцирует на то, чтобы, не боясь «высокого штиля», извлечь хорошо забытое старое из-под глыб претендующего на нечто новое мусора. Взять и напомнить, например, о том, что голос подлинного поэта всегда не только его голос, но и голос всех поэтов его языка. Это во-первых. Во-вторых, голос подлинного поэта всегда вместе с тем уникален и свеж как зеленый росток, будучи обязан и новизной и неповторимостью тому тысячелетнему древу Традиции, которое, как и религия, есть связь и восстановление связи всего со всем в ее Истоке.

Книга называется «Тысячелетник» – это и есть то упомянутое здесь древо, напомнить о котором пришел Андрей Бауман. «Тысячелетник» – амбициозный вызов сегодняшнему «литературному процессу», а вместе с ним – городу и миру товаров разового пользования, на дух не переносящему таких мер и весов, такого слова. Это не блеклый «бессмертник», не сухой и невзрачный «столетник», это вообще не цветочек, будь то мелкого «зла» или столь же худосочного «добра», это не витиеватая поросль мелкотравчатых «смыслов», это даже и не стихи в сегодняшнем понимании того, что они такое. Это гимнография – слово, которого компьютер не знает, а читатель не помнит. Как вряд ли помнит, кто такая Полигимния, давно, со времен Державина, не объявлявшаяся в наших краях. Но какие музы, какая музыка, а уж тем более – гимны, о чем вообще можно говорить всерьез здесь и сейчас? Однако Андрей Бауман говорит, раздражая на дух не переносящих ничего «религиозного» и «возвышенного», говорит, не боясь быть обвиненным в «пафосности» и прочих непростительных во времена постмодернистской игры в бирюльки грехах. Своим «Тысячелетником» он заявляет: Автор жив, а вот живы ли вы, ребята, – не факт. Потому что жизнь, как напомнил однажды А. Ф. Лосев, – это или бессмыслица, или жертва. Но может ли времяпрепровождение, где смысловые связи разорваны, именоваться жизнью? Не слишком ли много чести? Не смерть ли это в том смысле, в котором понимали ее все традиционные культуры, говорившие не о превращении в ничто, а о бесплотном существовании в шеоле или Аиде?

То же самое, что сказано Лосевым о жизни, можно отнести и к поэзии. Она, говоря по высшему счету, или хвала и плач (жертвоприношение) – или ничто, суета сует и всяческая суета. Не поэзия, а в лучшем случае – безобидная болтовня, детский лепет, птичий щебет…

Настоящий поэт, по Бауману, тот, кто сам становится словом, и он, «становящийся словом – обнажается от себя. / Становящий слово – впервые рождает и рождается в сущих. / Слагающий стихи / говорит ради тех, в тех и во имя тех, / чей голос отрезан от слуха и языка: / говорит от имени / всех погибших и всех заключенных в молчание. / Он говорит ими, / а они – им. / Первое в нем – прославление, / второе в нем – оплакивание. / Всё в нем – пересозидание, / и всё в нем – сберегание. / Слагающий стихи / хранит мир / и объявляет мир / сущим. / В его гортани и пальцах / всё – впервые, / всё – в последний раз / и всё – неизменно. / Непоправимый дар дыхания / нарекает имена, / вовлекая их выстоять против забвения. / Слагающий стихи есть стяжение и взаимность / между небом и пеплом, / между живыми и мертвыми. / Они – его вещество, его рождающая земля, / он – их кровообращенная речь».

Стихи ли это? Если вспомнить, что «стихи» суть «начала», а «музы» – «мыслящие» (мыслящие о вечном дочери Мнемозины-памяти), то именно это – стихи. Не сомневаюсь: в Античности Баумана признали бы за своего, как и в так называемые Средние века.

В пришедшем на смену «железному» пластиковом веке он едва ли будет принят за своего даже «профессиональным сообществом»: слишком нестандартен даже для «архаиста». Какой ярлычок повесить, сдавая «в хранилище» подобную поэтику? И Бауман, разумеется, знает, что расклад именно таков и другим, вероятно, не будет. Тем не менее система, бывает, дает сбои – и премию «Дебют» присуждают именно Андрею Бауману. И вот ты, читатель, держишь в руках эту книгу. Не засушенный бессмертник псевдотрадиционализма и не мертворожденный пустоцвет, претендующий на «инновацию». Это – поэзия в том смысле, который изначально придавался названному греческому термину. И это, повторюсь, древо Традиции, коренящееся в перегное ушедших эпох, дающих свежие побеги и шелестящих новой листвой «между небом и пеплом».

Константин Кравцов

Дерево

 
…как дерево, как будто это снимок
извилин Бога, дерево, во всем
молчащем потрясении своем…
 

Владимир Гандельсман. «Дерево»

 
Растущее в достаток световой —
Вглубь неба пробуравленная шахта, —
В него впиваясь кроной корневой,
Оно – самостоянье, ось ландшафта,
Весь лес его взошедший строевой —
 
 
Идущий ввысь, – материя, кора
Дыхания, избыток корабельный,
Земное источение нутра
Сквозь кольца годовые, колыбельный
Широкий шум, вбирающий ветра
 
 
И смех воздухоплавающий крон, —
Прожилок золотящихся венозных
Мерцание, столетний птичий трон:
В цвету его сияний кровеносных
Согретый воздух пьет горячий гром,
 
 
Играющий в стволах, где солнцеток
Достигнет совершенства кругового.
И ветви-центробежцы – взрыв, поток —
Спешат вовне: расширить власть живого,
Под сень свою малейший взять росток…
Но как двоякодышащее слово
Идет в доречевой его исток,
Так дерево землей пребудет снова.
 

2 февраля – 8 марта 2009

Служение

 
под небом настоящего
с та́инственного цельнозвучия языка
просторного и простоголосого
в тишине замолвленного словечка
исходит
                предстоя
                                  смиренная, мироносная суть
соль разделенная на хлеб и воду
в вересковой простой грамматике земли
преломляя
звенящими глотка́ми виноградное солнце
 
 
служения час пробил
в часовнях пашен и рощ
заливное лугов преподано вечерничающей мошкаре
птичий неф струится к светородящему алтарю
в сердцевину мыслящей речи
 

23–27 июня 2011

Обратное странствие

 
Когда внутри услышишь говор птичий
и гул тысячелиственной волны —
их путеводной сделайся добычей:
 
 
вдоль поколений, что заключены
в тебе, ступай, ведя их как лозничий;
древесными корнями тишины
 
 
вбери в себя всю кровность осязаний,
сквозь каждую пройди земную пядь,
вглубь воздуха, проросшего глазами,
 
 
молитвенно раскрывшимися вспять —
к смотрящему из них первоистоку;
за прядью дней разматывая прядь,
 
 
необратимо двигайся к востоку
от времени, с которым началось
изгнанничество; вверх по кровотоку
 
 
иди обратной ощупью: насквозь,
в доопытную тьму неразделенья
на свет и тьму; лимбическую ось
 
 
межтеменного кругообращенья
в телах взведенным сердцем ощути,
теперь познавшим первый день творенья,
 
 
откуда все расходятся пути
с неукротимой сжатостью лавины.
Ты должен воедино их свести,
 
 
земную жизнь пройдя до пуповины.
 

27 июля – 20 августа 2011

Пир
(Диптих)

I. Пир богов

 
За столами, что простерлись вглубь горизонта
за широкими ясеневыми столами
от зачатья времен
пируют
молодые, веселые боги
дети ясного, тонкорунного неба
и смуглой, спелой земли
от рожденья времен
пьют виноградную кровь
легконогие боги
от возрастанья времен
вкушают плодовую мякоть
и зрелость колосьев
пьют глазами, губами, всей кожей
из ликующей чаши
совершенные, юные боги
от цветенья времен
приобщаются плоти святого оленя и
бога-быка
разделяют его плодоносное тело
и столикую силу
со смиреньем несут ему в дар
животворную славу
светлоокие боги
от хмеленья времен
каждый дарственный взгляд их танцует
каждый мускул и
каждый их атом
вожделеет по ми́ру
от познанья времен
сочетаются с небоземлею
без корысти взалкавшие боги
победные лозы
позвоночникодрева
от закланья времен
совлекаются воли
самовластные, гордые боги
отдают себя в пищу
мгновенноживущим
наливается зрелое, терпкое слово
стал язык их – лозою
тела их – пшеницей
и время их – пашней
и чаши их – лоном
и смерть их – рожденьем
от скончанья времен
возгорается правящий ясень
бессмертные боги
это черные свечи
в хиросимском полуденном солнце
бессмертные боги
это пепельный воздух
человекоплавильных печей
чтоб выковывать души
бессмертные боги
это вмерзшие в кожу ресницы
соленый их мрамор
соловеющих северных сумерек
черное солнце
отрезает земли пуповину
косыми лучами
пируют бессмертные боги
перемолоты в пасти эпох
драгоценное жито
золотые их пряди
сучит словно нити судьба
драгоценная пряжа
капилляры их – быстрые реки
драгоценное миро
пируют бессмертные боги
за столами, что простерлись вглубь горизонта
за широкими ясеневыми столами
так приносится вечная жертва
так умирают бессмертные боги
так обновляется мир
 

Октябрь–ноябрь 2009

II. Поминовение

 
Вровень с пейзажем простеньким
и монотонно каплющим —
тусклые лица, страшненький
и бесконечный путь:
по пустырям и просекам
тянутся к серым кладбищам
траурницы и бражники —
прошлое помянуть.
 
 
Прошлое их помятое,
прошлое поминутное
в оспе горячих точечек,
в горле их – суховей,
стынет из глаз невнятная,
глупая влага мутная,
и поливает дождичек
мертвых их сыновей.
 
 
Сядут, хабарик высмолят,
пальцами заскорузлыми
вынут стакан с испаринкой,
ветер затянет вслед
голосу их – над избами
и над сухими руслами,
и на газетке старенькой
будут вино и хлеб.
 

28 августа – 4 ноября 2009

Андрогин

 
В цветковом сердце янтарного дня
карей стрельчатой ночи, —
позвоночник океана,
кортикальный огонь родовидящий,
возводящий сквозь карминовый жар планет,
кругообращающихся сфер, —
он вдыхает
крилевый воздух вод
в рыжем кипении солнц многократных
в круговине дельфиньего света
в центре всех становлений
в средоточии лиственных воинств
обнаженный до птицы и зверя
в перикарде,
до червя, и тюленя, и ангела – в семени
обоюдополярном, —
сопричастник всего
разжимающегося универсума
всей пульсирующей лествицы душ.
 
 
Веснушчатые звезды
долгих галактик —
в центре его ладоней;
не рассеченный на поздние глины, —
утренне-полночь —
первообраз Леонардовых форм совершенных,
витрувианский огонь макрокосма,
андрогин:
утвержденный в середине моря и суши,
всеприимный,
простерший кресторадостно руки объятий, —
бог, становящийся всеми,
сорадостный и
сострадающий всем.
 

15 сентября – 8 ноября 2010