Ручей и долина, действовавшие ранее прииск и лагерь времён культа личности, и разведочный участок назывались едино. Ёмкий топоним именовал часть горно-таёжного ландшафта на правобережье Индигирки. Зародясь со снежника в горах и протекши долиной двадцать пять километров, ручей впадал в реку; летом его переходили вброд, где вздумается, исключая понизовье и устьевую пойму. Щедро ветвясь на распадки, долина Хатыннаха имела крутой поворот ниже посёлка; отсюда до реки оставалось пятнадцать километров петляющей правым берегом малоезжей каменистой дороги. Она выводила на широкую террасу, где в километре от устья ручья базировалась метеостанция, имелся летний аэродром для самолётов с ограниченной длиной разбега. Ручей и река были прочно скованы льдом; зерцалом реки везли на участок грузы для летнего усиления работ; дело не рядовое, как несведущим представилось.
Местами река промерзала почти до дна; толща льда сверху, а вечная мерзлота снизу сжимали талый водоносный слой, под огромным давлением вода взрывала ледяной панцирь и растекалась поверху. Мороз быстро сковывал верховую воду, а понизу через вымоины и трещины она уходила, образуя ледяные пустоты с кашеобразной шугой на дне. Лютый мороз, огромные безлюдные пространства во мраке полярной ночи, наледи и трещины, неожиданно возникающие в разных местах ледовой дороги, стоили шоферам иной раз жизни. В дальние рейсы машины из гаражей автобаз поодиночке не выходили, следовали как минимум парами; случаи гибели людей от переохлаждения бывали в Оймяконье каждую зиму. На участке работал человек с укороченными на фалангу пальцами и уродливо безносый. В бытность начальником, Баркенов пережил шесть драм гибели подчинённых от мороза.
Всю зиму на Хатыннахе велась шурфовка – проходка двадцатиметровых колодцев в многолетней мерзлоте. В низовьях долины вскрывались зоны талых водонасыщенных пород, чрезмерно замедлявших работы. При встрече таликов шурф оставляли на проморозку; в дальнейшем заглубляли и снова ждали, когда вымерзнет на глубину. Бились шурфы по разведочным линиям, пересекавшим долину с одного борта на другой, вкрест простирания россыпи, говоря геологическим термином. Горные работы решали задачу вскрытия и оконтуривания месторождения, определения мощности продуктивного пласта, но отправной результат давала лишь весенне-летняя промывка вынутых грунтов. Без промывки золото не извлечь и не увидеть, коль не вызолотит случайный самородок в куриное яйцо; не определить содержание и запасы металла, не решить вопрос целесообразности разработки.
Прилетевшие с Куряха промывальщики занимались пока подсобной и другой работой: каждый имел смежную специальность. Прошлой весной Винчестер общался с эдаким широко универсальным специалистом по прозвищу «Перелётная Птица». Вместе обедали в районной столовой и разговорились.
– В ту пору всего тремя профессиями владел: электро, газо, сварщик. Подрядился глупыш на великие заработки в Сибирь. – Перелётная Птица густо припорошил обод пивной кружки солью и отпил пару жадных глотков. – Теперь на лозунговую мякину не клюю! Три тома трудовых книжек, ландкарта неоглядного Отечества! – Он снова присыпал, зажмурил выцветшие глазки и со вкусом заглотал пивко; выцарапал из карманов смятую пачку «Примы» и засаленный документ. Винчестер не проявил должного интереса, и Птица сунул трудовую книжку обратно за пазуху.
– Привезли нас полста завербованных на таёжную станцию. Утречком выгрузились из вагона и поёживаемся с похмелья. Станция, вишь, три хибары без магазина, в рот ей прокисшую клюкву!.. Но встречать, как водится, начальство на вездеходе подкатило. Середь них мордатый будмин в кожаном реглане и в бурках. Морозец нас щиплет и ветерком обдаёт, а этот хорь в галстуке, при шляпе!..
– Что за «будмин»?
– Кхмы!.. Будущий министр, значит. Принялся зажигательно агитировать на трудовые свершения. Народ сник от мрачной перспективы, а я ведь мужик порывистый, дипломатиям не научен, – Птица хитровато прищурился, на секунду обволокся табачным дымом, – возьми, да с отчаянья выкрикни: «А посколь мы зарабатывать будем?» Будмин посмотрел на меня, фыркнул как скаковая лошадь и гордким голосом отчеканил: «Лёжа с лопатой, по семь кусков!..»
Перелётная Птица загадочно хмыкнул, оголив редкие куньи зубы, смачно допил пиво, неспешно и обстоятельно, как партизан в лесу, затушил окурок, припалил новую сигаретку и с дымом выдохнул:
– Небось, не обманул, в рот ему зелёную бруснику! Семь сотен заедино с сапёрной лопаткой. Толщина рудной жилы семь дециметров, в полный рост не встать. Пластунским способом по штреку ползали!.. Ну что, инженер, за складную повесть повторим по кружечке пивка, а?.. – и Перелётная Птица нагло выпучил осовевшие глаза. – Оченно поиздержался я ноне, а завтра в Якутск, на слёт бичей отбываю. Бродник я, где только ни был; за год четырежды на крыло вздымаюсь. Не могу жить осёдло, душа киснет и бунтует, в рот ей душистую землянику! Привык свободно перемещаться. Ну, как? не пожадничаешь, скупердяй!..
– Занятный ты элемент! – неохотно вставая, произнёс Винчестер; щедро высыпал на столешницу горсть монет. – За-нят-ный, – повторил раздумчиво. – Ты вот что: в охотку выпей за меня; через час на Варгай улетаю…
Перелётная Птица благодарно закивал головой. Пока не затворилась входная дверь, провожал молодого геолога мудрым, постигающим взглядом.
Много одиноких бездомных мужиков прижилось по северу; бездетных, с алиментами, с жаждой пить и перемещаться, покуда жив. Ни дома, ни семьи, ни заботы о детях, что остаётся?.. Единственно работа!.. Мыкают по свету и качественно делают ломовую и каторжную, без ламентаций и нытья, со стремлением крупно заработать, чтобы вскоре с купеческим шиком прокутить и снова безропотно впрячься в копотливый изматывающий труд. От надсадной работы забываются в водке, от губительной водки спасаются любой работой. В самом деле, съезжаются на негласные сходы, где бестолково болтают и безудержно пьют; ночуют зимой в канализационных колодцах. Внезапно откидывается на ребро чугунная крышка и из круглого люка вылезает подурнелый на рожу бич, знакомый по таёжным кочевьям. Каждую весну сбиваются в шумную стаю и, распавшись на косяки, летят в разные концы республики, до следующего весеннего созыва. Легки на подъём, все пожитки уносимы в заплечной котомке. Зимогоры, бессребреники, неимущие скитальцы. Необычный, кюветный и социально опасный образ жизни; в полевой геологии замены им нет, достойны монумента из бронзы. За тысячи пройденных совместно с геологами маршрутных километров, за миллионы взятых проб, за погонные метры шурфов и скважин механического и ручного бурения, за кубометры закопушек, канав и траншей, за перемытые горы отвалов и многое, не упомянутое другое; кратко – за месторождения.
Винчестер попинал приступок, стряхнув с валенок налипший снег, и ввалился в сенной чулан. Впотьмах нащупал дверную скобу и, торкнувшись в обитую кошмой дверь, без приглашения вошёл. За столом, в полушубке наопашь, сидел Жора-Хлястик; испещрённый записями лист бумаги синел перед ним. Увлечённый подсчётами арифметик не протопил печь, и в комнате ощутимо подмораживало.
– Ах, Коля!.. Входи, дорогой; проходи, разболокайся, – встрепенулся Жора, будучи рад пришедшему гостю. – Присаживайся…
Приход геолога оказался кстати, и хозяина сразу оживил. Жора-Хлястик бытовал нараспашку, не скрывая генеральных планов. Как и братья, называл Винчестера именем и был близким ему человеком на Хатыннахе. Имя чтимого друга не искажают. Он величал старика уважительно, не как прочие бесцеремонно-фамильярные. Будучи разных поколений, накоротко сошлись они из любви к семиструнной гитаре; Жоре она сопутствовала всюду. Правда, пел он, безобразно фальшивя, наобум зажимая лады и вразброд теребя струны, но Винчестер прощал диссонансы, чудаки и чудачества необходимы. Ну, нет уха к музыке, хихикнул бы классик.
Винчестер выучился бойкой игре, живя в общежитиях, где на гитаре не бренчал разве ленивый. Он бегло музицировал боем и переборами, имел приятный лирический тенор и песенных текстов помнил без повтора на гастрольное турне. Во всяком разе, когда, взяв высокий аккорд, Винчестер запевал тоскливую «Журавли пролетели, журавли пролетели…» и достигал строки, где «оставила стая среди бурь и метелей одного, с перебитым крылом журавля…» – на дублёном ветрами и морозами шоколадном лице Жоры-Хлястика проступала страдальческая гримаса, душевная внутренняя боль. Вопреки просьбе закончить песню, Винчестер всегда обрывал пение. До финального курлыканья ни разу не допели, но постепенно сдружились, и он часто навещал чудаковатого меломана.
В редких таёжных селениях сходить в гости за много вёрст дело житейское. Горожанину лень спуститься к мусорному баку или к приятелю в смежный подъезд; город не сплачивает, а разобщает людей. Можно неделями не встречать соседа по лестничной площадке, узнать полное имя в день случившихся похорон. В посёлке знаком со всеми, и с друзьями-приятелями близость постоянная. Хотя возрастом он годился в сыновья, у Жоры росли в Сибири внуки, они почасту, с взаимной пользою общались. Разбередив души пением, непринуждённо беседовали. Жора доказывал, что незачем Винчестеру проводить молодость в глухомани. Исчерпав аргументы, он вскакивал как гражданин укушенный собакой и, азартно колошматя по впалой груди, сипло призывал:
– Ты погляди на меня! Я смолоду по северам! А кто я?.. Что такого значительного из себя представляю?.. Чем славным оправдал прожитые годы?.. Каких почестей удостоился под старость?.. Нищий, хворый и одинокий; живу как сыч в глухом болоте!..
Взвинтясь вопросами громко заданными самому себе, он как малахольный начинал метаться по комнате, продолжая горячо убеждать умолкшего с гитарой на пузе юношу.
– Ни со второй, ни с первой женой вместе и года не прожил. Мои дети без меня росли и повзрослели! Кочую с участка на участок как маркитантка в арьергарде, как петый дурак, как… (Абсолютно негодный к печати поток обсценной лексики). – Имущества справного не нажил! Своего угла на тихую безбедную старость не обрёл! Деньги завидно дивные получал, а где? где они? куда все до копейки подевались?!.. – распалялся он всё яростнее.
– Счастлив, кто жизнь свою украсил бродяжной палкой и сумой… – выразительно пропел Винчестер, тренькнув гитарными струнами.
– Конченый алкоголик я, буйный и запойный! Лакаю всё, что от спички горит! Иногда гибельно напиваюсь, память утрачиваю и мерзких чертей пугаюсь! – резко сбавляя обороты, сознавался Жора начистоту. – Должна быть отдушина в серости буден, клапан для выпуска отчаянных эмоций! Может, мне жизни ровно две пятилетки осталось…
По свойству холериков, легко впадающих в аффекты, импульсивный Жора внезапно, как и вспыхивал, смиренно затихал; тем паче юный собеседник не прекословил, выслушивал откровения молча, хотя не во всём бывал солидарен.
– Нет, Коля, милый. Дорабатываем нынешний сезон, – ровным миролюбивым голосом предлагал Жора, – я оформляю отпуск за три года, а ты увольняйся! Закупаем гостинцев и с задорной песней, да под гитарный перезвон, едем ко мне в Омск!..
Развалясь на лежанке, Винчестер согласно кивал, пытаясь воспроизвести полузабытый перебор. В усилии зажмурив глаза, на визгливой ноте запевал программную: «В горы я убежал из города, сжёг на первом костре мосты
О проекте
О подписке