– Александр Иванович, весенняя ярмарка в Лейпциге открывается второго марта. Вы едете?
– Так точно, Таня! Только открытие ярмарки задержат, пока не оформят мои документы.
Зазвонил телефон. Александр Иванович снял трубку, немного послушал и, морщась, прикрыл трубку ладонью:
– Володь, поговори с ним. Это Рогинский. Я не могу. Я с ним говорил, объяснял, почему забраковали. А он «Ну, мне 58 лет и слушать я не желаю!»
Татьяна услужливо подпела:
– О! Этот гусь лапчатый готовится к большой пенсии. Дуется изо всех сил. Гонит нам всю тягомотину, пустые семечки.[63]
– Дела плохи, – говорит Новиков в трубку. – Была летучка. Запретили переписывать за вас, за корреспондентов. Одну вашу заметку переписывают трое! Получается коллективное творчество. Больше этого не будет. Надо вкусно подавать информацию. А то суконным, тоскливым языком пишете.
Татьяна спокойно понесла на выпуск А отредактированную заметку, а вернулась бегом. Вся гневом пылает.
– Александр Иванович! Это убиться! – шумит она. – На выпуске отметили двухбаллкой и вывесили на доску лучших зыкинскую халтуру «Кто придумал колесо?»! Ну как это понимать? Дикую халтуру подсунул нам этот Зыков. Я сидела, сидела… Всё облизывала, облизывала! И на! На доске лучших наш Зыков! Не-ет! Я категорически против!
Медведев робковато машет ладошкой книзу. Мол, сбрасывай обороты, сбрасывай:
– Так прямо выступать нельзя. Это ж бунт на тассовском корабле! А мне ещё надо подписаться под двухбалльным решением…
– И неужели вы его подпишете?
– Не знаю… Как верхи…
– За верхи не переживайте. Я уже Краевского дожала! Убедила, что халтуру поощрять нельзя.
– Ну, это уже лучше.
Сегодня получка.
Бузулук сияет:
– Саша Петрухин не удержался на волне. В прошлую получку он на рубль меня обогнал. А сейчас у меня гонореи 69, а у него 39. Ну ладно. Запишу это в свой актив. И на закуску выдаю занятную байку. У пасечника медведь воровал мёд. Пасечник вырыл яму, замаскировал ветками. Медведь долго не появлялся, пасечник забыл думать о нём. По забывчивости пасечник сам ввалился в ту яму. Не может выкарабкаться. Скоро туда попал и медведь. Медведь лизнул раз пасечника, сморщился, но драть не стал. Невкусный дядька! Медведь прыгнул ему на плечи и выскочил из ямы. Потом бросил в яму бревно и палку. Пасечник вылез. Терзает его совесть: «Хотел мишке плохое сделать, а он меня выручил!»
После обеда Василевская выдаёт в нашей комнате зарплату. Рядом сидит Хромова, собирает по рублю для чёрной кассы. Умасливает заплатить Чантурию.
Галантный грузин выдал пока ей лестный комплимент:
– Посмотрит – рублём подарит!
– Так давай!
– Что?
– Назад давай подарок. Рубль!
Радиопередача о Верстовском.
Заходили чарочки по столику,
Заплясали молодцы по горенке…
Русь…
Наворачиваются слёзы…
Весна.
У меня брюки у карманов поистрепались в лохмотья.
Еду в ГУМ. Куплю ткани на брюки. Пошить дешевле, чем купить готовые.
Дежурю на выпуске А с милым Александром Борисовичем Денисовичем.
Дежурить с ним легко, приятно. Он прост, нечванлив, неспесив. У него нет этих глупых качеств самовлюблённости и самовозвеличения, без которых немыслим ни один средней руки тассовец.
Он даёт мне заметку из Рязани «Молодёжь и клубы»:
– Сделайте её в свете последних веяний. Фразы делайте проще, чётче, человечнее. Тут автор перечисляет доклады. Не делайте этого. Кавычки уберите. Скажите, что обсуждались такие-то важные проблемы. Не спешите. Время есть. Подумайте.
Вслед за рязанской я выправил луганскую информашку.
А одесскую заметку «Славная дочь Франции» я озаглавил «Цветы на могиле Жанны Лябурб» (к 50-летию её расстрела).
– А почему вы переиграли заголовок?
– Слишком суховат… Да ещё и проверить надо насчёт дочери.
– Верно. Сверьте, называет ли энциклопедия её дочерью Франции.
Мои опасения оказались не напрасными.
Александр Борисович пожал мне руку:
– Благодарствую! Вы спасли нас от такого ляпа…
Уже три.
– Вам не хочется поесть? – спрашивает Александр Борисович.
– Не прочь.
– Сходите вы поешьте, а потом схожу я.
Дело к вечеру. Поток информаций мелеет.
Можно расслабиться.
Мне лестно, что со мной он держится на равных.
– Ка-ак время всё стирает, – вздыхает он. – Еду вчера с женой на такси. Вышли. Навстречу идёт Молотов с супругой. Я хорошо его знаю. Я в Монголии семь лет был корреспондентом. Там сталкивался с ним и по работе, и по партийным делам. Идёт… Никто его не видит. Не замечает… А прежде какой был вокруг его имени ажиотаж! Время всему положило конец. Мне кажется, слишком круто с ним поступили. У всех бывают ошибки. А у нас р-раз! – он резко провёл рукой в воздухе две линии крест-накрест, – и перечеркнули всего человека…
Александр Борисович – филателист. У него уйма марок. Есть люди, у которых по тридцать тысяч марок. Бизнес делают на марках. У Александра Борисовича скопилось много монгольских марок. По государственной цене продал одному дельцу. Тот их, наверное, перепродавал.
По кремлёвской вертушке звонят из ЦК.
– Да, – отвечает Александр Борисович, – материал я прочёл. Давайте подумаем над заголовком. Под «Заявление ТАСС» этот материал не совсем идёт. Мелковат. «Серьёзное предупреждение»? Пожалуй, пойдёт… А-а-а… Да, да… Нет! Получится, как у китайцев. Согласен, это не заголовок. «Заявление советского контролёра»? Хорошо. Остановимся на этом… Да, информация «Чехословацкий гость в Москве» о секретаре КПЧ Йозефе Компны уже готова. Пошла по свету.
Интересна эта комната.
Сюда бегут со всей земли новости, отсюда они идут по свету. И всё так просто, спокойно, обыденно.
Здесь восемь телефонов-агрегатов, рация, двое часов на стене и штамп-часы для отметки времени на оригиналах, которые идут в технику.
Часы и карты – вот что особенно бросается в глаза.
Карты во всех комнатах. Только в одной нашей комнате пять. Всего же на нашем этаже около семидесяти!
Часы – всюду! Во всех комнатах, в коридоре, в столовой, в гардеробе! Время всему голова!
Обилие часов подчёркивает, как дорого тут время. Ведь время – деньги!
В ТАССе около 150 настенных часов.
Толкуем о последних шатаниях на лапинском Олимпе.
– Конечно, писать хорошо надо, – говорит Александр Борисович. – Сейчас главное… После всех этих веяний не перегнуть бы палку. Команда Лапина – разогнать людей. Только гении сразу не придут. Надо спокойно вести дело на улучшение. А пока под маркой улучшения летит в корзину всё!
Дали газетам первую поправку за сегодня:
«Не Баренцово море, а Белое».
И тишина.
– Вам бы не хотелось домой? – спрашивает Александр Борисович.
– Смотрите…
– Ничего особого не ожидается. Идите.
– Спасибо. Всего Вам наидоброго, Александр Борисович!
Проснулся в 8.20.
Проспал. Ужас!
Рысцой к электричке.
Ничего, утешаю себя. Всё обойдётся. Медведев-то в Лейпциге. Вчера ж он ярмарку открывал!
Открываю я дверь своей комнаты – на месте Медведев! В белой рубахе. Нарядный, как покойник.
Я зачем-то пригнулся и шмыг к своему столу.
Боюсь поднять глаза.
Ия уныло брякает:
– Александр Иванович, а вы не уехали?
– А вы не видите, что я здесь? – зло резнул Медведев. – Не оформил вовремя бумаги.
Татьяна с дежурным сочувствием:
– Бедненький! Сколько вы мук хлебнули, собирая те бумаги! Только из-за этого следовало бы вас пустить!
– Удивляюсь, – бормочет Медведев. – Вчера сообщили, что приехало в Лейпциг тыщу шестьсот гавриков. Где их разместили?
Никто в комнате не знал, где ж разместили вчера лейпцигских гостей. Молчат.
В паузу Татьяна впихивает своё:
– Только надела новый чулок… Уже поехал… Вчера матушка вернулась из Чехословакии. Жгутся со страшной силой. Шла по улице, видела самосожжение. В торгпредстве пели русские песни. Пришли две чешки с детьми. Их считают коллаборационистами. Они помогали русским! Одна работает в типографии «Руде право». Ей платят меньше, чем остальным за то, что её муж показал русским, как проехать. Советских работников торгпредства сажали в танки и те показывали нужные объекты. Все указатели всюду сорваны. В магазинах русским не хотят продавать. Матушку таскали по приёмам и ужинам. Она почти и не ела одна. Купила мне джинсовое платье, а Юрке куртку.
Ия громко чихнула.
– Сто тысяч вам на мелкие расходы! – великодушно не пожалел ей Артёмов.
Глядя на Ию, Бузулук вшёпот процедил:
– Ох и крутой бампер! Рвани такую – в лохматке ветер, в поле дым будет стоять!
Надвигается Восьмое марта. Мне, профоргу, велено собрать со всех мужчин по рублю. На цветы, на подарки женщинам. Сегодня хотел обчистить Ульянова. Говорю:
– По случаю Восьмого мне приказано вас обворовать. Всего на один рубль.
– Не могу. Я же внештатный!
– Но женщин вы любите штатно.
– Нет, нет.
– Не отказывайте.
– Что вы! Что вы!
Дело к шести. Жуткое оживление. Все собираются по коням. И лететь по домам. Пожалуй, самое главное событие, для которого и приходили сюда утром. Лисин весь день читал «Морнинг стар». Теперь радостно заворачивает очки в тряпочку и прячет в карман. Татьяна тоскливо переобувается:
– Что была сегодня на работе, что не была… Всё равно. Сидела бездельничала. Правда, только подсчитала, сколько стоит наша кооперативная квартира. 5780 рублей! Две четыреста мы уже заплатили.
Похвалился и я:
– А я, Тань, открыл сегодня жуткое дело. За пять месяцев в ТАССе я протёр двое штанов. А раньше одни носил целых пять лет!
Уже шесть ноль пять. Комната пуста. Задержался лишь Саша, чтобы сказать своей пионерке, старше которой двое, последнюю фразу:
– Я пишу, чтоб мы ели не только чёрный хлеб.
Ушёл и Саша.
Шесть ноль восемь.
Что б ещё написать? Слава Богу, дневник спасает меня на работе. Может, что из него когда-нибудь пригодится. Может, начать мне исследование «Что делать, когда нечего делать в рабочее время?»
Я сегодня впервые опоздал на десять минут. Я честно хочу пересидеть их. И я добросовестно пересидел.
Я вышел из своей комнаты ровно в шесть десять. Аут.
Вышел, мурлыча прилипчивый мотив:
– И никто не узнает, где могилка моя…
Дома меня встретил Анохин весёлой напевкой под гитару:
– Жизнь – дешёвый мадригал…
Кончив петь, он влюбовинку уставился на гитару.
– Если б ты, пан Анатоль, знал, что это была за гитара! Кто-то кого-то стукнул ею по черепу и выбросил. Я шёл по Домниковке. Подобрал. Отладил. Подарю сынашу Володьке. Пусть играет. Отдал ему контрабас, принёс из Большого, где когда-то я служил…
На Анохине модняцкая шляпа кавказца Ушанги, квартирничал тут когда-то. В подарок отдал эту шляпу.
Николай Григорьевич навеселе.
Сегодня у него получка.
– Николай Григорьевич! Не знаете, кто сошьёт мне брюки?
– Если пойдёшь по моей стезе, то тебе повезёт. У меня есть знакомый старичина. Сошьёт.
– Когда вы подшофе, вы говорите лишнее.
– Может быть. Язык – это дебаты… Я хотел сделать скульптуру… Голову отца из груши. А Лидка оторвала. Она ни музыку, ни скульптуру не любит… Хочешь семечки? От сибирской язвы помогают. Грызть нечем, зубов нэма, а ощущение есть. Аж слюна бежит, как у подопытной собаки Павлова в Рязани… Мне б ещё лет пятнадцать… Я б много великого сделал. Но эта лягуха степная помешала. Если б она росла в городе, развитая б была… Я пытался прожить почестнее. Пять раз приходилось менять операции. А всё пишется, отмечается в трудовой книге. Мне надо в депо, шлак на дом привезти. Надо подремонтировать. Чтоб было как раньше. Царские перегородки с инкрустацией… Иэх! – и его снова снесло на пение под стон гитары:
– Я ж тэбэ, милая, аж до хатыночки
Сам на руках донесу…
Бесплатно
Установите приложение, чтобы читать эту книгу бесплатно
О проекте
О подписке